Ближний Восток: Ханаан – Та-Кемет – Вавилон – Ханаан – Цизальпийская Галлия, 2000-е годы до – 30-е годы после условного рождения Христа
Понимаете, в чём дело... Смерть даёт неплохую фору понять, что было раньше. Посмертие здесь, в Аннуине, раздувает эту фору до предела. Но ни то, ни другое, уж поверьте мне, старому еврею, не даёт форы понять, что будет потом. Я хотел узнать, как всё было и почему пришло к тому, к чему пришло. Ходить тропами Аннуина, смотреть, как всё здесь устроено – нескучное занятие, нисколько!
А ещё у меня было достаточно времени, чтобы сходить подальше и в расстоянии, и во времени. Сперва от одного тёрна, что вырос из очередного моего посоха, до другого, такого же, что уже рос прежде за десять римских стадиев. А потом ещё дальше, а потом уже за море, а потом уже и до родной Иудеи, где такой же терновник радует глаза и ноздри, когда цветёт. А от тех терновников идёшь вниз по корням и глядишь, что было там. Отсчитываешь одну эпоху за другой... и потом рвёшь на себе одежды от стыда и хочешь умереть, но куда там, ведь ты уже давно умер!
У каждого бога есть своя история рождения. И если вам скажут, что кто-то из богов был всегда, не верьте, это не так, чтоб не встать мне с этого места! Бывает иногда, что историю появления некоторых богов лучше вообще не знать – от этого головная боль, несварение желудка и позывы перегрызть самому себе горло. Лучше пусть вам будет всё равно, особенно когда вас убеждали в величии и непогрешимости этого бога! Мы, евреи, сделали своего бога сами и ещё поплачем об этом. Как поплачут о том же самом и христиане.
Яхве. Имя своё он произносить запрещает, и никто не знает, какое оно на язык. Яхве – всего лишь прозвище, которое тоже порой бывает под запретом.
Вначале он был неприкаянным духом Аравийской пустыни. Ловил молодые ветры, издевался над ними. Однажды от этих издевательств произошла гроза. Ливень пролился на землю, и сделалось немного больше оазисов. Какой-то богатый пустынный странник, поняв, что много воды – это много корма, значит, тучнее скот, значит, больше барышей, умудрился таки сказать Яхве: «Спасибо!» Нашёл возвышенность, заколол ягнёнка и сказал первое в жизни Яхве «Спасибо!». Другому было бы приятно, и он пошёл бы своей дорогой, убедившись, что не зря живёт на этом свете. Но это другому, а никак не Яхве. Он решил, что раз большое и искреннее «Спасибо!» делает тебя, неприкаянного духа пустыни, сильнее, значит, нужно сделать так, чтобы стало больше этого «Спасибо!». Но как, если для новой грозы силы нужно собирать чуть ли не целый месяц? Значит, нужно больше сил, но откуда их взять в этой пустыни, где крикнешь: «Эй!», а услышат тебя через сотню лет?!
Яхве нашёл ещё одного пустынного духа, звали того Азазел. «Здравствуй, братец, – сказал Яхве, – дай мне половину своей силы, чтобы я мог делать грозу так хорошо, чтобы люди говорили мне: "Спасибо!"». «Э, братец, а шо мне за это будет?» – спросил Азазел, который считал, что не менее хитёр, чем Яхве. «Я дам тебе половину своего "Спасибо!" – отвечал Яхве. – Но не сейчас. Сейчас у меня нет столько людей, чтобы я ими повелевал, и они без возражений клали своё "Спасибо!", куда я бы им сказал». «О! Ну когда будут, братец, тогда и приходи», – сказал ему Азазел и уполз под камень.
Яхве рассердился на Азазела и отомстил ему. Когда много эпох спустя наступило время заключить им договор и разделении сил и жертв, Яхве сделал так, чтобы Азазелу доставалась самая гадкая половина «Спасибо!» – грехи всего племени, да и то один раз в год, когда племя по наущению Яхве как змея кожу, ни за что не отвечая, сбрасывало с себя все грехи. С красной нитью (зачем вредить друг другу, когда всё можно отдать духу?), повязанной меж рогов козла (второй козёл предназначался быть зарезанным для Яхве), грехи отправлялись вместе с животным вниз с обрыва на съедение Азазелу-Пустыннику.
– Чем ты меня кормишь, шлемазл?! – вопил Азазел.
– Я таки дико извиняюсь, но договор есть договор, – мычал от удовольствия Яхве, поедая козла вместе со «Спасибо!» от всего племени.
Азазел затаил обиду. Да, при таком договоре он стал сильнее. Кто не знает за Азазела, тот у нас не жил! Но все эти мерзости и гадости, которые каждый день думают и, главное, ещё и делают люди – всё то, от чего Яхве очищал свою наивную паству, закрепляя их на узах с собой-любимым – навсегда изменили Азазела, так я вам скажу. И если в лучшую сторону, то пусть меня побьют камнями. Азазел ещё отомстит братцу, но мы идём немножечко обратно, когда у Яхве не было никого, а он до поносу хотел, чтобы кто-нибудь да появился.
Он был зол, этот Яхве. Он был раздосадован, этот Яхве. И от зла того клубилось тучи над его головой, и случилась очень сильная гроза. Тогда понял Яхве, что злоба – сила его и ненависть – сила его.
