Порой нестерпимо хочется не думать о том что больно, и о там, где больно.
Оформлять в слова аморфность мыслей, недоношенных сознанием, не хочется.
Хочется идти по улице, мягко ударяясь взглядом о летние романтичные платьица, живущие над ножками барышень.
Эти крохотные жеманные платья - помесь блузки и ночнушки - так популярны этим летом, так любимы, что их напяливают на самые разные тельца. И я натыкаюсь на них на каждом шагу.
Бывают такие фигурки - крепенькие "избыточные" ножки, а над ними весьма изящный торсик.
Такие торсики в коротеньких платьицах с высокой - под самой грудью - линией талии, украшенной атласной лентой, с маленькими рукавами-фонариками, приводят меня в замешательство. Особенно, если из "фонариков" торчат крепенькие же ручки.
Хочется заглянуть "Дизайнеру" в глаза, уловить рассеянность, легкую грусть, помаячить ладошкой перед глазами: "ну же, очнись!", но отвлекаться лень, вот еще одно платьице, бумц
розовенькое с желтенькими цветочками
коротенькое, как все они в этом сезоне
над ножками, смоделированными именно для него - тонкими в кости, коже, игре мускулов.
"прелесть", - радуюсь редкой гармонии тела и обертки.
"Пасторальные" эти платья погружают меня в прохладные сумерки воспоминаний.
***
Мне тринадцать лет. Улица наша - из частных домов и домишек.
Девочки-ровесницы по-соседству: две Тани - русская и армянка, Галя и Наташа.
Мальчики - два брата Тани-армянки, родной и двоюродный, с русскими именами Миша и Вова.
Миша похож на коренастого мужичка с лицом черной птицы.
Вова - рыхлый очкарик, мне от него веет чем-то порочным почему-то.
Сторонюсь обоих.
Впрочем, они меня не замечают - статная Галя, и золотистоволосая Наташа с кукольным ротиком привлекают внимание всех и всегда.
Таня-армянка тоже хороша, но у нее кривые толстые ноги, зато она добрая, я люблю ее больше других.
Другая Таня - тонколикая красавица - мечена чем-то трагичным, что неизбежно чувствуют плотные потные земляные мальчики, и избегают ее. Да и она почти не бывает на улице.
*
Такие платья, что модны нынче, ей очень пошли бы. Но метка не зря лучила невидимую жуть - Таня умерла в восемнадцать.
*
А в то лето к бабушке-соседке вдруг приезжает внук из Воркуты - из Воркуты в Ростов, какая даль. Никто и не думал, что у ее сына-алкоголика тоже есть сын. И какой!
Настоящее сокровище для нас - тринадцатилетних девочек конца семидесятых - сероглазый, светловолосый, с длинными золотыми ресницами, тонкий, рослый подросток.
И зовут его не Миша-Вова-Петя, - ну числились не романтичными у нас эти имена, что делать.
И даже не Саша-Сережа - излюбленные имена из девочковых "анкет" с туповатымыми вопросиками и жеманными ответиками.
О, нет, всё еще острее: мальчика зовут Олег.
Я - странноватое дитя-в-себе, плохо одетое, темноволосое, темноглазое, с курносым носом сразу себя исключаю из всех возможных сюжетов с этим невиданным гостем - фарфороволиким принцем.
Золотистая Наташа с алым крохотным ротиком-бантиком - вот ему пара на это лето.
Девочка и мальчик с картинки из идеальной жизни: он робеет, она смущена, солнце подсвечивает щеки, ветер развевает волосы - оба прекрасны без изъянов.
И , разумеется, так и было.
Но только первые три дня.
На четвертый день этот мальчик является к нам в дом. По-соседски запросто. Бабушка послала за спичками. Берет коробок, твердо выговаривает вежливое "спасибо", и так же уверенно спрашивает у моей мамы:
- Можно я приду к вам в гости?
Мама растеряно моргает:
- Мне пора на работу.
- Это ничего, - не смущается принц.
- Ну что ж да, приходи, конечно.
- Спасибо. Я приду.
Я слушаю этот диалог в изумлении. Мальчики так не говорят! И что он собирается делать у нас в гостях?!
"Может быть ему интересно поиграть с двойняшками?" - осеняет меня. У меня брат и сестра - пятилетние двойняшки, с ними забавно - сходство и всё такое - и взрослые дети с удовольствием иногда играют с ними.
Олег возвращается через полчаса.
