Достоевский и Аполлоно-Дионисийский дуализм. Путешествие Вакха в Россию.
Я всегда делил людей на людей Достоевского и людей, чуждых его духу.
Действительно, как и Бердяева, меня не могло не зацепить это ощущение, которое буквально висит в воздухе, когда кто-либо размышляет о Достоевском. Эти два мироощущения — дионисийское и аполлоническое делят не только искусство, но и людей. Из самых кратких наблюдений: дионисийский человек любит Достоевского, скорее полюбит Лермонтова, аполлонический предпочтет Толстого и Чехова, скорее будет любить Пушкина. Вся эта теория, которая любит, время от времени, терзать мой склонный к систематизации, ум, уходит в своих масштабах гораздо дальше любых норм приличия (дионисийским людям больше нравятся кошки и кофе, аполлоническим собаки и чай) и могла бы стать темой отдельного исследования.
«Для познания Достоевского в познающем должно быть родство с предметом, с самим Достоевским, что-то от его духа. Только в начале XX века у нас началось духовное и идейное движение, в котором родились души, более родственные Достоевскому. И необычайно возрос у нас интерес к Достоевскому. Лучше всего все-таки писал о Достоевском Мережковский в своей книге «Л. Толстой и Достоевский».»
Действительно, начало XX века, эпоха символизма и мистицизма более вскрыла Федора Михайловича, чем критика и публицистика XIX века. О Мережковском можно сказывать с уверенностью, что это человек ницшеанского, дионисийского толка. Я не читал работы, приведенной здесь Бердяевым, но это прямо понятно и из его статьи «Лермонтов: поэт сверхчеловечества».
Одна из загадок русской души состоит в том, что она не терпит середины и мечется из крайности в крайность. Как пел Башлачев «Век живем. Матюги с молитвами». Матюги с молитвами — тотальность, страстность, способность к самопожертвованию — исключительные качества русского дионисийства, прекрасно переданная во всех произведениях Достоевского, в «Андрее Рублеве» Тарковского, в песнях того же Башлачева, особенно «Время колокольчиков», в каждой строке которой надрыв этой русской души, души клоуна, страстной и бескомпромиссной. Я не знаю, видел ли этот бард «Андрея Рублева», но есть строчки, буквально описывающие момент со скоморохом:
Долго ждём. Всё ходили грязные,
Оттого сделались похожими,
А под дождём оказались разные –
Большинство – честные, хорошие.
Если русский человек обращается к религии, то становится святым, если теряет веру, то взрывает царя. Русский человек фанатик по природе своей, он одержимый, поэтому с распростертыми объятиями принимает бога Вакха, и не любит Аполлона, потому что не знает никакой меры! Дионис большой путешественник. Он прибыл из Индии, где его отождествляют с Шивой, побывал в Греции, заглянул со свойственным ему размахом в Германию, к нашему другу Фридриху. Что будет, если он посетит Россию?
«Изумительно, что дионисический экстаз у Достоевского никогда не ведет к исчезновению человеческого образа, к гибели человеческой индивидуальности. В Греции языческий дионисизм вел к растерзанию человеческой индивидуальности, к исчезновению человеческого образа в безликой природной стихии. Дионисические экстазы всегда были опасны для человеческого образа. Но никакой экстаз, никакое исступление не ведет у Достоевского к отрицанию человека»
Возникает ощущение, что Бердяев не до конца, либо с другой, не ницшеанско-шопенгауэровской точки зрения рассматривает principii individuationis. Гибнет ли человеческий образ? Безлика ли природная стихия? Отрицается ли человек в экстазе? Не возвращается ли человек, наконец, домой? С моей точки зрения религиозный экстаз ведет к разрушению человеческого эго, представления его о самом себе, а не того, что он есть в действительности. Истинное я, до этого скрытое, наоборот раскрывается, вернувшись назад к истокам, покрывало Майи срывается, открывая сознанию самого себя таким, какое оно есть в действительности, бесконечное.
