К смерти старого дачного дома я был готов давно, как к смерти бабушки, позднее смерти мамы. Если тут вообще уместно и употребимо словосочетание “готов к смерти”. Сестра уже несколько лет назад начала вести эти разговоры, что дом надо сносить. Не очень понимая какую-то практическую необходимость этого, не поддерживая сестру в сердце своем, я все-таки в споры с ней не вступал, не высказывал хотя бы сколь угодно слабых возражений. Тут я был скорее согласен с арабами: “Все в руках Аллаха…” или “Если на то будет воля Аллаха”. В роли Аллаха в данном случае выступала Сестра. Экзистенциально я ей доверял.
Но после первого такого ее заявления проходило лето за летом, а дом продолжал оставаться на прежнем месте, однако лишившись поначалу своей застекленной терраски. Каждый раз, приезжая на дачу, я имел возможность ритуально пройтись по старым, знакомым и дорогим практически с рождения его комнатам. Зайти по достаточно крутой лестнице на второй этаж. И обязательно взглянуть из окна бывшей тетиной комнаты на площадку, которая изначально был волейбольной. В середине восьмидесятых после некоторого запустения стала бадминтонной. А сейчас. Это была “просто площадка” с венчающими ее диван-качелями, на которых ни раз я в постобеденной эйфории прикладывался, сморенный принятыми за тарелкой супа сотнею, другой граммами водки. Сон наступал желанный, как смерть парализованного много лет больного. С той разницей, что содержал в себе почти стопроцентную уверенность в воскресении.
Меня привезли сюда первый раз в возрасте семи, восьми месяцев. Хотя я этого, конечно, не помню. Сохранились однако фотодоказательства моего пребывания именно в это время. Где мы с моим “будущим” дачным другом гордо стоим в манеже на собственных ногах. С этого момента началась моя “иная жизнь”. Была “жизнь обычного советского ребенка” с осенними, зимними, весенними переживаниями яслей, сада, школы, немного института и полного отрыва. А была иная… летняя жизнь. Даже в мелочах не похожая на жизнь всего остального года. Здесь были старшие братья и сестры и их ровесники, были друзья и наши ровесники. Были какие-то увлечения, которым не находилось места в предыдущей жизни предыдущего года. Наконец были какие-то смыслы, соединяющие с чем-то, в чем хотелось прорастать. Было и даже ощущалось какое-то “больше, чем…” Скажу с уверенностью… если я как-то развивался в первые свои двадцать лет… все это развитие было генерируемо именно этой “иной жизнью”. А стало быть в большОй степени этим Домом. В этой жизни меня окружали в основном “свои” за редким исключением. Тогда как в жизни обычной, осенью, зимой, весной окружением моим были в основном “чужие”, за редким исключением. Притом, что ни одно, ни другое не исключало так необходимых для саморазвития преодолений.
С какого-то момента самостоятельной юношеской жизни, этот дачный участок для меня превратился в своего рода монастырь, куда я приезжал послушником и следовал всем его правилам, обрядам и ритуалам. Это не были сугубо мамины или бабушкины или иных взрослых наставления. Не были договоренности между друзьями. Нет… Это были именно правила Дома. Не инструкции… Но… “правила”. От слова “правильно и красиво”. Естественно, они не были каким-либо образом формализованы и превращены в Моисеевы скрижали. Но, они были очевидны и непререкаемы. То, что и можно назвать словом “смысл” в его наиболее полном и глубоком толковании. Что-то объединяющее с чем-то “больше, чем…”, что не обязательно сказано, но, однозначно принято и понято. Именно в такой последовательности. С чуть позднего возраста перестало быть необходимым непосредственное пребывание на территории этого монастыря. Он превратился в образ, многократно проговариваемый при общении, не единожды вспоминаемый в мыслях своих о чем-то важном, наконец привлекаемый в минуту трудную в состояниях близких к отчаянию. Сила в этом образе заложена была великая. Дом был изначальностью всего достаточно большого дачного участка. С его грядками клубники, полем с посаженной картошкой, яблонями и другими садово-ягодными кустами в раннем детстве. Потом это сельскохозяйственное разнообразие все больше и больше стали заменять цветочные грядки, газонные пространства и арт объекты. Ни то ни другое изначальности Дома не противоречило.
Наконец появился новый красно-кирпичный современный дом. И все равно, он словно не просто отдавал должное ветерану. Но, преклонялся и трепетал перед воинской славой предшественника. Сохранялась и определенная родовая связь новичка со старожилом. В новый дом были перемещены из многократно сменяемых московских квартир портреты прабабушки, дедушки, основателя Дома, картины, которые писал он сам. Дедушка ушел в 64-ом году в возрасте 56 лет. Видимо не очень известная после войны радиация, коснувшаяся дедушку во время работы над “ядерным проектом”, через 15 лет взяла свое, и буквально сожгла его за несколько месяцев. Бабушка же моя дожила до 90. Умерла она на пасхальную неделю 2004-го.