А ещё он понял, что и ложь может стать силой его. И не пойдёт он больше с открытым предложением ни к кому, но оставит от любого своего предложения немного правды только для себя.
Слоняясь по пустыне, он набрёл на племя, чьими богами были Абрам и Сара, муж и жена. Абрам дал неприкаянному духу место у своего очага на холме, куда люди исправно несли божественным супругам жертвы. Яхве отъелся, а когда отъелся, понял, что кормят его лишь малой частью того, что причитается этой местной паре богов. Понял и ничего не сказал. А сказал, как теперь водилось за ним, совершенно другое. И не сейчас, а позже, когда сушь воцарилась на той земле, и скот стал дохнуть, и люди умирать, и некому скоро было бы держать завет с Абрамом и Сарой.
– Абрамчик, – ласково, как прикосновение кошки, сказал Яхве. – Посмотри, твоё племя вымирает, – сокрушенно, как двадцать плакальщиков, произнёс Яхве. – Скоро некому будет держать с вами завет. Я могу помочь! – сказал Яхве, заходясь дыханием резвых слов своих. – Я могу дать тебе дождь, я могу прислать сюда ветер и даже бурю. Я могу показать, на кого твоё племя может напасть, чтобы заполучить чужое добро и выжить! И племя твоё расширится и станет в тысячи раз больше, чем все племена вокруг!
– Так сделай это! – не выдержал Абрам, отчаяние которого было уже совсем рядом с его божественным шатром.
– Я не могу сделать это просто так, – развёл руками Яхве. – Нам нужно заключить завет. Пусть крайняя плоть мальчиков великого в будущем народа твоего станет теперь принадлежать мне.
– А тебе это зачем? – что-то заподозрила Сара.
Женщины слишком умны, подумал Яхве, им не нужно знать то, о чём говорят мужчины. Надо от неё избавиться.
– Да, в сущности, незачем – нужно же на чём-то завет заключать или как? – нашёлся Яхве.
Так они заключили завет, первый завет Яхве со своим будущим народом, который он выбьет из-под Абрама и, конечно же, из-под Сары...
Теперь первенцы племени Абрама посвящались Яхве, и влияние того как над людьми, так и над их богами росло от одного поколения к другому. Чем немало была недовольна Сара. Она видела, что Абрам и сама она слабнут, а Яхве становится не в пример им сильнее. Она говорила Абраму, что он ошибся, но Абрам с силой терял и хватку, а потому, видя, что Яхве даёт дождь, ведёт на богатых соседей и помогает победить их, отмахивался от жены: «Сарочка, он мой друг, или я должен сказать ему, что он мне больше не друг и пусть убирается в пустыню?»
От Сары Яхве попытался избавиться во время кочевья в Египет, попытавшись за её спиной отдать её в услужение кому-то из местных влиятельных богов: «Абрамчик, нам нужно их покровительство, а им нужна гарантия. Отправь жену в заложницы». Абрамово сознание уже было полностью во власти Яхве – почти всё племя через поколение было посвящено бывшему духу пустыни, и это не шутка, говорю я вам!
Бог тот египетский – не Тот, я уж не вспомню сейчас, кто это был, – на сделку согласился и отнял у Сары её божественную силу, которой по сравнению с мощью божественных владык Египта оказалось не в пример мало. Выпил тот бог из Сары всю её силу, и стала она человеком. И потому стала она стареть.
Абрам опомнился намного позже: «Я хотел детей, а как жена мне теперь родит?!»
– Я помогу, – как всегда вызывался Яхве, – она будет в силах родить тебе. Но ты должен будешь посвятить своего сына мне.
– И так все тебе посвящены, – махнул рукой безвольный теперь Абрам, который и сам, добровольно отдавая свою власть Яхве, как и жена его, становился человеком.
– Одним больше, – так сказал он о будущем первенце своём, – одним меньше, какая разница!
Разница была, и крылась она в том, что посвятить человека богу – это на минуточку посвятить его целиком. Поэтому, когда Ицхак подрос, Яхве, которому всего было мало и мало, велел Абраму заколоть первенца в честь Яхве на каменном жертвеннике.
Обезволивший Абрам побрёл с малолетним Ицхаком на гору. И только он занёс нож, как тяжёлый камень резко опустился на его голову.
– Еле догнала, – выдохнула Сара. – Полежи пока здесь, старый дурень. Всё отдал этой падле из пустыни, тьфу ему под ноги! Сыночка моя, пойдём!
– Мама, я простудился?
– Нет, ты хочешь кушать. Мама приготовила рыбку по-ханаански, пообедаешь как нормальный человек.
… Ицхак не только рос умным мальчиком, но ещё и вырос в весьма, я вам скажу, прозорливого человека. Воспоминания из детства на всю жизнь оторвали его от любого желания иметь что-то общее с «другом» отца, с Яхве, который затаился, питая к Ицхаку такую страсть, какую только может питать голодный к надкушенному им куску свежесваренной ягнятины.
И не будем забывать, что обрезан Ицхак был именно в честь Яхве. Поэтому отлучённый – через решение нового патриарха – от своей паствы бог долгими вечерами играл с отрезанной крайней плотью сына Абрама, представляя, как снова натянет её тому на голову и сделает, наконец, покорным себе.
Ицхак женился и дал потомство – двух мальчиков-близнецов. Казалось бы, что может быть большим благом для мужчины, который хоть уже и не был богом, как его родители, но безусловную власть над своим кочевым родом сохранил? Но если у тебя близнецы мужского пола, то кто-то из них должен получить благословение первородства, а кто-то – дулю с маслом. Как быть?
На свою беду Ицхак, обрезая обоих младенцев, усилиями Яхве на мгновение перестал контролировать (не забудем об обрезанной крайней плоти) свой разум и пробурчал: «Во имя Яхве» (мы продолжим назвать его так в прямой речи, хотя действительно уже не знаем, как его настоящее имя звучало прежде). Так завет Абрама был в некоей степени обновлён, и Яхве таки смог получить неплохой доступ к обоим детишкам. Ну, как к обоим? Грубый, сплошь волосатый мужлан Эсав оставался глух к его шептаниям, а Яков, вышедший из утробы матери сразу следом за Эсавом, работавший, будучи повзрослевшим, на земле, – тут совсем другое дело!
Волосатик и Последыш с годами всё меньше походили друг на друга, и все вокруг понимали, что скоро будет не ужиться им вместе в отцовских шатрах, – такие они стали разные.
И Яхве принялся за дело. Вихрем песчаным завился он вокруг Якова, стал говорить с ним через его любимого бычка Толстунчика, на котором Яков пахал землю под Хевроном.
– Яша, – говорил ему отвергнутый бог, – твой дедушка был на минуточку бог, твоя бабушка тоже была богиней. А твой папаша – простой фраер, даже если и вожак. Яша, ты хочешь стать богом, как твои дедушка и бабушка, мир праху их? Или ты хочешь всю жизнь быть маминым сыночком у своей еврейской мамы Ривки?
– Яхве, оставьте вы меня в покое до следующей луны, когда я снова понесу вам на жертвенник немножечко «Спасибо!» за урожай. Я больше не хочу слушать ваших глупостей, дайте мне пахать землю, а то Эсав опять может прийти с охоты ни с чем, и всю семью снова придётся кормить мне, – отвечал ему Яков.
– Таки я об том же! – не унимался Яхве. – Ты трудишься, что тот мул, кормишь родителей, кормишь брата. Но ты даже не получишь благословения от папаши как перворождённый сын! Одно слово, что Последыш...
Бог попал в самое мягкое место. Вся семья держалась на Якове, а он так и будет всегда вторым.
И вот пришёл Эсав с охоты. Без добычи, злой, голодный и тут же потребовал от младшего близнеца:
– Дай пожрать!
– Вот не был бы ты мне брат, Волосатик, представь, как я бы тебя послал, – огрызнулся Яков. – Чего там, я дам тебе немножечко похлёбки из чечевицы, а ты мне что взамен?
– Э! А у меня что-то есть, а, Последыш?! Я опять без дичи. Хочешь моё копьё? На! Иди на охоту и покажи, что ты мужчина!
– Я тут и так мужчина, раз всех кормлю, – стиснул зубы Яков и тут же обрадовался внезапной мысли, не догадавшись, что её нашептал Яхве. – А давай так: я тебе...
– И пойдёт род рабов моих от Абрама к Ицхаку, от Ицхака к Якову, а от Якова... да на всякого, – прозорливо потирал руки Яхве, наблюдая, как захлёбывающийся собственной слюной Эсав отдаёт брату своё право на отцовское благословение перворождённого в обмен на пресную чечевичную похлёбку.
Так Яхве поссорил Якова с отцом и братом – обман-то вскрылся. Последыш собрал пожитки и, опасаясь, как бы брат не пристукнул его с благословения отца и по неведению матери, припустил холодными ночами в Двуречье, к Ривкиной родне. Яхве, само собой, последовал за ним – а что ещё оставалось делать?
– И зачем я вас послушал, Яхве! – ныл Яков. – Так бы я сидел в родном шатре, варил бы супчик, и мама с папой были бы мной довольны. А теперь я бегаю как ошпаренный, ловлю пустынных грызунов, и про меня в семье думают только плохое!
– Ша тихо, Яша, без истерик! Всё будет ровно и в срок. Мы всем покажем, кто тут главный, а кто просто вышел до ветру. Ты, главное, на меня смотри и делай всё, что я скажу.
Яхве дал ему двух жён, двух наложниц и целых двенадцать сыновей, не только переживших детство, но и вышедших в детородный возраст. Яхве также дал Якову сотни голов всякого скота. А что такое был тогда мужчина без скота, если не последний поц?!
Но с особо искренним «Спасибо!» Яков не торопился, и Яхве это однозначно злило.
– Яша, я таки не понимаю этого юмора. Я тебе уже давно и за маму, и за папу, и за дохлую прабабушку. Я тебе дал жён, наложниц, сыновей, скот и даже немного золота и тканей. В конце концов, я дал тебе право первородства. И где теперь моё «Спасибо!», постоянно дымящееся на жертвеннике на возвышенности? Или я не заслужил права считаться твоим богом и богом всей твоей семьи?!
– Яхве, довольно с меня этих ваших глупостей и возмущений, – отмахнулся от него Яков. – Не рисуйте мне эту вашу картину ни маслом, ни гречкой, ничем другим, о чём мы здесь вообще ничего не знаем, а я лишь ловлю картинки даром прорицания, слоняясь по этой вашей лестнице вверх-вниз из прошлого в будущее и обратно. Или вы, Яхве, забыли, как я драпал без тёплой обуви из родительского шатра? Или вы забыли, Яхве, сколько лет я ишачил на дядю Лавана, чтобы жениться на Рахель, а он мне подсунул Лию? Или вы забыли, что мне таки придётся объясняться с Волосатиком, когда я перейду пограничную речку по пути домой? Или вы забыли, что весь этот скот я столько лет растил и кормил сам? Вот если вы всё это помните и продолжаете делать мне заворот мозгов, то тьфу вам под ноги, Яхве! И я на минуточку уже патриарх и сам решаю, какого бога мне чтить и кому приносить «Спасибо!».
У Яхве кончилось терпение, и он полез драть Якову тухес. Якова тоже ни разу не пальцем делали, и он стал отвечать. Оказалось, что силы были равны, поэтому бузили они долго. Наконец, Яхве удалось достать своего подопечного очень нечестным приёмом: из последних сил бог укусил божьего внука почти что за тот самый тухес, который и полез драть, да так сильно, что бедный патриарх хромал до конца своей почти полуторавековой жизни.
По мере продолжения своей размолвки с Яковом и всей его семьёй – дети патриарха уже с юных лет принялись таскать домой всяких плохо лежавших идолов, стыренных из соседних городов и поселений – Яхве всё чаще приглядывался к самому младшему, не считая Беньямина, члену семьи мужского пола. У Йосефа провидческий дар был ещё похлеще, чем у отца. А ещё Йосеф был красив и умён не по годам. Это надо было использовать.
– Йосик, какой ты замечательный, какой ты мудрый и прозорливый не по годам, что просто тьфу на тебя, чтоб не сглазить! Ты – первенец любимой жены твоего папы. Ты видишь вещие сны. Тебе обязательно стоит возглавить твой род, и я могу тебе в этом помочь!
Йосеф много слышал о Яхве от отца и знал, что дело с богом из пустыни иметь не нужно от слова «совсем».
– Уважаемый, откатитесь вы от меня полностью, – отвечал юноша, уже высмотревший пару вещих снов о Яхве и потомках своего народа. – Мне очень хорошо живётся, и я не хочу по вашей милости ишачить вдали от дома, как папа. А будете меня доставать, я поговорю с роднёй, и мы все изгоним вас обратно в пустыню и забудем, как прошлогодний суховей.
Очень осерчал за эти слова Яхве на Йосефа и решил ему отомстить. Йосеф был искренний, добрый мальчишка и всё, что ни увидел во снах, всё, что ни счёл важным, рассказывал семье. Каждому из десяти старших братьев шептал Яхве мысль о том, что с вещим сновидцем нужно кончать, иначе папа Яков сделает его старшим над всеми. Братья поняли, что одними затрещинами и насмешками с этим почти блаженным ничего не решить, и едва не лишили его жизни, если бы не случай: дальние родственники по папе проходили торговым караваном в Та-Кемет, и зашуганный полуголый юнец, весь путь делавший под себя, будучи привязанным к спине молодого осла, был в итоге продан в рабство за неплохую выручку.
В Египте Йосеф пробивал себе дорогу в жизни почти как его папа, но получилось у него всё гораздо лучше. Правда, по конец жизни он допустил ошибку, которой удалось когда-то избежать Якову: он начал иметь дела с родственниками, и это плохо закончилось.
По порядку. Как порядочный еврей из будущих времён, Йосеф, вовремя демонстрируя провидческий дар, неплохо потрудился на влиятельного «дядю» и даже, как порядочный фраер времён ещё более будущих, немного посидел в тюрьме, где, опять же благодаря своим сновиденческим способностям, вошёл в авторитет. Он уже думал поднимать тюрьму на бунт, но тут неожиданно пришли от фараона и велели блатному арестанту порыться в памяти, нет ли там снов о скорой участи Египта.
– Есть у меня такое, гражданин начальник, век воли не видать! – честно ответил пахан Йосеф, неплохо наблатыкавшийся в арестантском жаргоне, который, кстати, изрядно развил за счёт слов родного языка.
Тут Йосеф бен Яков несколько слукавил – уж очень выйти ему хотелось на свободу. Он заявил фараону, что скоро по миру настанет неурожай и, соответственно, голод. Поэтому хлеб продавать за пределы долины Нила не надо. Особенно в Ханаан, который вроде и не чужой, но не чужой весьма непостоянно. Пускай приходят в Та-Кемет, платят втридорога и только тогда забирают. А если нечем платить, пусть батрачат как проклятые. Гробницы строят, крепости, каналы роют...
Одним словом, отомстил он своей семье совершенно по-еврейски. Хотя мог бы если не глянуть через сны, то, по крайней мере, догадаться, что братья наплели папе с мамой небылицы – мол, загрыз Йосефа дикий зверь, забодал бешеный козёл, напали разбойники – в общем, нет Йоси в живых.
Когда искусственно созданный на периферии державы Египта экономический кризис расцвёл буйным цветом, Йосеф уже был фараоном и изрядно поиздевался над роднёй, прибывшей в страну просить хлеба в обмен на кратное поголовье своего скота.