Достоевский — духовидец
«Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он – гениальный диалектик, величайший русский метафизик»
Я совершенно убежден в том, что Достоевский, человек с крайне расшатанными нервами, мало того, больной эпилепсией, наверняка принимающий различные лекарства, изменил свое восприятие в сторону духовидения. Конечно, если рассмотреть эту способность по степени ее развития, Достоевский находится, где то между «вишудха-чакрой», отвечающей за творческие способности «аджна-чакрой», которая открывает человеку потустороннюю реальность. Из головы моей не выходят слова Свидригайлова:
«Привидения -- это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир»
Не случались ли у Достоевского такие прозрения во время его приступов? Кто знает. Опять же повторюсь, мое мнение — Достоевский был где-то в середине дороги от творца к мистику, с ним случались прозрения, но полагаю, не все время как у Блейка или Врубеля.
«Все определяется в ином мире, все имеет высший смысл. У Достоевского нет случайностей эмпирического реализма. Если и можно назвать Достоевского реалистом, то реалистом мистическим.»
Внутри героев Достоевского
«В идее сосредоточена и скрыта разрушительная энергия динамита. И Достоевский показывает, как взрывы идей разрушают и несут гибель. Но в идее же сосредоточена и скрыта воскрешающая и возрождающая энергия»
Таковы теории Раскольникова. Ставрогина, Верховенского, Кириллова, Ивана Карамазова. Такое чувство, что бесы ведут этих людей за нос, выстраивая ситуации таким образом, чтобы великие идеи этих умнейших людей созревали в них зрелым плодом и, вступая, в рассинхронизацию с истиной, губили их.
«В конструкции романов Достоевского есть очень большая централизованность. Все и всё устремлено к одному центральному человеку, или этот центральный человек устремлен ко всем и всему. Человек этот – загадка, и все разгадывают его тайну.»
Действительно, это Раскольников, Мышкин и Ставрогин. Роман — это их путь, другие персонажи только вехи, посланные провидением для реализации этого пути, путь тернистый и бросает этих героев в ужасающие ситуации, но все они движутся к спасению, кроме Мышкина, который спасен изначально.
«Очень интересно, что в то время как «темные» – Ставрогин, Версилов, Иван Карамазов разгадываются, к ним все движется, «светлые» – Мышкин, Алеша сами разгадывают других, от них идет движение ко всем»
Энергетика «темных», полагаю, находится на пути самопознания и заполняет дыры в своей душе другими, в то время как светлые, можно сказать самореализованные, имеют слишком много созидательной энергии и они отдают, по-христиански отдают, заполняют пробелы в других.
«И Николай Ставрогин «в обоих полюсах находил совпадение красоты, одинаковость наслаждения», чувствовал равнопритягательность идеала Мадонны и идеала содомского. Достоевского мучило, что есть красота не только в идеале Мадонны, но и в идеале содомском. Он чувствовал, что и в красоте есть темное, демоническое начало. Мы увидим, что он находил темное, злое начало и в любви к людям. Так глубоко шло у него созерцание полярности человеческой природы.»
Достоевский подбирается близко к словам Воланда к Левию Матвею. Федор Михайлович, пребывая в жестоких (почти гностических) терзаниях, мучился по поводу того, что здравствует дух зла и выражал это через знаменитые слова Ивана Карамазова о слезинке ребенка. Воланд же призывает сборщика податей к восточному принятию всего как есть. Но это было бы в духе аполлонического Толстого, а не дионисийского Достоевского.
Кириллов хочет сам стать богом. Ницше хочет преодолеть человека, как стыд и позор, и идет к сверхчеловеку.
Кириллов высказывает идеи о сверхчеловеке за десять лет до «Заратустры», причем иногда совершенно теми же словами:
«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.»
И вот Заратустра:
Я учу вас о Сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно преодолеть. Что такое обезьяна по сравнению с человеком? Посмешище либо мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для Сверхчеловека – посмешищем либо мучительным позором. Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители