Авторское название: Войны Сорокина. Империя Генри
Предыдущую главу читайте здесь.
Михаил Капитонович сидел на лавочке рядом с могилой Ильи Михайловича Иванова. Он пил водку и закусывал варёными яйцами и листьями китайской капусты. Он давно здесь не был, и ему за это было стыдно. Могила стояла неухоженная, и за это ему тоже было стыдно, а всего-то в шестидесяти метрах за спиной находилась другая могила — Екатерины Григорьевой, и она была ухоженная.
«Ну как же! — думал Михаил Капитонович. — Конечно, ведь у неё есть и отец и мать… наверное, ещё живые, и, по-моему, младший брат…»
Когда Михаил Капитонович пришёл, могила Ильи Михайловича представляла собой ледяной сугроб.
Михаил Капитонович пошёл к сторожу, взял лопату, старый вытертый веник, тряпку и ведро с водой. Вода сначала была горячая, добрый сторож не отказал и согрел воду, из ведра сильно парило, но, пока Михаил Капитонович сбивал с надгробного камня и мраморного креста лёд, осторожно, чтобы не поколоть мрамор, вода остыла. Лёд сбивался тяжело — нынешняя зима была сухая, снег выпал ещё в декабре прошлого года, слежался и покрылся сверху толстой твёрдой коркой, а сейчас, в начале февраля, превратился в сплошной панцирь, как камень. Михаил Капитонович ободрал руки, а потом заморозил в воде. Он совал руки в перчатки, но пальцы не отогревались, он снимал перчатки и дышал на пальцы, макал тряпку в воду, протирал крест, вода замерзала, пальцы леденели, а чёрный мрамор прямо на глазах становился седым.
Он сидел и смотрел на отмытый крест, теперь всё было как положено, хотя бы можно прочитать фамилию, имя, отчество и годы жизни — между датой рождения и датой смерти поместилась она вся, вся жизнь безвременно почившего Ильи Михайловича, в виде маленькой черточки-тире.
«Вот так! — думал Михаил Капитонович. — И это вместо детства-отрочества-юности, мамы, папы, студенческих бурь, друзей-революционеров, кокаина, каторжной ссылки… чего ещё? — Сорокин налил ледяной водки и выпил, аж заломило зубы. — Надо бы тут почаще бывать, а то ведь скучает, наверное, дорогой Илья Михайлович!»
Он налил в ладонь немного водки «Антипас» № 50 и стал растирать. В этот момент услышал шаги по гравийной дорожке и понял, что бутылка водки «Антипаса» № 50 мало чем отличается от медного кувшина и если её потереть, то появится Мироныч.
Мироныч подошёл и молча сел на лавку рядом с Сорокиным. Михаил Капитонович посмотрел, Мироныч сидел с потупленным взором и молчал. Михаил Капитонович налил водки и протянул Миронычу.
— Погоди, Михал Капитоныч! Не буду пока!
Сорокин удивился.
— Новость для тебя горькая…
— Что такое? — Сорокин даже не напрягся, он так привык, что всё время что-то происходит такое, отчего он должен напрягаться, что сейчас не напрягся.
— Помнишь, неделю назад взяли перебежчика из Советов? Из Благовещенска?
— Помню!
— Он сразу всё рассказал, не молчал, но проверить надо было, и вроде всё сошлось!
— Ну и что? А почему эта новость для меня «горькая»? Разве он первый или последний?
— Не первый и не последний, а только он выдал несколько человек, к которым шёл на связь… в смысле главного человека… резидента Советов…
— Мироныч! — перебил его Михаил Капитонович.— Так это же хорошо, одним советским шпионским гнездом стало меньше! — Он сказал это и вдруг заволновался, как будто бы его душа что-то почувствовала. — Не тяни, Сергей Мироныч, при чём тут я?
— А при том, — произнёс Мироныч, — што только што мы арестовали советского резидента, твоего друга Суманидзе, Давидку…
— Суламанидзе, — поправил Сорокин, ещё не понимая, о ком идёт речь, и в этот момент осознал: — Как? Всё таки Суманидзе или Суламанидзе? Ты ничего не путаешь?
— А што мне путать, ежели я этого твоего Сумаманидзе сам лично знаю, забыл, што ли, кто он такой? Его полгорода знает, только вот с грузинскими фамилиями я не в ладах! Суламанидзе! Тока пока его жёнку, Юлию, не тронули, даром, што ли, дочь царского генерала…
Сорокин смотрел на Мироныча и молчал. Мироныч тоже смотрел и краем глаза видел, что стакан с водкой в руке Сорокина дрожит. Он вынул из его негнущихся пальцев стакан и отпил полглотка.
— Ошибки быть не может! — сказал он, вытирая ладонью губы. — Уж прости, што принёс тебе такую дурную весть!
Сорокин молчал.
— И ещё одна новость! Китайцы отступают, вот-вот в город войдут! Пойдешь глядеть?.. Сейчас ты всё едино ничего для Давидки не сделаешь, сейчас к нему будет ходить только Номура, а переводчик Номуре не нужен!