– Смотрите, дети мои, какое дело получается, – нашёптывал Яхве братьям Йосефа, пока престарелый Яков в очередной раз слонялся во сне по своей лестнице в небо. – Эти кеметийцы вместе с вашим Йосей оставят вас без исподнего, а ваших жён – без чести. Ну шутка ли – кучу голов кошернейшего скота за сущую жменю муки! С этим надо что-то делать?
– Да, – отвечали сыновья Якова, – надо, конечно... А что?
Что делать, Яхве уже придумал, только немного решил подождать, пока род Абрама и другие роды и племена Ханаана забурлят донельзя от негодования.
Пока Йосеф решал вопрос собственного выживания во враждебной египетской среде, а его папа лил слёзы, считая, что любимый и до одури избалованный им сын погиб, Яхве, оставаясь не у дел, слонялся по пустыне, где подружился с кеметийским богом Сетом, чей брат Осирис правил в ту пору фараонами, а через них и всеми людьми Кемета.
Могучий муж с головой трубкозуба, Сет днём со злости гонял по пустыне сильнейшие вихри, вечерами отрешённо играл со скорпионами и копил обиду на Осириса. Яхве его почти жалел, но виду не подавал – прибьёт ещё невзначай. Чем-то Сет напоминал Яхве его братца Азазела. Такой же буйный циник, у которого, кроме цели (когда она появляется), нет больше ничего.
– Вот смотри, – бывало заводился Сет, – я столько эпох защищал Ра от змея Апопа! Весь Кемет был мне благодарен, на руках меня носил. Все на меня равнялись. Я был велик, могуч и непобедим. Моей доблести хватило бы на десять Кеметов и одно Двуречье! А теперь что? Извини-подвинься, твой брат Осирис мудрее и править будет лучше?! Извини, не пошёл бы ты отсюда, Ра в твоей помощи больше не нуждается, потому что сам наблатыкался от Апопа отбиваться?!
– Не-е, ну это хамство! – поддакивал Яхве. – Я бы этого так не оставлял, дорогой мой Сатан-Эль!
– А что тут сделаешь, если этот народ меня теперь не любит и боится? – всплеснул руками Сет.
– Ну и пусть боится, – лукаво усмехнулся Яхве. – Что же до любви, то у нас тут есть ещё народ. И не один...
Множество самых разных племён и родов населяли тогда наш Плодородный полумесяц. Через них шла торговля, а вместе с ней приходили с востока наука и неведомые прежде премудрости военного дела. Боги Ханаана царили там. Благоволили тем, кто становился богат и знатен, перенимал у далёких народов искусство создавать колесницы, современные доспехи и составные луки. Ко времени, когда Яхве начал сговариваться с Сетом, голод сдавил своей властью не только обитателей Ханаана, но и всех от Двуречья и до самого моря. Многие уже сходили раз или два в Та-Кемет, отдавая последнее за горсточки ржаной, не то что пшеничной муки. И поползли по Полумесяцу разговоры: сидит, мол, в Мемфисе новый фараон и попросту запрещает торговать зерном и мукой по прежним ценам с пастухами с востока. И голода в Египте, оказывается, никакого нет, а на амбарах от лишних глаз замки тяжеленные, как гордыня верховного жреца Амона-Ра. Ох, доиграются просвещенные кеметийцы, чай не прошлая эпоха, нынче мы если в кулаке, то сильнее их будем – вмиг урезоним поганых торгашей!
И тогда Сет по совету Яхве пригнал на плодородные равнины великие суховеи. Трава иссохла, деревья гибли, начался падёж скота. Засухи здесь не редкость, но такая случилась впервые за обозримую эпоху.
– Смотрите, – взывал тут как тут Яхве к богам Ханаана, – смотрите же вы, братья и сёстры, что творится с вашими народами! Велите царям-пастухам вашим идти на Кемет! Все вместе мы покорим его и обживём жирную дельту Нила насовсем! А поведёт нас великий Сет, который сокрушит Осириса и лишит Кемет верховной власти!
Сет стоял позади, приветливо улыбался и думал о своём.
Весело завизжали клинки о точильные камни, залязгали надёжные доспехи, ложась на могучие натренированные тела мужей, норовисто заржали лошади, запрягаемые в колесницы. Цари-пастухи под сенью своих богов повели народы на Та-Кемет. Кое-как протолкнулись через узкий перешеек, соединявший два континента, и дети Иакова со взрослыми внуками оного, вооружённые чем попало, но страшно гордые своим участием в общем бесчинстве.
За битвами наступали грабежи городов и селений, и дом Израиля-Богоборца, как гордо именовал себя Яков после бучи с Яхве много лет назад, был первым в налётах на амбары и прочие хранилища какого угодно добра.
– Мы таки дико извиняемся, но нам сообщили, что у вас здесь можно пограбить. Таки мы пришли!
– Ша тихо, без шума, без драки. Мы возьмём, что у вас тут неважно лежит, и пойдём дальше. Зачем кровь, не надо крови! Ой, ну если вы без этого не можете, то вот вам здрасьте под бочину!
– Шикарный вид! Да тут у вас чисто райские кущи! Вас не учили делиться?
Мало кто в Нижнем Кемете не слышал в эти годы за Рубика из-под Хеврона, Данчика с горы Мориа или Завулона Вифлеемского с его диким гоготом: «Дневной дозор, всем кеметийцам быстро в сумрак!»
Евреи вместе с народами царей-пастухов разжились не только богатством, но и собственной столицей. Но ничего этого не было бы, не убей Сет Осириса.
Бога никогда нельзя убить насовсем. Если бога и убивают, то лишь на время. Боги не умирают, они просто уходят далеко. Их возвращение можно ускорить недюжинной силой желания. А лучше всего – силой любви. Особенно когда бога убивают силой ненависти.
Много рассказывали о том, как Сет убил Осириса, бога-фараона Верхнего и Нижнего Та-Кемет. Каждое поколение рождало новый слух, становившийся мифом за весьма короткое время. Каждый новый миф облекался в ритуал. Каждый новый ритуал соответствовал идее текущей эпохи. Но эпоха, в которую убили Осириса, была изрядно дикой и беспринципной, и у евреев, пока им не велели чтить одного-единственного бога, была своя память о гибели Осириса.
Братья Йосефа нашли его в убежище раньше, чем туда нагрянули основные войска царей-пастухов. Снова самый одарённый сын Якова оказался на волоске от жестокой расправы. Страшные воспоминания из юности сковали члены и не позволяли пошевелиться или даже вымолвить хоть слово.
– А вот вам здрасьте, братец Йося! Фраер ты голимый, а не фараон! Не забыл ещё нас? Видим, что не забыл. А ну-ка тащи свой тухес в храм и вызови Осириса. Иначе сам знаешь, что с тобой станется, хоть ты трижды фараон, – выполняли сыновья Якова наставление Яхве.
Йосеф, от страха роняя слюну на пол, шурша полами парадных одежд, засеменил в храм, разложил дары на алтаре и дрожащим голосом захрипел молитву Осирису. Бог-фараон явился на зов. В то же мгновение в храм, как и было задумано, ворвался Сет и метнул копьё прямо в сердце брата.
– Вот и славно, – довольно скалился Яхве, потирая руки. – Сатан-Эль, как людишек делить будем?
– Никак, – пожал плечами Сет.
– Но я же привёл тебя к этой победе! Я собрал тебе войско из богов и людей! Я имею право на своих людей!
– Пшёл вон! – новый бог-фараон Та-Кемет резким пинком вышвырнул Яхве из Мемфиса и занялся делами.
Раздавленный, униженный перед своим народом Яхве вернулся в аравийскую пустыню, где в одном из оазисов нашёл Иова, своего старого почитателя, коего берёг от всех, особенно после постоянных провалов с родом Абрама. Иов не был богом, как Абрам, полубогом, как Ицхак, даже не был на четверть богом, как Яков-Богоборец. Иов был полон сил даже в почтенных летах, был женат, у него были замечательные дети, большое стадо, пару десятков сильных воинов из числа близких родичей и хороший барыш от караванов. Во всём помогал ему Яхве. Потому что на крайне редком «Спасибо!» от рода Абрама далеко не уедешь. Что интересно, Иов искренне Яхве любил, уж такой был человек. И жену свою, и детей научил любить Яхве. И «Спасибо!» делал ему от сердца, а не потому что боялся, что Яхве оставит его.
И вот, когда Яхве договаривался с Сетом, тот долго отказывался, правда, не искренне, а притворно. Долго Яхве уговаривал Сета, но ещё дольше Сет делал вид, что отказывался.
– Ну что, что тебе нужно, чтобы ты пошёл со мной и возглавил поход на Кемет? – завопил, не выдержав, Яхве.
– Кинешь ты меня, мелкий, – цокнул Сет, – ой, чую, кинешь. А если не кинешь, то отдай мне то, что ценишь больше всего на свете!
И тут Яхве понял, что не только ценит, но и любит больше всего на свете аравийского бедуина Иова. Поменялся он в лице, долго и угрюмо молчал.
– Да ладно! – догадался Сет. – Человек? Так если человек, зачем переживать? И не надо тут утверждать, что он говорит тебе «Спасибо!» просто потому, что ты ему дорог. Все они такие: вначале поют осанну, а потом плюют на твои следы. В общем, так: ты мне – этого своего человека со всем его бытием, и тогда я иду с тобой.
– Всё, что найдёшь у него, – в руке твоей, кроме него самого, – не своим голосом произнёс Яхве и возненавидел себя в это мгновение.
Сет хмыкнул и взвился вихрем в сторону, где кочевал Иов. Отбирать всё – от первенца и самой тучной коровы до возможности самостоятельно ходить и легко дышать. Жену, правда, в живых оставил. Наверное, чтобы пилила его за преданную преданность Яхве. А о том, чтобы Иов узнал, что Яхве принёс его в жертву Сету, последний с удовольствием позаботился.
И вот теперь Яхве сидел напротив Иова, его жены и трёх его друзей. Сидел и молчал. Те даже не смотрели в его сторону. Только Иов спросил:
– Моя жертва помогла тебе, боже?
Яхве не ответил. Иов понял, что не помогла.
– Жаль, что я не смог стать тебе ещё более полезным. Я очень хотел этого. Поэтому, наверное, и терпел... Я ни в чём перед тобой не виноват. И я не отрёкся от тебя, – продолжал Иов. – Я люблю тебя. Больше, чем свою жену. Больше, чем своих детей. Ты добрый. Добрый где-то там, внутри себя. Только тебе невыгодно об этом помнить.
