Этой весной Государственный объединенный музей-заповедник имени В. К. Арсеньева был признан лучшим музеем года по итогам первой Национальной премии в области музейного дела имени Дмитрия Лихачёва. Директор дальневосточного музея Виктор Шалай рассказал VK Гиду о пути к успеху, о роли музея в регионе, о пережитых обидах на Москву, о вдохновении, которое дарят коллеги, о метафизике места, призвании и других тонких материях.
«Я здесь для того, чтобы этот музей стал лучше»
Дарья Донина: Во-первых, поздравляю вас с недавней победой. Я была на той церемонии, и, если не ошибаюсь, когда вам вручили награду, вы сказали, что очень этого ждали.
Виктор Шалай: Мы не столько ждали, сколько просто очень хотели победить.
Дарья: Теперь, когда первые эмоции поутихли, что для вас значит этот титул?
Виктор: Если говорить неформально и поделиться с VK как с добрыми друзьями тем, что на душе — для меня как для руководителя это завершение определенного, можно даже сказать астрологического цикла. С тех пор, как меня назначили руководителем музея, прошло 12 лет. Для того времени назначение молодого 29-летнего человека на должность директора регионального музея было против сложившихся правил. Это стало довольно заметным событием и не сулило мне спокойной жизни. Я понимал, что и внутриполитическая история в музее, и в регионе, и в целом в обществе, будет трудной, как бы ко мне хорошо не относились разные люди. Нужно было находить общий язык с людьми, формировать команду, определять стратегию развития.
Помню, тогда один добрый человек с опытом ведения бизнеса сказал мне, что, чтобы как можно скорее найти общий язык с коллегами и понять, кто готов двигаться со мной в одной упряжке дальше, мне надо сформулировать главную цель, к которой я буду стремиться, буквально одной фразой. Я внял его совету и повесил на двери табличку, где было написано: «Я здесь для того, чтобы этот музей стал лучше». Тогда это было воспринято как провокация в определенной степени, мол, что он себе позволяет, а мы-то здесь для чего, для того, чтобы музей был хуже что ли, что это вообще за выходки? А кто-то был согласен, говорил, «я тоже хочу, чтобы музей стал лучше». Через реакцию на эту фразу коллектив естественным образом поделился на тех, кто был готов к переменами, кто разделял мой азарт, и тех, кому было всё равно.
В моей дальнейшей судьбе было немало наград, но это первая, которая признала успехи всего коллектива. Когда нас объявили лауреатами в номинации «музей года», внутри сложился паззл, замкнулся круг. Для меня это по-настоящему переход на новый этап. И кроме обычной человеческой радости есть успокоение и понимание, что всё это время мы шли по правильному пути.
Дарья: Как вы думаете, чем объясняется выбор жюри в этом году, почему вы?
Виктор: Сложно сказать, не могу забраться в голову членам жюри, но предположу, что причина кроется в том, что наш музей давно вышел за рамки региональной повестки.
Мы стали единственным федеральным музеем-заповедником за Волгой на всём огромном пространстве Дальнего Востока и Сибири. Ленин говорил, делиться надо — делиться возможностями, которые даёт наш новый статус. Для этого мы учредили Ассоциацию музеев Дальнего Востока и запустили программы взаимодействия среди музеев региона, очень специфического региона, потому что городов на Дальнем Востоке мало, расстояние между ними огромное. Как следствие, формировать сообщество и наполнять его живой горизонтальной коммуникацией бывает нелегко.
Лететь из Владивостока до ближайшего города, Хабаровска — час, как из Москвы до Петербурга. С другой стороны — океан или граница с Китаем и Северной Кореей. До Сахалина полтора часа лёта, до Благовещенска — два, до Камчатки — три, до Якутска — три с половиной. То есть, вы понимаете, это огромное расстояние, при этом с многими городами нет иных путей сообщения кроме как по воздуху.