Я, спасаясь от дневной жары, сижу в кухне на полу - самое прохладное место в доме, кухня устроена в полуподвале.
Сижу себе тихонько, еще проживая написанное в книжке. Двойняшки спят в детской - дневной летний сон. Мама уже ушла на работу, папа еще не маячит на горизонте - мой маленький терминальный рай.
Этот странный мальчик - Олег - садится на пол рядом. Молча. Более того - он кладет голову мне на плечо. Молча.
Он безмятежно спокоен.
Моё удивление, пиком метнувшееся в дикое напряжение, постепенно гаснет.
Сижу не шевелясь.
Олег поднимает голову и произносит:
- я не сильно давлю тебе на плечико?
- нннет.
- я еще немножко так посижу, хорошо?
молча киваю.
Тут что надо сказать... Я еще не дружила ни с одним мальчиком. Ни за руку не держалась, ни тем более не целовалась. Даже бутылочка в одноименной игре никогда не указывала на меня ни горлышком, ни донышком для робкого чмока в щеку.
И тут вдруг такое - голову на плечо кладут, и еще немножко так посидеть хотят.
*
До сих пор не понимаю как это было возможно. Моя жизнь была плотно изолирована от всяких простых подростковых чудес: в мире девочек и мальчиков я существовала так, словно на мне шапка-невидимка.
Маленькие брат и сестра тянулись от обеих моих рук цепкими якорьками, не давая вместе с другими детьми нестись по ярким дням в стихийном ритме свободного детства.
Да и страх ежевечерних пьяных буйностей отца вытравлял из глаз золото радостной безмятежности, тесня меня за ограду детского мира.
Я играю вместе со всеми, но они - дети, а я - травести.
*
С приходом этого чужестранника Олега у меня начинается какая-то двойная жизнь.
По утрам северный принц по-прежнему играет со всеми девочками во все эти малоинтересные мне догонялки, прятки, в совсем неинтересные мне карты, домино, лото.
Я тоже играю со всеми - детям нужны другие дети.
И Олег ничем не выказывает своего предпочтения. Никак не объединяется со мной при других девочках.
В обед мы расходимся по домам до вечера. Меня всегда ждет какое-нибудь тихое дело - глажка или зашивание детских вещичек. Мама обычно уходит на работу в аптеку во вторую смену
Олег, часто не дождавшись даже ее ухода, заходит, усаживается рядом, молча следит за движеньями рук.
- О чем ты думаешь? - иногда может спросить.
- О папе, - отвечаю я, в предчувствии вечера.
- Да, - понимает он, у него тоже есть такой папа.
Нет, мы с Олегом не целуемся, не обнимаемся.
Он дожидается когда я освобожусь, сяду на пол, прислонясь спиной к прохладной стене.
садится рядом, поджав ноги вбок, кладет голову мне на плечо.
Мы молчим. Звуки лета ткут яркий теплый воздух там, вовне, а тут только я и Олег. Его безмятежность легко накрывает мою напряженную грусть, баюкая, успокаивая...
- Почему ты не дружишь с Наташей, она такая хорошенькая? - спрашиваю я однажды
- Потому что у тебя самые красивые глаза на свете, - отвечает он тихо-тихо, и я пугаюсь, что мне послышалось, но не переспрашиваю, пусть послышалось, пусть...
Эти долгие посиделки вдвоем - наша тайна. Никто, никто не знает о ней.
Но однажды мы решаем идти всей компанией в парк на аттракционы.
То есть они решают - мне нечего и думать об этом, аттракционы - дорогое удовольствие. Максимум что мне перепадает порой - десятикопеечные "лодочки" и пятикопеечное детское колесо обозрения.
*
"Цепочные" карусели - несбыточная мечта, еще бы, откуда взять сорок копеек на пять минут полета в деревянных креслицах. Парочки рассаживаются, подтягивают сиденья друг к другу, крепко берутся за руки - можно лететь вдвоём, смеяться в плотном ветре, кричать что-то бездумное, сильное.
Но я бы полетела одна. С закрытыми глазами. Пять минут не-земной не-жизни без мыслей и боли. Если бы у меня было сорок копеек. Но не было.
А еще запредельными кажутся машинки на автодроме за полтинник ... нет, взрослые, что лихо и весело разъезжают на этих крепеньких железных каретках, смело тараня друг друга - явно существа иной расы.
Они вылезают, хохоча и покачиваясь, *похоча и накачиваясь*, и ведут своих женщин в парковое кафе-мороженое, поить ситро и желтым вином, заказывая по пять шариков мороженого с сиропом.
Мороженое тает в тусклых железных вазочках, а женщины смеются красными ртами, запрокидывая головы в прическах.
Их платья изумляют меня: кто ткал эти ткани, кто резал и сшивал куски, кто и откуда привозил эти вещи?
Пытаюсь представить в нашем шкафу эти платья - несовместимо.
Эти платья - еще одно доказательство существования жизни иной, чем та, что у меня.
"Они прикладывают к себе эти цвета и цветы, эти полосы и узоры, и все прикладывается.
Вещи даются им в руки - этим людям из кафе-мороженого" - думала я.
Они смело заходят в кафе, и являют себя чужим глазам.
Они говорят другим людям: принесите мне поесть и попить, а потом закуривают, и смело пускают дым в воздух чужого зала, куда они смело вошли, и смело распорядились...
Они не ощущают враждебность пространства, строптивость вещей, эти люди? Эта дивная раса не замечающих завес - как они образуются на свете, по каким признакам сходятся в одно место и там смотрят друг на друга, как равные?
"Они вырастают из других, чем я, детей" - понимаю я, всякий раз заново понимаю.
Иначе, откуда в них смелость и небрежность, кто научил их правилам веселья? повадке? словам?
И почему в их присутствии мне всегда слышны сигналы:
"ты ни при чем. ты - отдельно, а они - отдельно. и даже когда ты будешь там, где они сейчас, они уже будут в другом месте, потому что они НЕ боятся трогать жизнь, потому что они не понимают жизнь не трогая её, не сгребая, не рассовывая по ...
а ты наблюдаешь ее течение, слушаешь ее дыхание, тревожишься запахами, твоя радость иная, твоя участь не..."
Но иногда, и в мою жизнь попадают вещи из красивого чужого мира. Падают в нее, инородные, как метеориты.
А целый "метеоритный поток" вошел в нашу с мамой жизнь с появлением одной красивой полной дамы.
Однажды та явилась в аптеку, из всех белохалатовых тетенек вычислила маму за стеклом рецептурного отдела, и обратилась к ней с просьбой сделать особые такие свечи. Не те, что горят, а те, что назывались сложным словом "суппозитории".
Свечи готовятся на основе масла-какао, а в стране был как раз дефицит на это дивное, незаменимое в фармацевтике, масло.
Красота дамы так дрожала от терзающих её болей, что мама дрогнула и пошла к заведующей. И та выписала масло! Просто так. И мама-провизор сделала свечи для дамы.
Та оказалась портнихой.
То есть это так называлось тогда. Сейчас бы ее именовали кутюрье, не меньше, и шили у нее только богатые.
Даму звали Мира, у нее была налажена связь с моряками, возившими ей отрезы невиданных тканей, впрочем она и из обычного ситца могла сделать что-то убедительное и красивое.
Мира была благородна и благодарна, и, как всякий умелый портной, кроила своим чванным заказчицам заморские ткани так, чтобы оставалось что-то для себя.
И время от времени она бесплатно шила маме то юбочку, то кофточку, а то и костюмчик - на худенькую невысокую маму расход ткани был невелик.
Эти вещи и были диковинными пришельцами в моем мире.
Ведь жили они там, где обитают нарядные дамы из южного летнего парка, куда мы и приходим однажды странной компанией: четыре девочки и Олег.
*
- Кримпленовые, - вздыхают зачаровано Таня и Галя, стоя в длинной очереди за билетами и глазея на яркоцветные наряды дебелых взрослых тетенек.
- "Кремплиновые" нужно говорить, - поправляет Наташа.
- А у моей тети есть варсалановое, - парирует Галя, - малиновое с лимонными цветочками.
"Варсалановое" - это, бррр, из такого ворсистого материала. Он притворяется мягким и нежным, но только и ждет, чтобы мерзко скрипнуть на обгрызенном ногте, зацепившись хищными ворсинками.
- Подумаешь! А у моей мамы есть кристалоновый батник! - заявляет Наташа, мило упружа губки кукольного ротика.
"кристалон" - кто называл эти материалы? где происходил тайный совет, на котором решалось: "это называется так, а то - эдак, вот это - "варсалан", а то - "кристалон", а потом рассылал тайные письма с новыми словами? - так вот этот кристалон - скользский, льдистый, полуматовый, окрашенный едко-ярко, внушал мне благоговейный ужас.
