Уходящая натура
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
Рисунок Сергея САВИНА
Иногда я получаю письма от студентов – разумеется, по электронной почте, в соцсетях, в WhatsApp`е, в Viber`е и т. д. Разумеется, деловые – про занятия и задания, про «хвосты» и переносы. Начинаются все эти письма, как правило, одинаково: «Здравствуйте». Или: «Добрый день». Ну, или: «Доброго времени суток». Иногда эти письма бывают подписаны, иногда – нет. Если подпись есть, я пишу: «Здравствуйте, уважаемая Ольга (Екатерина, Александр, Виктория…)». Если нет, то пишу так: «Здравствуйте, уважаемый(-ые) коллега(-и) (дорогие друзья, товарищи студенты…)». Потом прошу подтвердить получение письма и получаю ответ, который снова начинается лаконичным: «Здравствуйте».
Вначале, получая такие письма, я раздражался и недоумевал, потом – смирился и принял их, как неизбежную ноябрьскую слякоть, – куда без нее? Теперь, отвечая на первое «здравствуйте», терпеливо объясняю, что в письмах принято обращаться по имени-отчеству, ну или по имени, если это письмо – другу или близкому знакомому: «Здравствуйте, уважаемый Иван Иванович», «Коля, здравствуй…». Студенты соглашаются, дескать, что спорить с этим занудой, и в другой раз пишут совершенно бессмысленное, с их точки зрения, «Добрый день, Михаил Анатольевич…». Мол, если так хотите, то – вот, нам не жалко. Но там, внутри, – я это чувствую, – думают всегда одно и то же: «Какая разница?»
«А какая разница? – сказал как-то мне и мой сын, которому я попробовал рассказать об этом психолингвистическом парадоксе. – Ты что, сам не знаешь, как тебя зовут?» Я-то, конечно, знаю. И, если разобраться, то разницы почти что и нет. Но все-таки она есть, и вот о ней-то сегодня и пойдет речь.
1
Мы все учились понемногу – каждый чему-то своему и на своих собственных ошибках и примерах. Вот про один такой пример я и расскажу. Когда-то я тоже был студентом, а потом – выпускником, ожидавшим места в аспирантуре. Ожидал я его один год, живя в деревне и работая в сельской школе, где учил семиклассников русскому языку и литературе. А чтобы не терять времени, пытался сочинить свою первую научную статью, тысячу раз начиная и бросая, почти отчаиваясь и снова возвращаясь к написанному. Но вот, наконец, статья была написана, научный руководитель в целом ее одобрил, и я уехал в свою деревню, окрыленный надеждой на то, что совсем скоро мои измышлизмы увидят свет в научном журнале.
И вот тут-то случился он, пример. Уточню: это была середина девяностых, сотовыми телефонами еще и не пахло, Интернет был непозволительной роскошью, а для частых поездок в город на встречи с научным руководителем у меня не было ни денег, ни времени. Благодаря всему этому он, тот самый пример, наверное, и стал возможен и научил меня многому и на долгие годы.
Придя из школы домой, я нашел в почтовом ящике письмо. Само собой разумеется, в конверте, аккуратно подписанном хорошо знакомым мне почерком, который до сих пор был мне известен, главным образом, по замечаниям на полях курсовых и дипломной работ. Писал научный руководитель, университетский профессор Владислав Петрович Скобелев.
В правом верхнем углу письма стояла дата – ничего не поделаешь: аккуратность в работе есть аккуратность в работе, даже в мелочах, даже в этом письме еще никакому не аспиранту, а одному из полусотни выпускников. А дальше, в центре, круглым скобелевским почерком было написано: «Дорогой Миша!». Ну и, собственно, письмо, в котором Владислав Петрович сообщал о том, что отдал статью машинистке (в это время уже появились первые компьютеры, и в печать принимались статьи, набранные на компьютере и сохраненные на дискете), которую нужно будет поблагодарить и т. д.
Всё это я пойму уже потом, еще раз перечитав и вникнув в содержание письма. А было оно, заметим в скобках, тоже совсем не про пустяки, как могло показаться и показалось мне вначале: было оно про то, что мир, «дорогой Миша», не кружится вокруг нас с вами, внезапно просто так делая счастливыми. Мир – это люди с их собственными делами и заботами, с готовностью пойти навстречу или отказаться от этого, дескать, у меня своих забот полон рот. И если уж так случилось, что тебе все-таки согласились помочь, не забудь сказать за это спасибо. Это тоже был тот же пример, но сначала – все-таки «письмецо в конверте».
Чем было это письмецо, нашедшее меня в так называемой сельской глубинке? А вот чем: среди тысяч своих собственных и чужих забот профессор Скобелев нашел время отдать лаборантке мою псевдонаучную писанину, попросил набрать ее на компьютере, по дороге из университета домой зашел на почту, купил конверт (хорошо, пусть конверты у него уже были куплены загодя, ведь писал он много и не только мне), вечером, снова отложив статьи/книги/звонки/конспекты, написал письмо, вложил его в этот самый конверт, нашел адрес, надписал, заклеил, положил в портфель, а уже на следующий день по дороге на работу завернул к почтовому ящику, достал из портфеля, опустил и только тогда пошел на трамвай, чтобы ехать читать лекцию или разбирать на практическом занятии бунинские «Петлистые уши».
Понимал ли я это тогда? Что-то понимал, что-то, наверное, нет. Но главное, думаю, понял и не забуду этого никогда: быть внимательным к человеку – это не жалеть для него времени и не брезговать мелочами; это выстроить такую иерархию ценностей, когда сначала – «дорогой Миша», а уже потом – дело, с которым ты к нему обращаешься; а еще – это жить так, чтобы всегда в нужную минуту был под рукой конверт, в который можно вложить письмо.
2
«Письмецо в конверте подожди, не рви», – говорит песня. А другая вслед ей вторит: «А ты пиши мне письма мелким почерком». И «ты получишь письмо – как обычно, без марки, солдатское». Ну, и – «здравствуй, Коля, милый мой, друг мой ненаглядный!», etc, etc.
И если бы только песни! Здесь и литература – русская и не только. Татьяна пишет Онегину и Онегин – Татьяне. Еще раньше герой «Новой Элоизы» – ее же героине. Обломов – Ольге. Макар Девушкин – Вареньке. Ванька Жуков – «милому дедушке Константину Макарычу». Потом, правда, писать будут осторожнее, во всяком случае, у нас – осторожнее, – перлюстрация: что написано пером, за то ответишь перед судом, а то и не перед судом, а перед тройкой.
Ну и кино, куда же без него, важнейшего? «Чужие письма» и «Вам письмо», «Ненаписанное письмо» и «Письма к Елене». А еще – «Конверт» и «До востребования», «Почтальон» и «Опочтарение»…
Кажется, не было бы его, «письмеца в конверте», исчезла бы половина книг на книжных полках, повисли бы долгие паузы в музыкальном эфире, да и киносценаристам пришлось бы несладко: докричись, пожалуй, до возлюбленной, когда она на другом краю земли, а то и за краем какого-то там круга: кричи не кричи – не докричишься.
Про кино и про песни – не буду, а про литературу все-таки скажу: очень уж любопытные письма есть среди этих самых, литературных. Письма-сюжеты, письма-ключи и письма-загадки и разгадки.
Вот, например, пушкинские «Повести Белкина». Помните, чем начинаются? Правильно: предисловием от издателя, который обратился с письмами к Марье Алексеевне Трафилиной, ближайшей родственнице и наследнице покойного Ивана Петровича (Белкина), и к соседу последнего, а получив письмо от соседа, поместил его как бы безо всяких перемен и примечаний как «памятник трогательного дружества». И вот тут-то собака и зарыта. Ну или – одна из нескольких собак, приготовленных Пушкиным для своего, внимательного, читателя.
Всё дело в том, что начинается письмо соседа следующим образом: «Милостивый государь мой ***! Почтеннейшее письмо ваше от 15-го сего месяца получить имел я честь 23 сего же месяца…» Следите? Адресант написал 15-го, вложил в конверт, завернул к почтовому ящику, а дальше пошел на трамвайную остановку, сел в трамвай и поехал к своим «Петлистым ушам». Письмо же полетело к адресату и настигло его 23-го в том же самом месяце. Семь-девять дней пути, от пункта А до пункта Б. Пока всё хорошо, всё понятно. А теперь внимание – посмотрим в конец этого письма: «1830 году Ноября 16». Если письмо пришло 23-го сего месяца, значит, отвечать на него сосед начал не раньше 24-го, верно? И ответил – до 30-го или до 31-го. Откуда же 16-е?
«Подумаешь! – говорят иногда на этот мой вопрос студенты. – Какая разница?» А разница все-таки есть. Бог в деталях – не зря когда-то заметил классик, а 16-е – это и есть деталь, свидетельствующая о том, что, начав отвечать на письмо, сосед покойного Белкина отчего-то забросил свой ответ и вернулся к нему только месяц спустя, а может быть – и не один, а два, три, четыре. А завершив свой слишком затянувшийся ответ, не удосужился перечитать его «от и до», чтобы вымарать неоправданные «сего месяца», да так и отправил, мол, «на блин – подавись им».
Кстати, для внимательного читателя не секрет и то, почему так случилось, не зря же Пушкин устами этого самого соседа говорит о Белкине, который «ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом» с ним не сходствовал: «жизнь вел самую умеренную» и «избегал всякого рода излишеств», так что соседу никогда не случалось «видеть его навеселе». И вот здесь этот самый сосед прибавляет: «Что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может». Чудо – понимаете? Не быть навеселе – для автора письма чудо!
Вот он и ответ на нашу алгебраическую загадку, вот и ключ к 16 ноября! 16 ноября – потому что, начав отвечать на письмо издателя, сосед отвлекся на более привычное и необходимое «навеселе», а потом в течение трех недель (а то и месяцев?) не мог вернуться к письму, а вернувшись, наконец, поставил в нем точку, но не нашел в себе сил, чтобы перечитать. Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств!