Сорокин глядел в землю и молчал.
Мироныч сказал правду, это Сорокин знал точно — когда политический отдел харбинской полиции арестовывал кого-то по подозрению в причастности к советской разведке, первым начинал допросы Номура и переводчик ему действительно был не нужен. Был нужен только врач, но не Номуре.
Сегодня было 7 февраля 1932 года.
Разбитая китайская армия втягивалась в город.
Священный японский ветер начал нагонять грозовые тучи над Маньчжурией задолго. Первый раскат грома ударил, когда японские офицеры взорвали вагон с маньчжурским губернатором Чжан Цзо-линем, это было 21 июня 1928 года. Через три года, 18 сентября 1931-го, японские военные спровоцировали мукденский инцидент, приступили к завоеванию Маньчжурии и в русском Харбине появился ещё один город — японский: 19 сентября параллельная Китайской улице Участковая огородилась баррикадами, и бывшие парикмахеры, повара, портные и владельцы маленьких гостиниц и совсем даже не маленьких банков встали за баррикадами в военной форме и выставили оружие. Город счёл это за дурную шутку. Тогда же исчез Номура, но не для Мироныча. Мироныч знал, что Номура прячется на Участковой. Через несколько недель город привык к такому японскому обособлению, через баррикады никто не собирался перепрыгивать, городская полиция и гарнизон вели себя так, будто это и не баррикады с вооружёнными людьми, а в город приехал японский цирк-шапито. Номура явился в управление, и уже вся Маньчжурия была оккупирована японскими войсками, кроме Харбина. И город жил, как подводная лодка между поверхностью и дном, где не штормит. Объявленный комендантский час толком не начинался и не заканчивался, жители скупили продукты, мыло, керосин, соль и спички, но все прилавки ломились. И только когда начались бои в пригородах и у разъезда Юговича — это были первые числа февраля 1932 года, — китайские военные власти выложили на больших перекрёстках мешки с песком и закрыли гимназии.
Сорокин поднял глаза и увидел, что Мироныч к чему-то настороженно прислушивается. Новость об аресте Давида как советского резидента была бредовая, тут просто требовалось всё разъяснить, и он тоже стал слушать: от Большого проспекта, куда вплотную примыкало кладбище, его ушей достиг странный шум.
Солнце было в зените, по земле позёмкой друг за дружкой гонялись сухой снег и пыль, но по своей слабости и низком расположении они не могли шуметь.
Сорокин и Мироныч подняли подбородки.
— Похоже, как тараканы в избе шуршат по деревянному полу, когда их много! — тихо произнёс Мироныч и тронулся к выходу с кладбища. Сорокин взял пустое ведро, бросил тряпку, сунул веник, подхватил лопату и пошёл за Миронычем.
В воротах оба остановились. По Большому проспекту шаркали тысячи ног бредущей мимо них китайской армии.
— Как французы в двенадцатом году! — тихо произнёс Мироныч.
«Как мы в девятнадцатом!» — подумал Михаил Капитонович.
Китайские солдаты шли толпой, ни взводов, ни рот, ни батальонов; на них висели винтовки и косо сидели зимние шапки; они шли, шаркая по брусчатке обувью, их было так много, что шарканье одного человека, неслышное, слилось в единое движение тысяч и тысяч людей и стояло плотным шелестом на уровне человеческого роста.
Толпе не было видно начала, — её голова уже миновала то место, где стояли Сорокин с Миронычем, — и конца, потому что хвост ещё не втянулся в городскую черту.
— Вот и всё, прости господи! — Мироныч перекрестился, бутылку водки и кулёк с недоеденными яйцами и капустой он сунул в просторный карман. — Всё, как я говорил, потому Номура и чувствовал себя хозяином. А завтра хозяином станет Генри Пу И, император китайский! Последний венценосный маньчжур! — Мироныч повернулся спиной к отступавшим, украдкой вытер глаза и приложился к горлышку бутылки. Отпив, он толкнул локтем Сорокина, но тот отрицательно помотал головой.
***
Сорокина к Давиду не пускали.
Однако почти каждый день в течение прошедшего с момента ареста месяца вызывали к Номуре, или Ма Кэпину, или Хамасову и давали читать протоколы допросов. За этот месяц Сорокину пришлось написать десятки листов свидетельских показаний о том, где и как он познакомился с арестованным, о чём и когда они разговаривали, кто такие Штин и Вяземский. Номура давил на Сорокина, чтобы тот вспомнил что-то подозрительное про Суламанидзе, чего Михаил Капитонович не мог сделать.