*
Меня выводит из задумчивости голос Олега.
- У тебя не кружится голова на "цепочках"?
- Кружится, - вру я.
- Тогда я тоже не буду. А высоты ты боишься? - он указывает головой на большое колесо обозрения.
- Да, - отвечаю, помня про двадцать копеек за билетик туда.
- И я не очень люблю высоту. А на машинках, давай? - загорается Олег.
- Нет, - опускаю голову.
У меня есть только три монетки - по 10, 3 и 2 копейки. Это лодочки, стакан газировки с сиропом из автомата и "двушка" - так, на всякий случай.
И тут.
На виду у Тани, Наташи и Гали, он кладет ладошки мне на плечи, наклоняет голову, упираясь лбом мне в лоб и тихо говорит:
- Ты же со мной пришла. Я хочу с тобой кататься. Мне бабушка дала десять рублей. На День рожденья. Который был давно.
Десять рублей. Это же весь парк можно купить. Он, словно слышит мои мысли:
- Я и девчонкам билеты куплю.
"Девчонки", уже было заврагиневшие от увиденного, моментально смягчаются.
И покупаются билеты. Много всяких разных.
Я перестаю ощущать себя и начинаю смотреть происходящее как фильм. Олег раздает девочкам голубоватые билетики - каждой достается штук по шесть. Берет меня за руку - девочки стараются не смотреть - и уводит к "цепочкам".
Очередь движется быстро. Он ведет меня по дощатому подиуму карусели, усаживает, пристегивает. Усаживается в болтающееся соседнее креслице.
- Хочешь вместе? - спрашивает.
Виновато взглядываю и мотаю головой. Хочу одна. С закрытыми глазами. Лететь-не-быть-хотя-бы-чуть-чуть.
- Я знал, я знал! - смеется он.
И я лечу.
........
Отстегивает тряпочный ремень, помогает выбраться из вертлявого креслица.
- Кружится голова? Ты бледная.
У меня нет сил разомкнуть рот. Не хочу выдохнуть со словами драгоценный холод восторга.
Мы молчим, идем тихонько к колесу обозрения, днем очереди к нему нет, усаживаемся в поравнявшуюся с нами кабинку, друг напротив друга для равновесия. Наша кабинка желтая.
"Лучше чем красная, как комбайны "Дон", - думаю я, - "лучше чем зеленая, как заборы и калитки, и лучше, чем синяя, как панели в больничном коридоре".
- О чем ты думаешь? - задает он "наш" вопрос.
- О цветах.
- Хочешь цветов? Я куплю тебе. Какие тебе нравятся?
- Я не хочу цветов. Мне нравятся только белые гиацинты и сирень, но сейчас июль. В июле здесь нет цветов, кроме роз, георгин и гладиолусов.
- А в Воркуте нет таких цветов, - задумчиво произносит Олег, и, без паузы, - я очень люблю свою маму.
- Кем работает твоя мама?
- Она медсестра.
- А моя...
- Да, я знаю, в аптеке. Похожие работы, да? И форма одинаковая. И мы с тобой похожи тоже.
Я вздрагиваю. Он не смотрит на меня. Отворачиваюсь тоже. Мы поднялись уже выше деревьев. Люди внизу маленькие, дорожки чистенькие, клумбы ровные.
"Там внизу всё хорошо устроено, если смотреть сверху и не жить там", - думается мне вдруг.
- А я уезжаю завтра, - тихо произносит Олег и улыбается.
- Куда? - туплю я.
- Домой. В Воркуту.
- Туда долго ехать?
- Несколько дней на поезде.
- Ты не боишься ехать один?
- Хочешь поехать со мной?
Я вдруг краснею. Нет, я не хочу поехать с ним.
Не хочу, потому что давно завела привычку не давать себе хотеть ничего. Просто не хотеть. Потому что так легче. Так меньше бессмысленности. Так меньше боли.
- Я пошутил, ну что ты, я же понимаю, что мы - дети.
Я не умею улыбаться. Смеяться умею, плакать - о, плакать, еще бы! - тоже. Улыбаться - нет. Мне плохо даются промежуточные состояния. Поэтому просто смотрю на Олега.
- У тебя самые красивые глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?
- Нет, - вру я.
- Я тихо говорил, ты не услышала просто.