Но довольно. Приведем лучше еще один пример, из «Обломова». Все помнят письмо Обломова Ольге: «Вам странно, Ольга Сергеевна, вместо меня самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, и вы увидите, что мне иначе поступить нельзя». Напомню, откуда мы знаем это письмо, от кого мы знаем, про что оно было написано. А знаем мы это от друга Обломова и будущего пока еще мужа Ольги, того самого, который, ничтоже сумняшеся, в Ольгином же присутствии читает не ему адресованное интимное послание, а прочитав, выносит вердикт: мол, ну что, всё здесь нормально, никакого криминала нет, Илья в своем духе, а она, Ольга, может не сомневаться в его, Штольца, полном и безграничном доверии…
Подытожим. Письмо – это, конечно, не «Здравствуйте! У меня к вам такой вопрос…» – и наши Пушкин с Гончаровым, да и не одни они, хорошо понимали это. Письмо – это долго вынашивать в себе саму мысль об обращении к человеку, о вторжении в его духовное и интеллектуальное пространство со своими делами и проблемами. Дать ему собраться с мыслями, подготовиться, пока он разламывает сургучную печать на конверте или, найдя ножницы, отрезает кромку этого самого конверта. Раскланяться в обращении, откашляться, взять нужную интонацию. В общем, непростой, очень непростой ритуал, который ничем нельзя заменить или вынести за скобки. И дело совсем не в «телекоммуникационных возможностях», разумеется, дело в другом – в способах самоорганизации и организации межличностного пространства.
Письмо как рентген: просвечивает человека насквозь, до всех его печенок. И адресата его просвечивает, и тех, кто взял в руки не им адресованные письма, – тоже.
А вы говорите: «Я к вам пишу»!..
3
Уже много лет я почти каждодневно читаю толстовскую семейную переписку. Он и она. Или: он – она – другой он. Или: он и она, а другой – совсем другой – еще маленький, но вот он растет, растет и, наконец, становится Алексеем Н. Толстым.
Письма его, Алексея Н., отца и матери, матери и ее возлюбленного, графини и графа, бывшей графини и ее нынешнего, гражданского, мужа. Начал я читать эту переписку лет семь или восемь назад, думал – за год справлюсь. Ну максимум – за два. Разберу, перепечатаю, прокомментирую и издам. Ведь в начале 80-х, к столетию Толстого, была издана только малая часть этой переписки – может быть, одна десятая, а может – и того меньше. Разобрал, перепечатал – сам и с помощью коллег. А дальше увяз, засел по самую шею, если не глубже. И дело не в технических трудностях и препонах, хотя и их тоже хоть отбавляй.
Дело в другом. Прежде всего, в том, что все эти люди писали письма каждый Божий день! Ну, или почти каждый. И так в течение многих лет. Таким образом, этих писем накопилось не десятки – сотни. Да и письма-то – не чета нашим. Почти каждое письмо – огромная интеллектуальная и душевная работа, глубочайший самоанализ, разговор по существу.
Я как-то задумался: если на простую перепечатку такого письма у меня уходит полчаса, а то и минут сорок времени, сколько оно писалось? Час, полтора, два? Минимум два часа ежедневно человек смотрел в глубь самого себя, размышлял, анализировал свои промахи и ошибки и стремился проговорить их с адресатом-собеседником, в котором видел того, кому можно довериться, на чье участливое понимание он рассчитывал. Потом он положит это письмо в конверт, накапает на краешек его сургуча, приложит печать и будет ждать ответа – томительно долго, всё так же всматриваясь в себя и вслушиваясь в пустоту, разделяющую его и его адресата.
4.
Письма умирали на моих глазах. Письма, поздравительные открытки, телеграммы…
Наверное, я был одним из последних чудаков, которые писали и посылали их по почте даже тогда, когда появились другие средства связи. Но вот они и приказали долго жить. Покупать конверт, делать крюк к почтовому ящику, ждать – слишком долго, а в сегодняшнем мире – просто неоправданно. Сделал пару движений пальцем, нажал на «отправить», занялся другими делами…
«Жизнь стала другая», – ответил мне мой сын. Я уважаю его мнение: он учит языки и играет на гитаре песни Арбениной, знает всех игроков «Тоттенхэма» и «Баварии», смотрит в будущее и критически оценивает прошлое и настоящее. К мнению студентов я тоже прислушиваюсь и тоже уважаю его: студентам принадлежит это самое будущее, я уйду, а они останутся и будут работать, писать и учить тех, кто придет и сядет за парты завтра. «Жизнь стала другая, и мир изменился, – говорят или думают они. – И в этом, новом, мире достаточно «Здравствуйте». «Здравствуйте» – это вполне нормально».
Нормально так нормально. Но я всё равно буду начинать свои письма ненормальным «Добрый день, дорогой имярек!». И хотя бы мысленно буду вкладывать их в конверты.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея имени М. Горького.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 21 ноября 2019 года, № 21 (171)