Недалеко от дачной страны, сегменчато составленной из шестисоточных участков, с нагромождением похожих домишек, непременными парниками, смородиной-крыжовником, обилием вишен, спутанных ветвями и гордых яблонь – стоял: почти в чистом поле – офицерский дом.
Поле быстро стало не особенно «чистым»: возникли гаражи, постепенно появились маленькие огороды, женщины насадили клумбы…
В этом доме жила двоюродная сестра Маринка, с мужем-полковником Володей, и двумя детьми…
Как быстро они вырастают!
…многие ли хранят память о крошечном, розовато-белом, чудесном детстве, и обо всей этой – с купанием, плачем, прогулками, играми, и необыкновенной прелестью чистоты – стране жизни…
Наташка – дочка Маринки – скуластая и красивая, Алексей – высокий, в неё же, курчавый, с ясным, открытым лицом скоро разлетелись, обрели свои семьи, Маринка стала обрастать внуками…
Она сама – врач ОФП, работала в пятой горбольницы Калуги: а дом их стоял на Правобережье: район, некогда бывший деревенским, но столь стремительно разраставшийся, что и Калугу уж особо провинцией не назовёшь…
– Как во Владивостоке жилось, Марин?
Долгий период – Володьку отправили туда – был связан с далёким, прекрасным городом…
– Да, хорошо, Саш… Такая красота сопок…
Они уезжали в тот месяц, когда умер мой отец, и Маринка, любившая всех, всем стремившаяся помочь, плакала, уезжая, плакала, захлёбываясь, словно предчувствуя что-то…
Это – излом Союза, 87 год, воспоминания, залитые кислотами времён, вибрируют во мне слабо, словно отзвуки… прошлых снов.
Всё сны, ребят, вы не заметили?
Вчера мама вела меня за руку в детский сад, а уже два с половиной года, как мамы нету…
Она мне приснилась? Как снюсь я сам себе, запутавшись во снах, точно участвуя в булгаковском «Беге», где нет традиционных картин, только сны…
Прозрачно-муаровые, перламутрово-серебряные…
Не правда, что воспоминания – это богатство: когда хороши они, хочется в них вернуться, коли плохи – забыть, поскольку ни то, ни другое невозможно, остаётся страдание, – данного момента, где ты снова онтологически одинок – хуже, чем посторонний Мерсо, выпотрошенный пустотою.
Маринка – дылда, занимавшаяся волейболом когда-то, и ещё – кажется: лёгкой атлетикой, теперь не узнать.
Дылда, истерическая нравом, очень добрая, кудлатая, без конца (представлялось) готовившая еду: всех надо накормить! Немедленно и раблезиански; было всего много, пышно, вкусно; как-то пришли с дачи моего двоюродного брата, Алексея: он, я и Володька, с которым дружил, и Маринка тотчас стала накрывать на стол, а они, отставили тарелки дружно-демонстративно – и растерялась сестра, мол, как же?
– Закормила! – дружно воскликнули, и тогда я, хоть есть не хотелось, сказал: Я буду, Марин. Клади всё…
Радостно наваливала смачные пищевые горы…
Она мчалась ко всем – коли требовалась даже минимальная помощь; она была одержима депрессиями, она часто повторяла: Какая тоска!
И – тут же: Надо жить.
Жить, жить, даже за гробовой чертой, не представить в гробу, не вообразить в этой скорбной лодке Маринку: весёлую, переполненною жизнью, хоть и с этой – кудлатой, как она тоской.
Любила рулить.
Какая у неё машина была?
Не разбираюсь я в них, увы…
…Володька её – в противовес, молчалив, даже выпив поллитра, что не особенно на него влияло, не становился разговорчив.
Помнится раз – с Алексеем, братом-кавторангом – отправились к нему в часть: просто так…
Древние здания, мне казалось – монастырские, КПП, с которого звонил Алексей, и вот – скрипящая лестница, обширный кабинет, и Володька – возлежащий в следующей комнате, под картой страны: отдых…
Поднялся тотчас, поприветствовал, не спрашивая открыл сейф, откуда извлёк бутылку, шпроты, овощи, хлеб.
Всё закрутилось здорово.
– Володь, ну и потолки тут…
– Метров пять.
– А что раньше в этих зданиях было?
Но я, помня свой вопрос, не помню ответа…
Бытовые ссоры вскипали у них с Маринкой часто: онтологическая банальность, обыденность, не имеющая обаяния; раз, оказавшись внутри такой, я чувствовал себя неудобно, да ладно, что там…
Ведь добра была Маринка, ведь столько читала, всё норовила поговорить со мной о литературе, и говорили, конечно…
Ряды книг, плотно стоящие в шкафах квартиры: добротно-качественные советские издания, густота собраний сочинений.
И дети читали: странность! Впрочем, росли же ещё в Союзе, хотя и застав его край, а тогда многие дети читали.
Виделись-то с Маринкой редко, одно время стали переписываться по электронной почте.
А дальше – никто не мог предположить.
Ойкумена взаимно пересекающихся жизней рвётся, как старая ткань…
– Маринка в реанимации, – сказала моя старенькая мама. – Звонила перед этим, сказала: Ляль, мне так плохо никогда не было…
Не придал значения.
Маринка – сгусток воли, командирша, выберется.
И – как раз наплывал мой день рожденья: упал тяжело, снежно: 29 декабря.
Мелькнуло: что-то Маринка не поздравляет.
30-го звонит Алексей, и спрашивает, интонация и голос ничего не выдают: Ты сидишь?
– Ну, – отвечаю.
– Ну, сиди. Маринка умерла.
Сила, которую не определить, вжала меня в диван.
– Может, маме скажешь, Лёш?
– Не-а. Сам говори.
Мама на кухонном диване сидела, и я, колеблясь, перебирая варианты слов, пошёл на кухню: Ма…
Я сказал.
Она откинулась – старенькая моя мама, бормоча: Марина… как же так… меня хоронить собиралась.
Мама лежала час.
Маринке было 65.
Ма пережила её на год…
***
Вот и всё – правда ль, Марин?
Кудлатая, высокая, порывистая, всем всегда стремившаяся помочь, Сашечкой меня называла.
Вот и всё – но я не могу думать о тебе, как о мёртвой.
Tags: Эссе Project: Moloko Author: Балтин А.