Наверное, в этом суть дальневосточников и сибиряков — не бояться расстояний. Мы, что называется, успеваем за себя и за того парня. Нам не лень, мы делимся с коллегами наработками, идеями, стараемся вдохновлять их на какие-то коллективные действия, ездим друг к другу в гости. Мы наконец осознали, что не Москвой единой. Это я говорю не с позиции шовинизма какого-то, просто жить по соседству и встречаться только в Москве — неудобно, неправильно. Тут Москва не виновата вовсе, просто такая у нас степень централизации в стране. Наверное, кого-то радует, когда Москву зовут портом пяти морей, но я там вообще ни одного моря не наблюдал. Если только из столицы ждать всего самого лучшего, самого новаторского, это слишком упрощает задачу. Надо серьёзнее к самим себе относиться. Возможно, эта смена взгляда на самих себя и стала поводом для награды.
«Период обиды на Москву для меня в прошлом»
Дарья: Да, вы выглядите как музей, который приобрел заметную самостоятельность. Если продолжать делиться впечатлениями о премии, я тогда много лауреатов как-то интуитивно угадала, и когда дошли до номинации «Музей года», я почему-то сразу подумала — победите либо вы, либо ваши хабаровские соседи из Гродековского музея. А кого из претендентов этого года вы бы сами номинировали и советовали бы посетить?
Виктор: Это тонкий лёд, в России сегодня такое количество замечательных музейных инициатив. Время быстро пролетело. Ещё 15-17 лет назад, будучи «птенцами» Потанинского фонда, победителями конкурса «Меняющийся музей в меняющемся мире», мы делали свои первые шаги, и у многих было ощущение, что мы позволили себе на какое-то окаянство: придумали какие-то проекты, получили какие-то гранты. Часто у победителей возникали проблемы по возвращении на места — люди росли довольно быстро в сравнении со своими негибкими институциями, и потому нередко они казались выскочками и могли даже лишиться работы.
Некоторым этот путь казался непосильно долгим, но вот прошло всего 15 лет, и сегодня мы видим совершенно иную музейную карту России. Эти проекты расходятся как круги на воде, силу инерции не преодолеть. Откат назад возможен только если что-то уж совсем страшное случится, сравнимое с 1917 годом или 1991-м, когда рушились парадигмы, весь социально-экономический уклад. Но мы сейчас этого не ждём, не хотим для своей страны. Критическая масса позитивных перемен уже набрана, музейное дело, если позволите, музейное тело страны оздоравливается, вплоть до самых своих тоненьких капиллярных сосудиков, малых культурных институций в деревнях и муниципалитетах. Наблюдать за этим интересно.
Выделить какие-то имена сложно. Я с большим теплом отношусь к тому, что делают коллеги из Вологодской области. Еще недавно мы все с трепетом и умилением наблюдали за Тотьмой и первыми успехами молодого музейщика, 25-летнего парня, Лёши Новосёлова, теперь впору сказать — Алексея. Сегодня у него уже состоявшаяся, крутейшая команда музейных профессионалов. Или вот Наташа Никитина, которая делает чудеса в Коломне. Не хочется никого выделять, но не потому что они плохо работают, нет, они работают замечательно, и это уже давно всем очевидно.
Дарья: Если ты внутри индустрии, то да, это может быть очевидно, но широкая публика, люди, путешествующие по России, они же до сих пор зачастую не знают, что такое есть…
Виктор: Тут есть, конечно, вопросы. Даже не столько к VK, ТАССу, или иным медиа и каналам продвижения, сколько к самим людям, которые долгое время не были готовы свою страну воспринимать всерьёз, выбирали что-то, находящееся за периметром нашей родины. А сегодня мы переживаем удивительный этап в истории, когда внутри страны появился спрос на страну. И тут неожиданно оказывается, что чудо, произошедшее в Коломне, или в той же Вологде — это всё имеет значение. А какой музейный бум сейчас в Южно-Сахалинске! Причём, будем честны, по исторической глубине, объему символического ресурса, он уступает более старым городам, таким как Петропавловск-Камчатский или Якутск. Но за счёт современных музейных технологий за минувшие 10 лет Сахалин стал очень продвинутым музейным центром.
Так что, дорогие россияне, добро пожаловать в Россию. Живя на Дальнем Востоке мы столько сил потратили, столько слёз пролили, ночей не спали, пытаясь войти хоть в какую-то конкуренцию с тем, что происходит в стране. Я помню эти дурацкие и весьма обидные разговоры, когда, узнав, что ты из Владивостока, мне говорили: «ой, как интересно, но так далеко!». И это говорили люди, которые через 5 минут невозмутимо сообщали, как 4 раза были в Таиланде. А сейчас будто глаза открылись. Мне нравится это время именно поэтому — наконец, мы почувствовали потребность в собственной стране, в её истории, в её глубине, и готовы в эту глубину нырять.