Всё это время Давид сидел в подвале управления, в той самой камере, где 8 лет назад ждали своей судьбы Сорокин и Мироныч. Миронычу один раз удалось пробраться к Давиду, туда по большому блату — за бутылку водки и задушевную беседу после — его пустил главный тюремный надсмотрщик штабс-капитан из забайкальских казаков Иван Зыков. Мироныч вернулся успокоенный, потому что Давида не пытали. А почему, ни Сорокин, ни Мироныч не понимали. «Чего-то он от него хочет, что ли? — предположил Мироныч. — Да только чего?» Сорокин тоже об этом подумал: «Если хочет, то чего?» Однако это была хорошая новость, что не пытали, была ещё одна хорошая новость, а может быть, и не очень хорошая — из города исчезли беременная Юля, её родители и два старших брата. По этому поводу Сорокин тоже писал, но ему было нечего сказать, потому что он с ними толком не был знаком, не успел. А на Давида этот факт пал подозрением, и было предъявлено, что его семье помогли убежать в СССР.
Сегодня Михаил Капитонович поднимался в свою квартиру на третий этаж с одним желанием — в тишине, одному, чтобы никто не мешал, обдумать, что делать дальше, и, может быть, попытаться найти какой-то выход. Сведений для обдумывания было мало, всё, что касалось ареста советского перебежчика и задержания Давида Суламанидзе, было секретом, и держали его Номура, Ма Кэпин и Хамасов.
Роясь в кармане за ключом, он увидел, что из-под двери маленьким уголком торчит записка. Почему-то он заволновался и долго ковырял в замке. Замок поддался, он шагнул в комнату и поднял записку. Он не снял ни пальто, ни шляпы, в висках бухало: «От Элеоноры, от Элеоноры!» Для этого не было никаких причин, но последнее время он стал её вспоминать, как будто бы она вышла из квартиры минуту назад, или только что они расстались на углу, и она помахала ему рукой, а вечером они снова будут вместе. Пальцы дрожали, но, наконец, он развернул записку и прочитал: «Давно не виделись! Если не против — я загляну в 20.00. Ставранский». Разочарованный Михаил Капитонович бросил записку на стол и пошёл снимать пальто.
«Ну, Ставранский и Ставранский! И давно ли не виделись? Ладно, чёрт с ним, пусть «заглядывает!»
Элеонора стала посещать Михаила Капитоновича: она снилась, он ощущал её рядом, он подходил к дому с предчувствием, что от неё лежит записка, или пришло издалека письмо с вестью, что она скоро приедет в Харбин. Фляжка, которую Михаил Капитонович старательно закопал на самое дно комода, сама собой оказалась вытащенной и наполненной настоящим виски, и иногда он прикладывался, а когда прикладывался основательно, то готов был выть от тоски и даже иногда выл. Иной раз, когда выть не было сил, он ночью выходил на улицу и бил первого, кто попадался под руку.
Довольно часто к нему приходил Ставранский, особенно в последние месяцы. Он объяснял это тем, что у его жены был выкидыш и она «ушла в себя», а кроме этого он был не в ладах с её отцом, старым генералом русской Императорской армии. Тот не мог простить зятю участие в «китайских делах», то есть в Русской группе, хотя с того времени прошло почти четыре года, а в «китайских делах» Ставранский участвовал уже в самом конце и не слишком долго. Тесть был уверен, что молодой муж не должен был расставаться с молодой женой, а в китайскую войну против большевиков не верил с самого начала и считал, что надо беречь людей и силы для настоящей войны с большевиками, в которую верил свято. Он говорил: «Если начнётся война за нашу Россию, против большевиков, а вас, мил-человек, уже не будет в живых, кому воевать? Мне, старику?» Его дочь, жена Ставранского, от таких разговоров падала в обморок, Ставранский не любил обмороков и конфликтовал с тестем.
«Чёрт с ним, пусть заходит!» — повторил про себя Сорокин. Ставранский был русский компанейский пьющий человек, просто Михаил Капитонович не любил, когда кто-то появлялся рядом, когда в его мыслях поселялась Элеонора.
Он переоделся в домашнее и посмотрел на часы, было 19.45. «Ладно! Хотя бы не придётся долго ждать!» — подумал он, отрезал колбасу и начал откручивать с фляжки крышку.
В декабре 1928 года, после возвращения в Харбин остатков Русской группы, Сорокин, хотя судьба его самого висела на волоске, сумел помочь Ставранскому устроиться в городскую полицию и на время разрешил ему и его жене пожить в своей квартире, чтобы особо не досаждал старый генерал. Отношения с Советами тогда у китайских властей были как нельзя хуже, и они стали часто нарушать договорённости относительно приёма на работу русских беспаспортных эмигрантов. На зло! Когда осенью 1929 года эти отношения дошли до вооружённого конфликта, Ставранский даже сумел перейти с повышением в должности в железнодорожную полицию, а когда китайцы потерпели поражение, чтобы не терять работу, он оформил китайское гражданство. После этого тесть — старый русский генерал — перестал принимать его в своём доме, и Ставранский вздохнул с облегчением.
Ставранский пришёл ровно в 20.00 и сразу начал вытаскивать из портфеля бутылку и закуски.
— Есть новость! — сказал он и, не дождавшись встречного вопроса, глянул на Сорокина.
Тот сидел в халате и болтал пяткой турецкой туфли.
— Арестовали мстителя! — сказал Ставранский.
Михаил Капитонович смотрел на Ставранского, болтал туфлей, курил папиросу и думал о том, что скоротает с гостем полчаса, час, а потом надо бы остаться одному. И Элеонора не уходила, и очень хотелось спокойно обдумать всё, что касается Давида.
— Я вижу, вы не расположены?..
— Нет, что вы? Я немного устал и сейчас помолчал бы и послушал! — ответил Сорокин и взял рюмку.
— Ну что же, усталость — дело извинительное! А я предлагаю выпить за мстителя! — сказал Ставранский и выпил.
Тут Сорокин сообразил, что у Ставранского, видимо, действительно есть какая-то непростая новость, и даже мысленно перед ним извинился за свою отвлечённость и невнимание.
— Недалеко от вокзала нашли уже третий труп японского офицера…
— Я слышал об этих убийствах, проходили по городским сводкам!
— Нашли убийцу!
— И кто же?
— Некий Евгений Подзыря! Почти что местный уроженец, был привезён в Харбин во младенчестве.
— За что он так невзлюбил японских офицеров, что они ему сделали?
— Он узнал, что японские офицеры, или японский офицер, чтобы не платить китайским таксистам и рикшам, рубят им руки или убивают, однако несколько китайцев, будучи только ранеными, успели об этом рассказать нашим врачам, от тех сведения просочились в город и попали, как вы сами понимаете, в полицейские уши. Раненые китайцы быстро стали мёртвыми, и справедливость ушла на дно, а наш герой решил японским офицерам мстить! Несколько дней назад его арестовали, случайно, когда он тащил недоубитого им офицера к дренажной трубе под железнодорожным полотном! Здоровенный детина, надо сказать, когда арестовывали, сбрасывал наших шавок по десятку со своих плеч, но легавые, когда их много, одолеют, как вы сами понимаете, даже самого сильного волка.
Слушая это, Сорокин вспомнил согбенных Борина и самого Ставранского, которые раскачивали труп убитого ими Сажина, но он смахнул это воспоминание. Весной 1929 года, когда Ставранский уже работал в полиции, встретившись, он шепнул Михаилу Капитоновичу: «Нашёлся, Сажин!» — и стал внимательно смотреть в глаза. Сорокин тогда только хмыкнул. Про Борина Сорокин больше ничего не слышал, кроме того, что тот забрал семью, купил землю где-то недалеко от станции Яблоня и больше в Харбине не появился.
— И что? Какова судьба этого… как вы сказали?.. — задал вопрос Сорокин, хотя знал, что судьба ждёт самая страшная.
— Евгения Подзыри… — напомнил Ставранский. — Это неожиданно, Михаил Капитонович, но Вэнь Инсин настаивает на судопроизводстве с русскими адвокатами.
Сорокин хорошо знал начальника железнодорожного управления полиции Вэнь Инсина, ещё когда работал с Ильёй Михайловичем Ивановым. Вэнь Инсин был справедливый человек, и Михаил Капитонович подумал, что, может быть, этому Евгению повезёт.
— И вы что думаете по этому поводу? — спросил он Ставранского.
— Я думаю, что Подзыре надо устроить побег и помочь с документами! Япошки ему не судьи, они сами здесь враги всем, не хуже большевиков!
Сорокин в душе был согласен со Ставранским.
— И как? Когда?
— Сегодня у нас что? Сегодня десятое марта, вторник, а вот послезавтра, двенадцатого марта — в четверг Подзырю повезут на следственный эксперимент, туда же к железной дороге. Он должен будет показать место, где он хотел спрятать труп японца!
— Так! — Сорокин кивнул.
— Место подходящее. Если снять с него браслеты — пока на нашей баланде не оголодал, сил ещё много, — то если он взбежит на полотно и сядет в пролётку или в авто, никто его не догонит, потому что весь транспорт экспертов и полиции будет с этой стороны путей, там ко всему ещё две нитки железной дороги и насыпь высокая…
— А с той стороны дорога есть? Хотя бы просёлочная?
— Что вы, там отличное шоссе мимо южной оконечности Нахаловки, там давно всё построили. В Нахаловке спрятаться пока будет можно на несколько дней, а сделаем какую-нибудь справку, и пусть идёт себе на все четыре стороны…
— Не совсем так, — сказал Сорокин, сам он в это время обдумывал мысль, неожиданно подсказанную Ставранским, о побеге Давиду Суламанидзе, но он ещё не знал всех деталей дела и можно ли как-то вытащить Давида из тюремного подвала.
— А что? — спросил Ставранский.
— Японцы намного организованнее и строже китайцев, и их не подкупишь, они развесят фотографии на всех городских стенах и даже с этой справкой быстро его поймают, и тогда русские адвокаты уже никогда не смогут помочь этому Евгению… А кто будет сопровождать группу?
— Пока не знаю, но Вэнь Инсин усиленно отбивается от услуг Ма Кэпина, который очень настаивает…
«Не Ма Кэпина, а Номуры, скорее всего… И скорее всего… — Сорокин ухватил внезапно возникшую мысль, — убить при попытке к бегству, они не любят, когда убивают их самих, даже если это справедливо!»
— А потом он пойдёт к своим, к рабочим, мостовикам, железнодорожникам, а те уж его как-нибудь устроят да спрячут понадёжнее, а может, и отправят куда-нибудь подальше!
Предложенная Ставранским идея помочь Подзыре понравилась Сорокину. Понравилась по причине того, что дело Суламанидзе затягивалось, Давид не сознавался в связях с советской разведкой, а в этих случаях Номура поступал просто, и человека не оставалось в живых. Сорокин не мог такого допустить. И если он поможет Ставранскому, хотя непонятно было, почему тот так заинтересован помочь этому бедному русскому парню, то, наверное, он не откажется помочь ему, Сорокину, если понадобится вытаскивать Суламанидзе таким вот, крайним способом.
Пока Номура ещё не пытает Давида — врач к нему ещё не ходил — и он может передвигаться, а вот если?.. Михаил Капитонович помотал головой, отгоняя плохие мысли.
— Вы не поможете? — неправильно понял его движение Ставранский.
— Нет, нет! Это я о другом!
— Ну, слава богу!
— Но я ещё не сказал, что я помогу, мне надо кое с кем поговорить!
— Тогда давайте выпьем, только разрешите напомнить, Михаил Капитонович, — эксперимент послезавтра в четверг!
— Это то, зачем вы ко мне пожаловали? — спросил Сорокин.
— Не совсем, — смущённо улыбнулся Ставранский, — и даже не главное. Тесть в гостях, старый хрен, явился, и перемывает кости мне и мозги моей жене, а ей, бедняжке, и так деваться некуда… а мне, как вы понимаете, совсем кисло… не на дуэль же его вызывать!.. А потом мы с моими мушкетёрами, — хохотнул Ставранский, — ещё подстроим какую-нибудь каверзу японцам, они нашу организацию не желают брать в расчёт…
Последняя реплика Ставранского была неожиданная, Сорокин на это промолчал, хотя ему было о чём спросить, он ни разу не слышал, чтобы Ставранский имел отношение к мушкетёрам.
И с чего он так быстро перескочил с тестя на мушкетёров?
***
Мироныч согласился не раздумывая.
— Я на ту сторону дороги поставлю Кузьму, зуб он имеет на Номуру, понятно, што здесь без него не обошлось…
Сорокин удивлённо посмотрел на Мироныча.
— Номура — садист, он будет очень даже рад отыграться на нашем ком, русачке, это у них патриотизьм такой — высшей марки — отомстить за кого из своих! И Кузьма будет рад, после того как тот без причин надавал ему по мордасам, тем более что Кузьма-то у нас из этой самой Нахаловки и знает её как свои пять пальцев…
***
12 марта в четверг Сорокину сообщили, что завтра его, наконец, вызовут на очную ставку с Давидом Суламанидзе подтвердить данные, которые тот о себе рассказал, а значит, снять подозрения. Поэтому он решил, что вторую половину дня он проведёт дома. Надо было сосредоточиться, собраться с мыслями и подготовиться к тому, что Давида завтра могут освободить.
Михаил Капитонович решил, что необходимо хорошо убрать квартиру и что это необходимо сделать под его непосредственным присмотром.
В три часа пополудни в квартиру постучалась уборщица и приступила. Сорокин пожалел. Женщина всё сделала очень тщательно, и на маленьких пятачках комнаты и кухни он ей только мешал. Она быстро справилась, получила расчёт и ушла, и Сорокин остался в одиночестве и без всяких занятий.
Было ещё только четыре часа, и он стал осматриваться: сначала комнату, потом заглянул в кухню, потом стал пересчитывать наличные деньги, потом сел и закурил. За месяц с лишним, пока Давид был в заключении, конкуренты успели разгромить его дело. Для начала они пустили слух, что Суламанидзе арестован за пропаганду красных идей и у себя в цеху держит китайских коммунистов. Конкуренты пустили и другой слух, что Суламанидзе коптит чем-то не тем, что вредно детям и беременным женщинам. Потом они во двор подкинули дохлую свинью, от которой воняло на весь квартал. В итоге приехала санитарная инспекция, рабочие разбежались без зарплаты, и двор и коптильню густо засыпали хлоркой, видимо, об этом тоже попросили конкуренты. Давид ничего этого, скорее всего, не знает, поэтому, если завтра, дал бы Бог, он выйдет на свободу, то будет, как десять лет назад, когда они, уставшие, голодные и вшивые: Штин, Одинцов и Суламанидзе, контуженый Вяземский и одинокий Сорокин — появились в Харбине на улице Садовая, 12, угол Пекинской.
В шесть вечера заявился Мироныч, он был уже слегка подшофе и, не останавливаясь, хихикал.
— Как прошло? — Сорокин стряхнул с себя одиночество и вспомнил, что сегодня за весь день он ни разу не подумал об Элеоноре.
