Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Как совершенно справедливо предположили читатели "Дневниковъ", Жакобу на всём немалом протяжении его записок предстоит изрядно и переездов, и смен владельцев. А это означает, что нас ждут новые персонажи - под язвительным попугаевым язычком выглядящих порою так, словно сошли с картин пугающего Иеронима, - и всё это с переменами величественных исторических декораций... Напомню - на дворе уж девятнадцатый век...
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Часть вторая
Девятнадцатый век
«Дай вам Бог жить все дни вашей жизни»
(Джонатан Свифт)
ГЛАВА I
Озираясь на жизнь свою, кажущуюся мне с вершины прожитых долгих лет бесконечно, возможно, даже ненужно длинной, а от количества виданных мною персонажей делающуюся еще длиннее, я задаю себе вопрос: и что бы Провидению, спрашивается, не забросить меня в руки человека дельного, какого-нибудь творца, демиурга, с одинаковыми талантом и блеском сегодня смешивающим некие неведомые жидкости в надежде получить эликсир вечной молодости, завтра – выкладывающим мозаичное панно с изображением знаменитой баталии, а после – с усталым добродушием ласкающим многочисленных детей своих – прекрасных внешне и душевно?.. Почему судьба не свела меня с такой личностью, просто пребывание в тени которой способно утолить жажду тщеславия даже самой требовательной и ненасытной натуры, не говоря уж о чести живописать его деяния для любого мемуариста? Отчего я вынужден описывать мелкие какие-то, зачастую, нелепенькие характеры, для которых даже на страницах незамысловатого дилетантского романчика не нашлось бы и пары страниц? Добро еще, пока я жил в доме на Мойке, можно было понаблюдать за довольно-таки любопытными фактурами, всячески разнообразившими дни свои несколько экстравагантным образом жизни… Но события, последовавшие далее, благодаря которым я оказался… Впрочем, не буду забегать вперед упряжи!
После фундаментальнейшего разъезда супругов Кашиных прошло уж лет пять, и, надобно заметить, это были не самые лучшие пять лет моей жизни. Время, казалось, обратилось в густой теплый кисель, как бы нехотя, исподволь лившийся тягучей массой из опрокинутой кем-то кастрюли. Княгиня медленно и необратимо старела, живя весьма замкнуто и лишь изредка имея возможность встречаться с сыном Матвеем, который взрослел, в отличие от временной жижи, захватившей кашинский дом, столь стремительно, что Ксения Филипповна всею кожей на этих свиданиях ощущала быстротечность лет, утекающих прочь от нее. С Ильей Петровичем она никаких связей не поддерживала и в переписке не состояла. В сущности, ежели бы с ним что-нибудь случилось, узнать об этом она смогла бы только с оказией, либо от управляющего, так как супруг не писал ей тоже. Безвылазно обитая в Медынском, князь перешел в статус провинциального помещика, живущего только натуральным хозяйством, а каков он был хозяин – думаю, объяснять не надо. Единожды, впрочем, приезжал старик Кирилыч со списком книг, составленных, очевидно, самолично князем Ильей, и, униженно кланяясь барыне, просил ее не отказать в выдаче по описи. Брезгливо глянув в бумаги, Ксения Филипповна – среди остальных названий – отметила «Езду в остров Любви» Тальма в переводе Тредьяковского и, фыркнув: «Еще не наездился!?», швырнула список на пол, дав, таким образом, Кирилычу молчаливое дозволение. Если не ошибаюсь, это был едва ли не единственный случай, когда супруги как-то снеслись друг с другом, хоть бы и посредством слуг – более подобного не было!
К слову сказать, с г-жой Черницыной князь более в сношения – ни в физические, ни в эпистолярные – не вступал, предпочитая одиночество, а сама же Глафира Семеновна, узнав о возвращении Кашина, о себе весточек не подавала. Вроде бы в тот период ее жизни появился у нее новый поклонник – некто Вешенцев, к которому она не то, чтобы особенно благоволила, но ухаживания – принимала, и даже к уже начавшему стариться некогда прекрасному телу допускала. Насколько мне известно – а слышал я об этом много позднее – Вешенцев этот, привязав к себе со временем бедную женщину совершенно, пристрастился к крупной карточной игре, и в несколько лет полностью спустил все ее состояние, так что пришлось ей продать и имение, и московский дом, а дни свои она закончила у дальних родственников в захваченной Наполеоном Москве. Вроде как покидать первопрестольную она по нездоровью отказалась, а, когда орда захватчиков отхлынула назад, отступая, дом этот обнаружили полностью сгоревшим… Удивительная, трагическая судьба!