Дарья: Вы сказали, что у вас очень процветает сейчас музейное дело. Это дело рук местных? Просто есть ощущение, что в ЦФО такая тенденция, мы наблюдаем её проявления и в Коломне, и в Учме, и в Кинешме, и в Выксе — в малый город приезжают, грубо говоря, заскучавшие москвичи и начинают какую-то суету наводить. А местным как будто это и не нужно вовсе.
Виктор: Думаю, что тут компетенции первичны, а прописка вторична. В проекте Елены Наумовой, знаменитом музее в Учме, что важнее: что она приехала из Москвы или что она смогла конвертировать свой взгляд, свой внутренний мир, свою биографию, которую она очень честно переживает, в то, что сегодня стало выдающимся явлением на музейной карте страны? Была бы она из Пятигорска, да хоть Йоркшира или Алабамы, какая разница? Это соприкосновение человека с какой-то метафизикой места, это предназначение, и я глубоко в это верю.
А то, что на этот зов потянулись какие-то люди — так это нормально, почему бы не поехать помогать Наташе Никитиной делать Музей пастилы в Коломне, тем более это близко от Москвы. Москва тоже не стояла на месте все это время, она пережила стремительные метаморфозы, став одним из мировых мегаполисов. В своё время, безусловно, она «подвысосала» людей из страны, потребовав множество профессионалов, но сегодня, кажется, пошёл обратный процесс. Возвращение в регионы людей с московским опытом и насмотренностью создает конкурентную среду, это необоходимо для развития.
Сейчас выгодно перебираться в регионы. Только у нас на Дальнем Востоке три музейных здания сейчас строится, в Улан-Удэ, Петропавловске-Камчатском, Хабаровске. В программе Министерства развития Дальнего Востока и Арктики появилось отдельное направление, которое касается развития музейной составляющей, подчеркну — не просто культурной, а музейной.
Эти изменения мы наблюдаем в рамках одного поколения. Если бы вы мне этот вопрос задали 10 лет назад, я бы с большей ревностью, наверное, ответил про столичное происхождение, мол, Москва просто «выплёвывает» обратно в регионы тех, кто не выдержал конкуренции, а там у них есть шанс прорасти и расцвести от безнадежности. Но сейчас, нет, я уже давно так не думаю. Период обиды на Москву для меня в прошлом. Я вижу готовность регионов развиваться без оглядки на столицу, улучшать городскую среду, растить сообщества.
Дарья: Есть мнение, что краеведческие проекты должны органически происходить из родной почвы, вы с этим не согласны?
Виктор: Насадить что-то насильно обычно не получается. Если само место «назрело» и готово «вылиться» в мир, заявить о себе, то там и правда может появиться такой человек, который будет в состоянии посмотреть на это место непредвзятым, открытым, добрым взглядом. И иногда было бы лучше, если бы этот человек был извне, внешний взгляд гостя порой оказывается целительным. Но все же когда мы говорим о музее, один в поле не воин. Даже приезжему нужно найти общий язык с коллегами. Сейчас такая история происходит в Хабаровске, куда в качестве руководителя Дальневосточного художественного музея приехала Наталья Толстая, признанный музейный профи, тоже из «потанинской» плеяды. То, что она пришла извне, возможно, как раз позволит музею быстро наверстать упущенные годы с их фантастической, одной из лучших в России коллекций, и хабаровский музейный ландшафт пополнится ещё одной яркой институцией.
Дарья: Если про ваш коллектив поговорить, как сотрудники отреагировали на победу, которую вы привезли? Расскажите поподробнее, что за люди у вас работают?
Виктор: Замечательные люди работают, многие, кстати, из Владивостока. Они присоединились, на ходу запрыгнув в наш локомотив, потому что им понравилось направление движения. Что касается награды, то, когда сошла волна сообщений, звонков, публикаций в наших музейных чатах, я вернулся во Владивосток и увидел, что все решили по-комсомольски, по-стахановски ответить на эту победу работой с удвоенной силой. Я, честно говоря, даже немножко постыдился, что с таким курортным настроением вернулся, думал, что мы сейчас соберемся, будем друг другу говорить много добрых слов, но коллеги сказали, мол, да, хорошо, но не сейчас, у нас много дел: там проект, тут проект. Потом, говорю, ложка будет не к обеду, а сам подумал — какие они все же замечательные. В нашей профессии, да и в любой профессии, и в жизни, главное — не останавливаться.
Культурная дипломатия на фронтирах
Дарья: Что такого, самого амбициозного сделали вы с командой за последнее время? На какой проект в последнее время ушло больше всего сил и внимания?
Виктор: Мы сейчас музеефицируем один из крупнейших в России рукотворных памятников — Владивостокскую крепость. Вместе с ней мы за последние пять лет выросли в объёме деятельности и в имущественном комплексе в четыре-пять раз. Если до этого у нас было девять зданий в шести городах Приморского края, то сегодня у нас только бывших военных объектов 66 штук — фортов, люнетов, редутов, береговых и сухопутных батарей, пороховых складов, капониров и полукапониров, и ещё 200 гектаров ландшафтов исторических впридачу. Это одна из самых крупных военно-морских крепостей в мире, гениальный памятник инженерной мысли, разбросанный по всему городу. Долгое время она была брошена на растерзание вандалам, до такой степени забыта, что даже некоторые жители Владивостока, которые никогда не забирались на эти горы, не знали о величии этого сюжета. А ведь это наш Порт-Артур, это третья крепость Российской империи после Кронштадта и Севастополя. Но так сложилась история ХХ века, что крепость осталась недостроенной. После выхода поручения президента, объект перешел под нашу опеку и превратился в музей-заповедник истории Дальнего Востока.
Дарья: У вас в распоряжении несколько филиалов, расскажите об их специфике? Как вы относитесь к тренду на постоянное прирастание большого музея филиалами по городу и по стране? Есть ли шанс в таких условиях создать частный независимый музей?
Виктор: С филиалами какая история… можно, конечно, повесить на музей хоть поликлинику, хоть вытрезвитель — он же большой, федеральный, у него столько кадровых ресурсов. Но это если мы действуем в логике футбола или скорее даже гандбола, когда эту ответственность то руками, то ногами, то локтями — главное, перекинуть на кого-то. Это бесперспективно. А вот если вот «филиализация» — это часть какого-то осмысленного проекта, тогда другой разговор. Строительство таких комплексных музейных объектов на фронтирах, то есть на приграничных территориях вроде Калининграда или Владивостока, это с одной стороны возможность обеспечить местным высокий уровень культурного предложения, с другой — донести какое-то сообщение во внешний мир. Тут прям чувствуется в хорошем смысле высокий полёт государственной мысли.
Другой сценарий: когда музей берёт на себя ответственность за работу с наследием всего региона, за сохранение локальной исторической памяти, и решает строить новые здания для того, чтобы восполнить её пробелы. Наш регион был очень сильно потрёпан 90-ми, столько всего было уничтожено, сожжено, попилено вместе с кораблями. На пути к рыночной экономике, хотя я не имею ничего против неё, жертвы были принесены колоссальные. Например, у нас отсутствует нормальный музейный рассказ о морской истории региона. Пока что мы проигрываем этот воображаемый спор за своё место в истории нашим соседям, которые хорошо «упакованы» своими музейными нарративами. Южная Корея, при всей любви к коллегам, занимала не самое лидирующее место в мореплавании в этой части света. Но ты приезжаешь туда и видишь замечательный морской музей, который создаёт очень яркую картину, и трудно не проникнуться уважением к корейцам как мореплавателям, хотя ещё вчера ты мог не знать, что они вообще умеют плавать.
Музей — удивительный инструмент, который добавляет конкурентоспособности и весомых аргументов в совершенно разных разговорах, как для отдельного человека, так и для целой страны. В 90-е страна скукожилась опять до Московского государства образца XVII столетия. Москва что могла впитала, переварила и, быть может, даже сберегла тем самым, но за её пределами всё доживало свой век. Упущено столько артефактов, коллекций, архивов. Сейчас нужно всё отстраивать заново. Мы взяли на себя за это ответственность, поэтому мы и создаём новые музеи. Сколько нужно лет на это потратить, столько мы и потратим, но в итоге сделаем хороший морской музей, как это произошло в своё время в Калининграде. Пользуясь случаем, передаю привет Светлане Геннадьевне Сивковой (президент музея-заповедника «Музей Мирового океана» — прим. ред.), которая с конца 1980-х занялась сохранением морского наследия, и кирпичик за кирпичиком эту институцию отстраивала. Главный подвиг Музея Мирового океана не в их экспозициях или научной программе — на мой взгляд, самый мощный их вклад состоял именно в создании инфраструктуры наследия. Когда страна избавлялась от прошлого, ликвидировались предприятия, целые отрасли экономики, эта институция приняла всё, там сохранились потрясающие архивы. В Калининграде целая набережная из кораблей выстроена, в частности, есть и наш «Витязь». Очень жаль, что на Дальнем Востоке такого чуда не произошло. И это я привёл только один пример из области морской истории. А история литературного процесса Дальнего Востока и история русского Китая, например? Или та же крепость и рассказ о военно-историческом наследии?
Я как руководитель, конечно, выступаю за то, чтобы увеличивать объём деятельности музея за счёт прирастания тематическими филиалами. Но если кто-то в своём муниципалитете попросту расхотел нести ответственность за местный малый музей , если ставит его на край пропасти, чтобы столкнуть и надеется, что его «подберёт» наш большой музей, так не пойдёт. Я говорю об этом на всех уровнях. Муниципальные музеи — средство развития муниципалитетов, поэтому, уважаемые мэры, не надо прикрываться помойками, канализациями, текущими крышами и другими хозяйственными проблемами. Нет бюджета — выбивайте, вы для того на это место пришли. Давайте не будем бесконечно укрупнять один музей по причине того, что остальные надо спасти. В конце концов, мы все подчиняемся Министерству культуры, а не Министерству чрезвычайных ситуаций. Да, я понимаю, у всех свои обстоятельства, просто объясняю, каким образом под нашей крышей скопилось аж пять музеев, за которые по идее ответственность должен нести или регион, или муниципалитеты. Каждый должен заниматься своим делом. Закрыть музей легче легкого, открыть очень тяжело. Как и всё на свете кроме своих глаз.
«Нельзя соглашаться с пустотой»
Дарья: У вас прозвучало, что в 90-е было утеряно много материального наследия. Корабли, отправленные на металлолом, восстановить проблематично. Как восполнить эту брешь?
Виктор: Ну а что сейчас делает Сбер, когда при помощи нейросети пытается вернуть утраченные объекты живописи? К этому по-разному можно относиться, но это первая опытка вернуть из небытия то, с чем давно уже попрощались. Наверное, искусствоведы, не в восторге. Но я не искусствовед, и мне эта попытка показалась очень важной и благородной, потому что музей — это в некотором смысле способ обрести бессмертие. Если бы мне моего ушедшего отца вот так показали, хоть на расстоянии 200 метров, я был бы невероятно счастлив. Если мы хотим бессмертия для себя, почему бы не дать такой шанс произведениям искусства, у них тоже своя душа, своя метафизика. Так что мы вот тоже сейчас ищем, как нам заполнить пустоту. Нельзя соглашаться с пустотой.
Дарья: То есть, вы приветствуете диджитал-инструменты в работе с коллекцией?
Виктор: Мир развивается, надо вертеть головой. Я вот, например, ужасно старомодный человек, мне нравится проверенное временем, стильное, эстетское. Но это не значит, что мой мир должен всецело состоять из того, что приятнее лично мне. Надо всегда спрашивать себя — чем вот эта конкретная инновация может помочь в решении моих задач? Мы, музейщики, сильно прикипаем к своей работе, нередко даже упускаем момент, когда нужно оставить своё место. Но если ты ведешь куда-то институцию, почему бы не попробовать современные технологии — да, это не панацея, мечту за тебя нейросеть не придумает, но подлечить амнезию в ряде случаев поможет.
Есть такой фильм камбоджийского режиссёра Рити Панха, он называется «Исчезнувшее изображение». В нём режиссёр рассказывает историю своей семьи и через неё шире — историю красных кхмеров, режима Пол Пота и геноцида в Камбодже. Были уничтожены архивы, семейные фотографии, осталась только его личная память. И Панх смастерил таких кукольных человечков, как из конструктора Лего, в кадре они олицетворяли членов семьи и других лиц, чьих фотографий не сохранилось. И ты, зритель, совершенно не воспринимаешь их как какую-то условность. Да, это далеко от подлинности, но его личная память настолько нуждалась в воплощении, что ему достаточно было этих искусственных человечков. И тут большой вопрос — а что, собственно, подлиннее? Мне кажется, главное — это желание наделить бессмертием как можно больший пласт реальности вокруг себя.
Дарья: В настоящее время в мировой музейной среде обсуждается немало по-настоящему чувствительных вопросов, и деколонизация музейных коллекций — один из них. Для Дальнего Востока это, я подозреваю, актуальный вопрос. Как в вашем музее сегодня представлены народы, которые ранее подвергались уничтожению или переселению? Вообще, есть ли какая-то дискуссия на этот счёт?
Виктор: У нас, как мне кажется, ситуация здоровая. Может, это специфика Приморья, но мне печально бывает слышать от коллег, что кто-то сталкивается с давлением, ограничениями. Можно подумать, что мы просто не поднимаем сложных тем — но и это не так. Мы говорим о политических репрессиях, в том объёме, в котором, как мне кажется, город способен этот разговор переварить. Своего посетителя нужно щадить, заботиться о нём. Не надо нон-стоп заставлять его перерабатывать тяжёлый исторический опыт и травмироваться снова и снова. Добрее надо быть, человек не может постоянно находиться в постоянном стрессе или в состоянии плача. Его личная память и так хранит в своём внутреннем музее предостаточно. Когда мы обращаем человека к прошлому, какова цель, зачем мы предлагаем ему туда идти? От ответа на этот вопрос зависит глубина дальнейшего разговора, и здесь может быть целый ряд индивидуальных сценариев. Когда мы говорим о коллективизации, блокаде, войне — всё это трудное прошлое. Впрочем, разве оно бывает не трудное?
Понятно, что я сейчас не говорю о музеях, всецело посвященных трудному прошлому, типа Музея истории ГУЛАГа. Это мои друзья, герои, я восхищаюсь тем, как они балансируют, не в мире современных вызовов и угроз, а между миром живых и мёртвых. Они служат рупорами, адвокатами десятков тысяч людей, судеб. Это очень тяжелый труд. Нам в этом плане легче, мы строим разговор о прошлом так, чтобы создалось адекватное представление о нём — бывало всякое.
Дарья: А если говорить именно об этнических меньшинствах, об алеутах, ненцах, коренном населении Дальнего Востока, которое подвергалось притеснениями? Представлены ли в музее их голоса?
Виктор: Мы к этому стремимся. Даже вне контекста трудной истории, нетрудной, просто с исследовательской точки зрения интересно, как происходило это взаимопроникновение двух миров. Вам спасибо за этот вопрос. Дать слово всем — это невероятно круто, это то, что заставляет нас развиваться. Когда мы обсуждаем обновление зала этнографии, мы приходим к выводу, что высшим пилотажем было бы дать возможность этим народам самим о себе рассказать.
Дальневосточное посольство
Дарья: Очевидно, для этого нужны ресурсы. Может быть, у вас есть такая практика, скажем, приглашать местных краеведов, которые являются представителями этнических сообществ или просто любителей локального наследия? Сейчас немало низовых краеведческих инициатив по всей стране, от Том Сойер феста до людей, которые создают, бренды, опирающиеся на переосмысленное наследие. Есть ощущение, что сейчас большой запрос не только на путешествия по России, о чём мы уже поговорили, но и на такое низовое краеведение. Музею им. Арсеньева есть, чем ответить на этот запрос? Могут ли у вас люди что-то поделать, поисследовать в формате лаборатории или соучастного проектирования, например?