— Ты бы, Капитоныч, видел их хари, когда этот силач, просто раздвинув руки, порвал наручники и пошёл махать вверх по насыпи, они даже выстрелить не успели, и не то чтобы выстрелить, а никто до кобуры не дотянулся! И бросились за ним, бросились, а ножонки маленькие, шажки коротенькие, гравий с насыпи вниз, а ещё какой-то маневровый чух-чух-чух! Тут они и вовсе потерялись! Тока крики да свистки!
Сорокин глядел на Мироныча с лёгкой укоризной — на этого уже почти старого, пятидесятилетнего человека — и завидовал его жизнелюбию!
— И где он сейчас?
— Вот тут, Капитоныч, и петля на манер капкана! Кузьма, как злой на Номуру, решил, как я тебя тогда, передержать в самом што ни на есть логове этой косоглазой сволочи…
— У Доры?
— Так точно, у Доры, а её и нет сейчас в Харбине, она в Шанхае присматривает новых дурочек, будто здесь все перевелись. Им аннамок да индонезиек понадобилось, представляешь, Капитоныч! Вот фатера и пустая. Пару дней он там пересидит… потом я открою перед ним ворота!
— Не торопись открывать, сначала я для него бумаги передам и адрес…
— Ну, это ты как знаешь, Капитоныч, только умора мне с этим экспериментом… — Мироныч снова захихикал и стал наливать водку, однако долго он сидеть не стал и через полчаса ушёл.
Сорокин снова остался один и снова вспомнил, что сегодня за весь день он ни разу не подумал об Элеоноре. А когда он о ней начинал думать, ему сразу хотелось выпить. Он налил, но выпить не успел, в дверь постучали. Он открыл, на пороге стоял Ставранский, и он пригласил войти. Ставранский стал вытаскивать из портфеля бутылку и закуски, но Сорокин остановил:
— Сегодня я не составлю вам компанию, мой друг!
— Что так? Всё прошло как нельзя удачно, только куда он делся, этот Подзыря? — Ставранский стоял с удивлённым лицом.
— Он в надёжном месте. Давайте то, что вы хотели для него передать, а у меня завтра есть заботы, поэтому… — не договорил Сорокин и развёл руками. — Уж простите! В следующий раз!
Ставранский как стоял, так и остался стоять, он только недоумённо посмотрел на открытую фляжку.
«Не ваше дело! — подумал на это Сорокин и не переменил позы. — В следующий раз!»
Ставранский поклонился, оставил бутылку и закуски и подал Сорокину запечатанный конверт.
— Это то, что ему надо передать…
— А что у вас с мушкетёрами? — сам не ожидая этого спросил Сорокин.
— А… — Ставранский широко улыбнулся. — Давнее увлечение… Уже почти прошло, но дружба сохранилась, дело в том… мой дядюшка преподавал фортификацию в корпусе, где учился его высочество князь Никита Александрович Романов, сам-то я его, конечно, лично не знал, не имел чести быть знакомым, как говорится, но, когда об этом узнал Виктор, извините, Виктор Барышников, вцепились в меня, как в талисман, мне даже странно стало… Я долго не мог от них отделаться, ведь ничего общего… а потом привык! Они хорошие, честные ребята! Вот только у них сейчас с японцами нелады, поэтому, назло японцам, и решили Евгения спасти, да и свежие люди нам нужны, тем более такие силачи, как Подзыря, пусть даже не нашего круга!
— Понятно! — сказал Михаил Капитонович и протянул Ставранскому руку.
Он остался один. Он всё же хотел выпить наедине с мыслями об Элеоноре, но рассказ Ставранского перебил это желание. Рассказ гостя был в точности похож на то, что в своё время рассказывал Давид, только дядюшка Давида не учил фортификации князя Никиту Александровича — далёкого заочного шефа харбинского «Союза мушкетёров». Весь рассказ от начала до конца показался Сорокину странным, эдаким дежавю.
«И всего-то, что прибавилось к тому, что про мушкетёров рассказывал Давидка, — это дядюшка!»
13 марта Сорокин, до того как идти в управление, решил, что надо отдать конверт, предназначавшийся Подзыре, и пошёл на «кукушку».
— Этому надо передать! — сказал он Миронычу и сунул конверт Ставранского.
Мироныч раскрыл и, удивлённый, протянул обратно. Сорокин посмотрел, в конверте была записка на французском, он с трудом разобрал, в записке не было адреса, а только: «Поздравляю!» и «Жду!»
— Быстро к Доре! — проговорил он Миронычу.
Мироныч ничего не стал спрашивать, и через пятнадцать минут они уже открывали створки ворот.
Сорокин шёл по коридору, в ушах гудел ветер, он сразу стал подниматься на второй этаж, распахнул дверь сервировочной и упёрся взглядом в лежавшую на столе открытую записку на французском: «Спасибо всем, особенно Кузьме! Ваш Евгений!»
Сорокин сел и передал записку Миронычу, тот помотал головой и смотрел на Сорокина непонимающим взглядом.
— Как думаешь, Номура может догадываться обо всём этом? — спросил он Мироныча.