В сей период добровольного затворничества к княгине повадился захаживать в гости уже упоминавшийся мною кузен Борис фон Лампе – личность, откровенно признаться, малоприятная и столь же малопочтенная. О причинах моей антипатии к нему поведаю несколько ниже, благо, хочу я того или нет, а поведать придется! Будучи вторым по степени родства наследником покойного Филиппа Семеновича, он явно остался недоволен завещанием, считая себя достойным более щедрого куша. Очевидно, что он имел некоторые основания так полагать, ибо, особенно в последние годы жизни дядюшки, был весьма настойчив в навязывании ему своего общества, во всем с ним соглашался и, вообще, как мог, пытался скрасить тому одиночество. Подозреваю, правда, что давалось это ему нелегко, так как покойный обладал характером, вынести который мог бы разве что глухой и слепой старый мул, привыкший удовлетворяться после изрядного битья палкою сухой морковкой да пучком сена под конец тяжелого дня. Борис же, почти наверняка, таким похвальным набором качеств точно не обладал, зато был весьма терпелив и хитер – только этим я могу объяснить необычайное его равнодушие к бесконечным нотациям и брюзжаниям старого Филиппа Семеновича. Так или иначе, но, по кончине последнего, несостоявшийся наследник жестоко обманулся и, поразмыслив, решил обратить все свое внимание и способность выжидать на кузину. Не думаю, что Ксения Филипповна не понимала, чем вызвана столь внезапная заботливость со стороны Бориса, ранее не слишком-то удостаивавшего ее визитами, а, по слухам, и вовсе не слишком-то лестно отзывавшегося о ней лично, и семействе ее – в частности. Однако, уверен, что вынужденное одиночество и разбитое сердце сыграли свою роль, и княгиня – верно, в знак признательности к вниманию со стороны какого-никакого, да родственника – очень быстро оттаяла, принимая Бориса как своего, более того, делясь с ним самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Надо было видеть, с каким лицом он понимающе кивал ей и поддакивал, к месту вставляя сочувственные ремарки или, вовсе, невнятные междометия… Она – ему: «Ах, мне так тяжело осознавать, что мой Мотя – уже не тот милый общительный карапуз, каким он был, покидая этот дом!», а он, грустно покачивая головой: «Да… да…» Она – ему: «Я никогда больше, слышите, ни-ког-да не хочу его видеть» - имея в виду, конечно, Илью Петровича, а он – ей, построив бровки домиком, вопросительно и с чувством сострадательности: «О-о?!» Немногословно, но, как ни странно, действовало! Ксения Филипповна, расположившись к родственнику совершенно, уж звала его каждый день: на чай, на кофей, на ужин… Вызнав, что Борис весьма уважает шампанское, причем, определенной какой-то марки, и способен за вечер выпить аж пару бутылок, она всегда теперь имела запасец этого весьма недешевого напитка. Раньше, на дух не перенося табачного дыма, никому в доме не позволяла курить – теперь же даже посылала человека за особым голландским душистым табачком, какой любил Борис, и даже подарила ему золоченую табакерку. Ну, что тут сказать: одинокое женское сердце – вещь удивительная и трудно объяснимая!
Мало-помалу, помимо небольших милых безделиц, частенько презентуемых княгиней ловкому пройдохе, ему стали перепадать и более существенные подачки, как то: уплата карточного долга Бориса общей суммою, между прочим, в пятьсот рублей! покупка ему золотого швейцарского брегета со звоном – о цене, пардон, умолчу за незнанием предмета… В конце концов, в число подарков Ксении Филипповны любимому родственнику попал и ваш покорный слуга!..
Вышло это весьма прозаическим образом. Задумчиво раскуривая трубочку, Борис вдруг вздохнул и, жалобно глядя на встрепенувшуюся княгиню, с тоскою в голосе высказался в том роде, что, дескать, за малостью средств не может даже в квартирку свою сослуживцев пригласить: квартирка – убогонькая, мебелишка в ней – со скидкою, подержанная, куплена, похвастаться по молодости лет – и то нечем… Вот, к примеру, у одного знакомого он видел давеча попугая – не такого, как Жакоб – я, то есть! – а поменьше, так тот знакомый кичился своим попугаем, будто дурень писаною торбой, и немедля прослыл среди всех прожженным сибаритом и эстетом, не имея на то, по сути, никаких оснований… Вот, если бы у Бориса тоже был попугай – это сразу же прибавило бы ему весу среди товарищей по службе, а там, глядишь, и начальство бы зауважало, а уж потом – и рост по карьерной лестнице забрезжит!
- Боже мой, Борис, какой вы, право, ребенок! – снисходительно улыбнулась Ксения Филипповна, выслушав его, не перебивая. – Если ваше счастье зависит от этого попугая, прошу вас – забирайте его. Я, признаться, никогда его не любила, мне все время кажется, что он подслушивает и сейчас скажет что-нибудь… этакое… неприятное…
Вот тебе на! И это после того, как я прожил в их семье почти тридцать лет! Думаю, так же почувствовал себя фон Лампе-старший, когда Аракчеев распек его как мальчишку! Наверное, в этот момент физиономия моя выражала крайнюю обескураженность, я даже поймал себя на том, что широко раскрыл клюв.
- Кузина, вы так добры ко мне! – вспыхнул Борис, мальчишкой вскакивая с кресел и восхищенно целуя ручку у зардевшейся Ксении Филипповны. – Теперь они все узнают, кто таков Борис фон Лампе! Никто уж не посмеет сказать, что коллежский секретарь – мой пожизненный удел!
- Ну, конечно же, нет! – княгиня, как добрая фея, всплеснула крыльями, совершенно убежденная в том, что этому чудному, милому юноше (а на самом деле – отвратительному тридцатилетнему цинику и пройдохе!) и правда уготована удивительная и счастливая судьба, и что помочь ему – святое дело и ровным счетом ничего ей не стоит! О, заблуждения человеческие!
В тот же вечер с человеком я был доставлен в закутанной пледом клетке в квартиру фон Лампе - в один из не самых презентабельных домов на Николаевской улице. Оглядевшись как следует, я убедился, что прибежище «бедного юноши» не так уж мало, обставлено явно шикарнее, чем он это расписывал доверчивой кузине, прав же он был в одном: попугая, действительно, не было, и мне на мгновение даже стало лестно, что моя скромная персона смогла стать украшением – по мнению этого лукавца – его дома. Явившись откуда-то уже глубоко за полночь, Борис еще из передней заглянул в комнату, удовлетворенно сказал: «Ага!» и как был – в обуви, оставляя грязные следы – подбежал к клетке, от охватившего его возбуждения прищелкивая пальцами. «Скажи – попка!» - требовательно смотря мне в глаза, попросил он. – «Ну, скажи – ты же можешь!» Задумчиво изучая его увеличенное близостью ко мне лицо и чувствуя запах спиртного, весьма явственно исходивший от него, я думал, что отныне мне предстоит постичь, пожалуй, самый низший нравственный и умственный типаж homo sapiens, и как долго – Бог весть! Нахлынувшие внезапно воспоминания о князе Илье Петровиче, казавшимся теперь на редкость незаурядной и выпуклой личностью, на контрасте так исказили и без того малосимпатичное для меня лицо Бориса, что мне и вовсе показалось, будто физиономии гаже и отвратнее я не видывал вовсе. Пожалуй, даже незабвенный капитан Роуз был мне тогда милее, а уж, скажем, мистер Илайджа Томпсон – так вообще отождествлялся со скульптурным бюстом Сократа.
Нимало не огорчаясь моим отказом побеседовать с ним, фон Лампе радостно потер руками и затребовал у неряшливого слуги своего по имени Маврикий шампанского – отметить новое, совершенно бесплатное, приобретение. «Помилуйте, барин, вы ведь еще давеча все выпили!» - недовольно откликнулся из передней Маврикий, с кряхтением подтирая грязные хозяйские следы.
- Да ты, верно, все врешь, подлец! – неуверенно, но с гонорком, воскликнул Борис. – Я же помню, сколько-то бутылок должно было остаться!
- Да откуда ж им было остаться-то? – почти не обращая никакого внимания на вялые слова барина, пробурчал Маврикий. – Только водка и осталась, могу принесть, ежели вашей милости угодно…
«Милости» Бориса водка была неугодна, и, махнув рукою, он прямо в одежде повалился на постель и вскоре уже спал. Маврикий, ворча, затушил свечи, махнул пару раз грязной тряпкой, еще больше размазав мокрые следы на полу комнаты и, зевая, поплелся к себе. Кому пришла в голову мысль назвать этого совершенного русака со всеми характерными для русского мужика чертами и повадками Маврикием – затрудняюсь даже предположить, вероятнее, был он вовсе не Маврикием, а Кузьмой, либо Василием, да капризный барин для благозвучия велел отныне называться иначе…
Теперь, полагаю, мне надо будет хорошенько представить нового моего хозяина, да, боюсь, не переляпать бы чернилы сверх меры – настолько антипатичен мне сей персонаж!..
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