Виктор: В этом смысле точек входа в нашу деятельность довольно много. Единственное, что нас сдерживает сегодня — организация в момент выросла просто в разы, как ребёнок, который пришёл с летних каникул в школу и на линейке выяснилось, что он теперь выше всех своих одноклассников. Родителям и ему самому приходится приспосабливаться. Нам тоже сейчас в смысле компетенций нужно догнать самих себя и перестроить некоторые направления деятельности. Остро стоит вопрос новых экспозиционных пространств, в свои здания мы уже не помещаемся. В ближайшие три года будем переделывать экспозиции, они успели устареть за 10 лет.
У нас невероятно эффективный отдел детских музейных образовательных программ, я возлагаю на них большие надежды. Детская школа экскурсоводов, благодаря которой подростки оказываются рассказчиками, открывает музею совершенно новые интерпретации экспозиций. Это позволяет увидеть город другими глазами. Мы сейчас едем в Улан-Удэ делать мастерскую с местными детьми и создавать путеводитель по городу. И ждём открытий. Возвращаясь к вашему вопросу, соучастное проектирование будет играть роль, особенно в том, что касается этнографической составляющей.
Дарья: Это и есть план на следующие 12 лет, о которых вы говорили в начале?
Виктор: Будем надеяться. Ещё есть амбиция сделать большой совместный кураторский проект в Москве, рассказывающий про регион.
Дарья: Своего рода Дальневосточное посольство получается?
Виктор: Да. В идеале, конечно, хотелось бы иметь постоянно действующий филиал Музея истории Дальнего Востока в Москве, потому что здесь огромная аудитория. Это, работало бы на продвижение всего Дальнего Востока.
Дарья: Ваш типичный посетитель, раз уж мы про аудиторию, это кто? Как менялся в последние годы его портрет? Может быть, стало больше гостей из Азии или какие-то еще такие тренды видны?
Виктор: До пандемии было огромное количество гостей из Китая, Японии, Южной Кореи. Пандемия и международная ситуация всё изменили. Сегодня две трети посетителей — местные , треть — туристы, но стремимся к 50/50.
Дарья: Почему средний житель Центральной России, условный москвич, должен всё бросить и поехать в ближайший выпуск в Восток? Топ-5 рекомендаций?
Виктор: Бросать точно ничего не надо. В ярмарочном формате тянуть внимание на себя мы не будем, это не наш стиль. Если вы обнаружили в себе потребность в Дальнем Востоке, то, конечно, добро пожаловать, мы вам станем добрыми друзьями и собеседниками, но докучать не будем. Понимаете, ваш билет за 200 рублей — это не цель, цель — ваше достойное, глубокое переживание Дальнего Востока, и в этой конструкции мы себе отводим определенное место.
Дарья: Хорошо, если говорить не про конкретные места и реликвии, а как раз про ощущения, что стоит увидеть, потрогать, попробовать на вкус?
Виктор: А вот представьте себе, что вы ничего не видите. И тогда для вас вид с моста на остров Русский не сыграет никакой роли, верно? Но ваша способность переживать и чувствовать огромная, равно как и ваша потребность в собственной стране, ведь познавая собственную страну, мы познаем самих себя. Поэтому ответ таков: куда тянет интуитивно, туда и поезжайте. Просит душа Севера — поезжайте, тянет на Юг, в сторону Византии — прекрасно. Иногда мы думаем, что наши потребительские мотивы обусловлены исключительно вопросами комфорта, цены и всего остального. Я так не считаю, часто побуждающим мотивом являются куда более глубинные переживания. Одни люди куда-то едут из-за семейной легенды, другие затевают путешествие как посвящение дедушке, у третьих папа служил в Челябинске. Поэтому иногда даже самые нетуристические места люди мечтают съездить, потому что это путь к себе.
Музей как научная лаборатория
Дарья: Вы много лет посвятили музею, в разных ролях поработали. Есть ли что-то такое, на что вы с позиции своего опыта смотрите и понимаете, что вы ошибались, были в плену вредных предубеждений?
Виктор: Да меньше надо было бояться, и всё. Много сил бы сэкономил. Большое количество драм мы придумываем сами, часто как раз от отсутствия опыта. Люди не обязаны думать так же, как и ты, а если они думают по-другому, то это скорее возможность для тебя, чем потеря. С другой стороны, в начале пути я так пламенно выступал перед коллективом, в жанре лучших большевистских агитаторов, что многие верили и шли за мной. И куда-то пришли. Может, эта искренность меня и спасала.