Яхве впервые сделал то, о чём даже не помышлял прежде. Он излечил Иова, дал ему сил зачать новых детей. Кроме того, Яхве одарил его новым изобилием и верными людьми. А сам вернулся в Та-Кемет, чтобы посмотреть, что стало с народом, который он продолжал считать своим.
… Целая эпоха ушла у сестры и супруги Осириса богини Изиды на то, чтобы вернуть мужа, родить от него сына Гора, воспитать его и дождаться, пока тот убьёт Сета и положит конец власти царей-пастухов в Та-Кемет.
Правда, Осирис оказался настолько разочарованным как людьми, так и богами, что не вернулся на трон, а стал судьёй в загробном мире. С мёртвыми людьми попроще, чем с живыми: страсти больше не правят ими после смерти.
А над Египтом всходила новая эпоха. Без царей-пастухов, без немалой части тех, кто пришёл с ними. Но с потомками тех, кому не нужны были цари-пастухи, чтобы в сытую годину откочёвывать на север и восток, а в пору голода возвращаться в плодородную дельту Нила.
И что случилось со всеми этими лихими хлопцами (хлоп-хлоп – вприпляс от семи до сорока раз после каждого набега) через каких-то пару поколений? Не случилось ничего, что сулило бы Яхве судьбу широко почитаемого бога за «Большое спасибо!», а также жертвы на всех холмах. Какой-то там мелкий податель дождичка в пустыне! А здесь Нил, оазисов больше, чем прыщей на лице у подростка, и на каждом шагу бог, которому если хорошо преподнести «Спасибо!», то у тебя будет если не всё, то гораздо больше, чем в Хевроне и во всём Ханаане! А ещё они плодились и размножались, как кролики, и даже рабство, куда подавались от бедности многие хабиру, не становилось препятствием для увеличения поголовья потомков. Фараоны иногда – ради государственного дела – провоцировали хабирские погромы (несчастным пришлось даже гетто строить для защиты от автохтонных кеметийцев), и целью нападений были, по вполне оправданному разумению, первенцы несчастных. Но бесполезно. Гибли одни, зачинали других. И множились. Множились потомки побеждённых, и победители ёрзали, как не в своей постели – а ну как снова война?
Яхве же затаил обиду – хотя было бы на кого. Многие за долги подались в государственные и личные рабы кеметийцев и даже не помышляли становиться его, Яхве, рабами. Затаил Яхве обиду и затаился, забился под камень, застыл среди тростника по берегам Нила, затерялся в пустыне так, чтобы никто из других богов его особо не замечал – отомстят ведь. Но Яхве ни на годик не ушёл из Та-Кемет. Потому что он чуял: если уйдёт, то может попрощаться со своим новоиспечённым народом, вероломно отрёкшимся от него. Яхве пришлось ждать. Он не любил ждать, этот Яхве, молодой тогда бог, и потому боровшийся со своим нетерпением и учившийся терпению на ходу. Яхве догадывался, что шанс у него теперь был только один, и через время, когда, осмелев, он захаживал в селения и даже в города, этот шанс ему таки достался.
… Будущий фараон Аменхотеп с детства любил порядок: не капризничал, не разбрасывал игрушки, не грубил старшим, был одет всегда опрятно и предметы вокруг себя расставлял с поразительной точностью. Мальчик носил в своей голове много мыслей, аккуратно выложенных и подогнанных друг к другу, словно кирпичи дворцовой стены. Среди них была одна крайне выдающаяся мысль, мысль мудрого взрослого человека в теле подростка: «Я стану фараоном, но не буду подчиняться жрецам, потому что за жрецами сила богов». Жрецов он сторонился, не пропускал лишь важные церемонии, а от остальных религиозных обязанностей, вменённых каждому наследнику кеметского престола, старался держаться подальше. В голове Аменхотепа не было ни одного бога. Даже Амона-Ра. Яхве, проникший в царский дворец в складках одежды юного наследника, возвращавшегося с водной прогулки по Нилу, принялся за дело.
Высмотрев момент, пока другие боги, особенно Амон-Ра, не увидели его говорящим с фараоном, забытый покровитель кочевников затянул свою прежнюю песню, но уже на новый лад.
– Послушайте, Аменхотепчик! Вы же не любите богов вашего народа.
– И что с того? – ответил Аменхотеп, который хоть не был евреем, но хорошо владел искусством царедворчества, а это иногда полезнее, чем быть евреем.
– А то, что они мне тоже немножечко не нравятся. Я тут давно, уже ко всем малость присмотрелся и подумал: почему бы вам не поменять кое-что в этом вопросе?
– А оно мине надо? – снова ответил Аменхотеп.
– Но почему нет?! Любой погонщик мулов придёт к Амону-Ра и скажет: «Амон-Ра, порази фараона, и тебе будет за это от меня "Спасибо!"».
– Ой ли! Будто вы знаете, как тут всё устроено! И Амон-Ра меня не поразит, я сын Амона-Ра, и Амон мной доволен, – почти обиделся фараон на слова Яхве.
– Аменхотепчик, все мы чьи-то дети, но неужели мы знаем, о чём помышляют наши родители? – не унимался Яхве. – А вдруг таких погонщиков будет не один, а тысяча? Или вы не знаете за гиксосов и за Сета?
– Я знаю за гиксосов и за Сета, – вздрогнул Аменхотеп и тут же собрался. – Но это было очень давно.