И тут я улыбаюсь. Еще не ртом - этому научусь гораздо, гораздо позже - но глазами улыбаюсь.
- А, ты слышала! Слышала! - смеется Олег.
- Поможешь мне выбрать подарок для мамы? Я хочу привезти ей что-нибудь отсюда.
- Да.
Уже на автодроме, в первый раз сидя в маленькой неудобной машинке, я замечаю у бортика Таню, Галю и Наташу.
Они смотрят куда-то мне за спину, и у них почему-то одинаковые лица. То есть у них одна на троих мысль, от этой мысли у них сделались одинаковые лица, и мысль эта о том, что у меня за спиной.
Оглядываюсь и вижу руку Олега, вытянутую вдоль спинки сиденья. Рука не касается моей спины. Но со стороны выглядит так, будто он меня обнял.
Мне делается вдруг стыдно и скушно одновременно.
"Как хорошо", - думаю я, - "как хорошо, что они ничего не знали раньше. А теперь уже не страшно - Олег уезжает".
Все машинки останавливаются одновременно - время вышло. Мы идем к выходу. Девочки у бортика стараются не смотреть на нас.
- Ну что, идем в магазин? - спрашивает меня Олег, помахав "пока" Тане-Гале-Наташе.
- А что твоя мама любит?
- Красивое.
- А какая она, твоя мама? Ты похож на нее?
- Красивая. Мама очень красивая. Я похож на нее, так говорят, но я совсем даже не красивый.
Я останавливаюсь и смотрю с изумлением: если он не красивый, то кто тогда красивый?!
Олег смеется, и тянет меня за руку: "Идём!"
*
Красивой далёкой маме покупаются польские духи "Быть може" - нам повезло просто, их как раз "выбросили" в продажу в маленьком магазинчике "Галантерея - Парфюмерия".
Ну и конечно покупаем самый "донской" сувенир - керамическую фигурку старика в синих шароварах, красной косоворотке, черных чунях. "Дед Щукарь" написано на коробочке.
К "деду" в комплекте прилагаются крохотные белые "сигаретки". Их можно вставлять в маленькое отверстие под "усами" фигурки и поджигать. Белая палочка тоненько дымится и "Дед" выглядит вполне себе по-щукарски - мультяшная такая копия того самого Щукаря из фильма "Поднятая целина".
*
Я успеваю домой к маминому уходу на работу. Двойняшки уже спят - "тихий час". Олег пошел собирать вещи. Поезд уже завтра.
Переодеваюсь в домашние шорты и футболку. Делаю бутерброд с маслом и сахаром, усаживаюсь с книжкой, но не читается.
"Почему у тебя нет такого платья?" - пружинит в голове Олегов вопрос, заданный полчаса назад.
Мы уже почти подходили к калитке, и он рассказывал как ему нравятся на девочках нарядные светлые платья, с расклешенными юбками, с поясом, что завязывается сзади в пышный бант, и рукавом "крылышко".
"Почему у тебя нет такого платья?" - спросил принц-пришелец.
Я не ответила. Сказала "пока" и зашла в калитку.
"Почему у тебя нет такого платья?"
"У меня будет такое платье", - решаю я, - "на следующее лето. Он приедет и увидит".
Он больше не приехал, потому что бабушка умерла следующей весной.
Нет, мы не переписывались.
Я даже не прощаюсь с ним ни вечером, ни утром, потому что папа особенно буянит в тот вечер, орет надрывно и матерно, и мне стыдно, что соседям слышно всё, я плачу так, что к утру от глаз остаются только припухшие щелки.
"У тебя самые лучшие глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?"
Смотрю на себя в зеркало.
"Забудь. Нельзя с таким лицом показываться никому", - говорю себе, и запираюсь дома.
*
"Почему у тебя нет такого платья?" - последнее, что Олег сказал мне.
"Пока" - последнее, что сказала ему я.
***
Я не ношу платьев и сейчас.
Не принцесса я, нет, ибо их есть царствие воздушное шифонов и шелков.
И заезжий принц из детства вычислил мою не-голубую кровь не по горошине - по платью.
Я - просто сидящая у стены девочка, с пальцами, вплетенными в книжные строчки.
И если положить голову мне на плечо, то можно услышать шепот букв, не заглушаемый шорохом кружев и лент.
А если мне захочется платьев, я всегда могу увидеть их на улице.
И даже посочувствовать некоторым из них в неудачном выборе модели.
©Лара Галль, 2007