Дарья: Как вы считаете, из кого проще вырастить классного директора современного музея? Из научного сотрудника, который посвятил свою жизнь архивам и потом постепенно себя проявил как управленец, или из приглашённого менеджера, который будет почитывать нон-фикшн по теме, общаться со специалистами и так со временем наберёт экспертизы в том, чем он управляет?
Виктор: Если у нас выбор только из этих двух категорий, то это как-то печально. Люди разные, музеи разные. Вопрос в том, как человек видит себя, насколько развита у него эмпатия, насколько он отдаёт себе отчет в значимости институции, к которой он прикасается. Самое худшее, когда работают на упрощение: подумаешь, музей — два притопа-три прихлопа, сейчас я денег добуду, крышу починю и заживём. Разбираться в стройках — важный навык, спору нет, но не в ущерб всему остальному. Строитель может управлять музеем, только если он отдаёт в себя отчёт в том, что для всего остального должен быть соразмерный человек, который будет придавать всему этому жизнь, следить за результатами тонких, сложных процессов внутри музея. Те образовательные мощности в музейной сфере, которые в стране сейчас, есть всё равно не заполнят все необходимые кадровые лакуны и не дадут на рынок необходимого количества компетентных специалистов. Встреча человека с музеем — всегда индивидуальный сценарий, он изначально может быть хоть космонавтом, хоть водолазом. Но давайте помнить про предназначение музея, его предназначение — не стройка. Музей как храм возможен и в чистом поле, без всяких стен.
Дарья: Такое противопоставление живёт в умах музейщиков, одни сравнивают музей с храмом, другие — с форумом. А как по-вашему, музей — это храм или форум, или вообще что-то третье?
Виктор: Ни то, ни другое, но в определенной степени и то, и другое. Музей мне больше всего напоминает научную лабораторию, где на основании имеющихся и вновь вскрывшихся данных, могут появляться новые знания, новые ощущения, напрямую влияющие на жизнь людей вокруг. Соревноваться с храмом глупо, хотя переживания могут быть схожи, и там, и там переживаешь столкновение с вечностью, но я считаю, что сами музейщики так думать не должны. Музей — современная лаборатория, где могут быть люди разных компетенций, по-разному видящие эту реальность, по-разному её на вкус чувствующие. Эти специалисты в диалоге друг с другом, и в интересах тех, кто находится за периметром музея, как бы работают на территории их личной памяти. Они способны ткать такие переживания, такие сюжеты, что человек в музее может ощутить себя более наполненным, более счастливым, почувствовать себя тем, кого видят и любят, тем, чья память и опыт имеют значение. Способность музея придавать человеку ощущение собственной значимости, работая с его личной памятью, с его переживаниями, это очень крутая компетенция, которая требует постоянного роста. Надменность, высоколобость — вот, что вредит музею.
Дарья: Правильно ли я понимаю, что вы голосуете за вариант «музей — форум»?
Виктор: Человек в музее, если мы говорим про сотрудников, не является источником знания. Источником является предмет, картина, произведение искусства. Музейщик — это толмач, посредник, медиатор, он находится между разными мирами. Он по этим мирам путешествует, но он ими не владеет. Образ храма возникает ровно тогда, когда музейщик полагает, что ему-то это мир ему принадлежит. Нет, не принадлежит.
Дарья: Но музейщик ведь тоже себя жрецом чувствует в момент этой медиации между мирами?
Виктор: Ну, я тоже вот за время этого разговора три раза почувствовал себя умным, понимаете? Большое искушение. Сейчас вот выйду, споткнусь об ковёр, нос расквашу. А в памяти ваших читателей останусь вполне себе умным, интеллигентным, рассудительным человеком. А жизнь всё равно проучит. Тут главное гордыню усмирить, а дальше можно хоть в храм, хоть в форум.
До 19 июля можно подать идеи на конкурс идей для музеев Дальнего Востока, заявки собирают со всей страны. Победитель отправится во Владивосток на стажировку в Государственный объединенный музей-заповедник имени В. К. Арсеньева.