– Но всё в мире повторяется. Я хоть и покинутый, но бог, и, чтоб я был здоров, я вам за эти слова ручаюсь. Поэтому имею спросить: вам не кажется, что неплохо бы взять вопрос в свои руки, чтобы его не взял в руки кто-то другой? Например, высшие жрецы Амона? Вы молоды, а они прожили жизнь. Вам нужен советчик, но кругозор людей куц, как обрезанная крайняя плоть. Сделайте по-вашему, а я подскажу, как добиться того, что вы хочете.
Аменхотеп поддался – и завертелось.
– Если ты пьёшь с ворами, опасайся за свой кошелёк! Если ты пьёшь с ворами, опасайся за свой кошелёк! – напевал Яхве, прячась за диском-Атоном, отражением великого бога Амона-Ра. – Да, мой фараон, тебе нужна новая столица и свой двор, подальше от этих деляг жрецов и вашего главного бога.
В тени Атона никто, особенно верховный бог Амон-Ра, не увидит его, Яхве, который, как ему в который уже раз казалось, снова перехитрил всех на свете. В тени Атона было темно, тепло и сыро. Атон же был тем, кого особенно славил ещё отец нынешнего царя Египта, но до обретения полноценного сознания бога Атону было ещё далеко.
– Вот свезло так свезло, – радовался Яхве, потирая руки. – Если ты ходишь по грязной дороге, ты не сможешь не выпачкать ног. Грязная дорога позади. Впереди только светлое будущее! Одна страна, один царь, один бог!
– Одна страна, один царь, один бог! – повторял вслед за Яхве Аменхотеп, наблюдавший за строительством новой столицы, ухмыляясь тому, что теперь всё чаще и чаще «Спасибо!» богам шло не в руки старого жречества, а непосредственно ему, фараону земли Мицраим.
– Это угодно Атону, – учил фараон. – И хоть Амон мною теперь недоволен, но я днесь угодник Атона, Эхнатон. Да, так меня и зовите!
– Если ты выдернешь волосы, ты их не вставишь назад. Если ты выдернешь волосы, ты их не вставишь назад, – продолжал напевать Яхве, хихикая над тем, что великий Амон-Ра, Солнце-во-плоти, занятый еженощной распрей со змеем Апопом, даже не смотрел первые годы на то, что творится вокруг его лика, Атона, и даже думать не мог, что в тени зримого проявления его сидит некто, вершащий исключительно свою волю. Будет ли бог-Солнце смотреть на тень? Атон же не был настолько самостоятельным богом, чтобы вещать от своего имени.
– Уважаемый, а давай я сделаю тебя единственным богом, а «Спасибо!» поделим поровну, – так начал Яхве свой разговор.
– Как это единственным? – удивился юный Атон.
– Очень просто. Или тебе хочется, как раньше, быть всего лишь отражением Ра?
Того не пришлось долго уговаривать, и они быстро и крепко спелись. Потомкам племени своего, которые пока ещё жили в Мицраиме, но так и не смогли перестать быть в нём чужими, Яхве являлся сам и сеял семена воспоминаний, правда, без того, чтобы воскрешать в их памяти своё настоящее имя, которое уже было предано забвению.
– Вот, почитают египтяне меня как Атона, – врал Яхве не краснея, а вы зовите меня на свой манер – Адонай, Господь!
– И твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад, – пробормотал Амон-Ра, увидевший, наконец, что сотворил тот, кем он некогда был доволен. Обидно стало Амону-Ра, но некогда было разбираться, кто в этом поганом расколе по-настоящему виновен. Старые боги ведут свои игры иначе.
Та-Кемет раскололся на старообрядцев и обновленцев, на почитателей богов и почитателей Атона. Первых возглавил верховный жрец, власть которого в его части Египта была безусловной и неделимой ни с одним фараоном. Эхнатону нужно было что-то противопоставить. Но что?
– Провозгласи богом себя, – посоветовала мужу Нефертити.
– Быть посему! – согласился Эхнатон. – И тебя заодно. Ведь я тебя так люблю!
Теперь Яхве и Атон стали получать гораздо меньше «Спасибо!», уж коль скоро к двум небесным богам добавилось два земных. Атон лишь развёл лучами, а Яхве в который раз осознал, что женщины несут его планам одно лишь зло.
– Я знал одну женщину, она всегда выходила в окно. В доме было десять тысяч дверей, но она выходила в окно, – строил козни Яхве.
– Она разбивалась насмерть, но ей было всё равно, – догадалась Нефертити, чьих это рук дело, и хоть она в один прекрасный день и исчезла из всех новых писем и хроник, но примерно в то же время Эхнатон перестал слушать Яхве и стал, по сути, единственным богом своей вотчины, принимавшим от подданных всё «Спасибо!» целиком и даровавшим им блага. Сколь мог, столько и даровал: Египет трясся от недоимок и смут по периферии, последствий раскола страны.
Кто-то – может, Яхве – подумал, что богу лучше всего с богами, и пока Эхнатон не стал полноценным богом при жизни, решил дать ему возможность попробовать стать таковым после смерти...
– Правда всегда одна, это сказал фараон, он был очень умён, и за это его называли... – несколько лет спустя напевал внук Эхнатона, урождённый Тутанхатон, а ныне Тутанхамон, отдавая приказ срыть город своего деда почти до основания.