Что-то похожее на последние годы жизни Дедушки произошло и со старым Домом. Долго крепившись, однако видимо ожидая своими внутренними душевными органами близкого конца, он несколько лет стоял избегая хоть каких-то изменений. Разве что из него все больше делали подобие сарая, в котором хранится все ненужное, или, по крайней мере необязательное. Но, вот недавно в разговоре с дочерью я вдруг услышал: “Там, на даче, разобрали старый дом…” Сказано это было вполне буднично, хотя и я почти никак не отреагировал. Разе что тихо внутри своей головы произнес: “Ну вот…” В этих пяти буквах была неотвратимость и свершенность предрешенного и предопределенного. Через какое-то время мой дачный друг, что живет за забором рядом с нашим участком, прислал фото зияющей пустоты, которое он снял из своего окна на втором этаже. Сделал подпись: “Конец эпохи…”
Когда такие слова говорят о смерти какого-то известного человека, я чувствую в них некоторую чрезмерность и преувеличение. Один человек не может быть “эпохой”. А Дом - может. Этот участок в “поселке Научных сотрудников” Дедушка получил еще перед войной. После войны он стал заселяться теми, кто имел отношение к нашей обороне. В большей степени учеными, но и военными. Первоначально построенный на участке дом сгорел. А этот был выстроен из доступных материалов… у меня почему-то в памяти всплывает 1954 год (хотя это не точно, но примем, как за отправную точку. Дому исполнилось 70, когда его не стало. Много ли это для домовой жизни? Итак… 87 с момента появления участка. 70 с момента постройки этого Дома, по которому сейчас мы справляем панихиду. Вот это действительно… эпоха. Бессмысленно перечислять все то, что происходило за это время со страной и с нашей семьей.
И вот… я доехал до этого “пепелища” сам. Да еще и прихватил с собой на эти поминки трех внуков. Двое из которых успели застать его живым, походить по нему, вместе со мной, также мимодумно. Для них, и уж тем более для третьей, в этой смерти деревянного строения, внутри стен для утепления засыпанного шлаком, не было ничего существенного или значимого. По крайней мере сравнимого с рядом стоящим, нагревающимся на солнышке бассейне, или с бегающими по участку пятью собаками, которых одновременно можно бояться и утекать от них, но и гладить, поскольку собаки - добрые. У детей свои приоритеты. Они имеют на них право.
Как я уже сказал, “я доехал до этого “пепелища”...”. Хотя фактически никакого пепелища естественно не было. Дом разобрали по досточке. Тихо и аккуратно. Однако, межстенный щлак-утеплитель внушал полную уверенность, что здесь был пожар, в котором все выгорело дотла. Так наверное все и было. Не фактически. Энергетически. Налетела великая энергия. И Дома не стало. Сгорел. Экзистенциально сгорел. Интересно, произошел ли во время этой смерти выброс мощного потока энергии, как это бывает по факту смерти человека или группы людей? И была ли зафиксирована эта волна кем-либо из живых существ? Интересно, также, какая жизнь ждет Дом после его смерти? Существует ли какой-то специальный “домовой Рай”? Куда отлетала Душа Дома, когда строители скрупулезно с достаточной аккуратностью, как и профессионализмом, разбирали его на составные части? Предстоит ли Дому Воскресение?..
Подошедший дачный друг (тот, что прислал мне фото Дома после смерти), застал меня за этими размышлениями. Рассказал, как только что побывал в Берлине. О том, что современный вид этого города, оставивший как будто страницы своей истории в сохранившейся архитектуре, тем не менее, своим сегодняшним обликом обязан массированным бомбежкам конца войны. Многое превратилось в невосстанавливаемые руины. Хотя нынешний турист в массе своей будет уверен, что все, как сейчас, было и век назад… и два…
Сами собой приходили на ум строки… “По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
И прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу —
Кто меня вернёт? —
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где — боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой…”
Наверное, поэт спорил со своей депрессивностью и пытался ее победить. Стихи безусловно хорошие… Но, вот… Нет мамы, бабушки. Не было никогда отца. А это “пепелище” передо мной. Именно оно своим видом, своей естественностью и фактом того, что вот оно лежит передо мной, начинает запускать какие-то важные процессы в моей памяти. Процессы эти, как и память моя, связаны не только с воспоминаниями о прошлом. В них есть “вспоминание, создание и представление” будущих Историй. Возможно, именно эти истории и способны были уловить тот мощный поток энергии, который освободился в момент растянувшейся смерти Дома. Уловить его Состояния. И уже хотя бы поэтому такие истории являются бесценным кладом, как для будущих исследователей прошлого, так и для меня, как для Рассказчика.
Что ж… Царствие тебе Небесное! Вечная память! Дорогой Дом…
..............................................
Мой канал ВК... https://vk.com/gopius
……………………………………………………..
Сказки и былины о войне и героях. Для детей и взрослых…
https://dzen.ru/a/Y45TOB1a-A_5nlzw
Трагедия и героизм буквы “Z”.
https://dzen.ru/a/YuX0ZmE41EdN8WTN
Полное собрание сочинений…