— Откуда?
— Ты Ставранского?..
— Из полиции на чугунке?.. Да!
— А его семью?..
— Семью не знаю, только знаю, что жёнка его месяца два назад померла при родах, и она и ребёночек!
Сорокин всё понял.
— В управление!
Когда они приехали, примчались в управление, ни Номура, ни Ма Кэпин, ни Хамасов не приняли Сорокина. Хамасов только сказал, что необходимость в очной ставке отпала, и не объяснил почему. Мироныч всё время находился рядом. Вдруг Сорокина посетила мысль.
— Кто конкуренты Давида?
— Известно! Сам не догадываешься?
Сорокин готов был убить Мироныча.
— Не тяни!
— Кто, кто! Кто щас в городе хозяевá! — ответил недовольный жёстким тоном Сорокина Мироныч. — Давай-ка выйдем, проветримся! — сказал он и пошёл к двери.
На улице Мироныч медленно закурил, оглянулся на обе стороны и стал тихо говорить:
— Япоши в мясах ничего не смыслют, нет у них столько места, чтобы большую корову кормить, во множестве, нету у них столько земли, чтобы пастбища для стада держать, а потому на коров, да даже и на коз — нету… только для риса… потому рыбу жрут…
Сорокин понимал, что Мироныч говорит что-то важное, но его уже душила догадка, и он от нетерпения жал кулаки.
— Не жми! — заметил это Мироныч. — Всё равно ситуация хреновая… хуже некуда… А здесь они увидели, что русские без мяса не живут, то есть без говядины, а на этом рынке у них нет ни возможности, ни умения, а очень хочется, вот и подговаривают кого ни попадя, чтобы устраняли конкурентов! Для Давида, конечно, не это причина, но… ты спросил!
— А что тебе известно об опознании советским этим, который перешёл… к кому он шёл?
Мироныч смотрел на него непонимающим взглядом.
— Ну, представь себе, Мироныч, — стал объяснять Сорокин, — что Давид — их, допустим, то есть советский! Только представь! Понятно, что это чушь! Как связник с той стороны должен был опознать Давида?
— Ничего не знаю об этом, всё в секрете хранят эти трое: Номура, Макакин и Хам! Знаю только, что связник много знает про мушкетов харбинских, прям всё в деталях, как будто сам с ними знаком, лично!
Мысли в голове у Сорокина понеслись вихрем.
— Можешь сесть на хвоста Ставранскому?
— Уже сел, как только ты рассказал про его план, про этого… Подзырю!
— Где он?
— Сегодня сел в шанхайский поезд!
— Опоздали! — упал духом Сорокин. — А за Подзырей?
Мироныч промолчал, а у Сорокина вся картина сложилась в мельчайших деталях с единственным выводом: Давида подставили, его необходимо вытаскивать, спасать!
— Можешь завести меня в камеру к Давиду?
— Если сегодня Зыков, могу, наверное!
— Заведи, разбейся, но заведи!
— Погоди, ща выясню! — сказал Мироныч и ушёл в управление. Через несколько минут он вернулся. — Договорился, тока поздно ночью!
— Хорошо!
— Щас куда?
— Не знаю!
— Кусок в горло полезет?
— Нет!
— Понимаю! Тогда сиди дома!
Мироныч приехал в два часа ночи.
— Зыков ждёт! Хотя уж пьяный совсем, невесёлая у него служба…
— А охрана?
— Обещал им тоже налить, вроде как у него день ангела, а только понимают ли китайцы в ангелах… Должны быть все в дежурке!
— Поехали!
— Поехали!
— А! — вдруг остановился Мироныч. — Не слышал небось новость!
— Какую ещё? — Сорокин испугался.
— Приехал сдаваться Ли Чуньминь, чего-то не понравилось ему у Чан Кай-ши, на родину потянуло!
Сорокина эта новость не тронула, но по инерции он спросил:
— И как? Он в Харбине?
— Нет! Куда ж ему в Харбин, тут его мигом схомутают. Говорят, к сыну убиенного японцами Чжан Цзо-линя приехал, к молодому маршалу Чжан Сюэ-ляну, в Мукден, тот, мол, современный и зла не помнит!
— Чёрт с ним! — выдохнул Сорокин. — Они все на одно лицо!
— Это верно! — сказал Мироныч.
Они сбежали по лестнице, сели в коляску, и Мироныч хлестнул лошадь.
Не доезжая квартал, Мироныч вдруг затормозил.
— Здесь встанем, светиться ни к чему! Да вот, Капитоныч, пока ты дома сидел, я тут, — он показал на управление, — по кабинетам пошастал, вот чего нашёл. — Мироныч вынул из кармана сложенный лист бумаги. — Ты… у тебя пистолета, случаем, нет?
— Нет. — Сорокин удивился. — Зачем?
— И вправду што незачем! Ты встань под фонарь, прочитай пока. — Сказал он и подал Сорокину бумагу.
Сорокин взял бумагу и встал под фонарь. На листе был большой машинописный текст, а вверху в правом углу напечатано: «Для газеты «Харбинское время» (на японском языке)», и в левом — «Для газеты «Наш путь» (перевод на русский язык)». И ниже — «В оба номера — 14-го марта 1932 г.».
— Вишь, как они всё подготовили! Всё заранее спланировали!
Михаил Капитонович не понял, о чём говорит Мироныч, приладился под свет от фонаря, и от названия у него похолодела спина.
«Смерть советскому шпиону!»
Он посмотрел на Мироныча, тот прикуривал.
Сорокин стал читать.
«7-го февраля, накануне победного взятия героическими войсками Империи Ямато Харбина, после упорных и продолжительных боёв на подступах к городу, был арестован советский резидент, работавший не только на разведку большевиков, но и на войска маршала Чан Кай-ши. Наша славная политическая полиция, по понятным причинам мы не называем имен героев, раскрыла гнездо коммунистического заговора, которое как паутина оплела всю Маньчжурию от Севера и до Юга, от Востока и до Запада. В нелегальную сеть коммунистической пропагандой были вовлечены сотни, если не тысячи мало что понимающих граждан и жителей Харбина и других Маньчжурских городов. Они должны были не только вербовать честных граждан и выведывать военные секреты, но и взрывать мосты, портить железную дорогу — нашу кормилицу, — организовывать коммунистические забастовки на заводах, в мастерских и на фабриках, они должны были создавать тайные склады для оружия, портить в элеваторах зерно, а на складах продовольствие, сыпать яд в харбинский водопровод, агитировать нашу молодежь за коммунистические идеи, благодаря которым мы все лишились нашей дорогой Родины.
По понятным причинам мы не объявляем имени этого шпиона, пусть его хозяева подумают и погадают, кого они лишились, они задали задачу нам, а теперь пусть решают нашу задачу!
Смерть шпиону!
Смерть шпионам!
Смерть всем разведкам!
Да здравствует наша славная полиция!»
Сорокин дочитал, он обратил внимание, что лозунг «Смерть всем разведкам!» был зачёркнут, а рядом ясным русским почерком было написано «Дурак!», но его это даже не рассмешило, и он беспомощно уставился на Мироныча.
— Што я могу тебе сказать, Капитоныч, уже два раза я принёс тебе дурные вести, а ты на дату посмотри, какой подписано?
Сорокин молча заглянул ниже текста — дата была «13 марта 1932 года».
— Выяснять не стал, но, судя по той суете, которую я застал в конце рабочего дня, тогда её и поставили, а Номура вне себя из-за беглеца, этого Подзыри… Так что, может быть, подложил он нам свинью, этот Подзыря. Только думаю, не он тут виноват… а кто — не знаю!
— Давай в камеру к Давиду! Он жив ещё?
— Час назад был живой, стонал тихонько…
— Веди!
— Пошли! — сказал Мироныч и, кряхтя, слез с козлов. — Идём! Только тихо! Пойдём с заднего ходу, дежурный-то небось уже спит…
Они обошли здание полицейского управления, зашли через служебный подъезд, за столом, уронив голову на руки, спал дежурный, Сорокин не разобрал кто. В тихом, почти не освещённом коридоре пахло спиртным. Они спустились в подвал, здесь было совсем темно, и слышался храп.
— Охрана! — шепнул Мироныч. — Я с тобою не пойду, пойду к Зыкову, обещал, а камера вон, по правую руку, следующая, дверь не замкнутая, только свет не зажигай, войдёшь, нащупай фонарик на столе, и железками не громыхай… На всё тебе пятнадцать минут, и про побег не думай, у него ни одной целой косточки нет, если ещё живой!
Сорокин шёл, держась за рукав Мироныча, и обнаружил нужную камеру только тогда, когда тот приоткрыл дверь. Он тихо потянул, дверь открылась вместе со всей темнотой, он закрыл, и в темноте ничего не изменилось, он вытянул руки и пошёл на ощупь.
— Друг! — вдруг услышал он. — Ты кто? Друг или…
— Друг, Давидушка, друг! Это я — Миша Сорокин!
— Мишя!
Сорокин кожей почувствовал, что воздух в камере стал шевелиться. Голос Давида он услышал не от стены, а как будто из середины, из центра камеры.
«Господи, неужели он висит? — ещё ничего не осознавая, подумал Сорокин. — Тогда где стол с фонарём?» Темнота была кромешная, он стал шевелить пальцами и нащупал мягкую, тёплую кожу.
— Давид!
Давид застонал.
— Чёрт, — выругался Сорокин, — я тебе сделал больно!
— Чёрт с ним, иди прямо, как вошёл… стол с фонарём у меня за спиной у задней стенки!
Давид говорил еле слышно, Сорокин замер, иначе он ничего бы не услышал.
— Иди, друг, иди!
Тут Сорокин вспомнил, что камера невелика, два шага до двери и два шага до стены, он сделал шаг вперёд и нащупал край стола. Он стал шарить по поверхности стола и лежащих на нём предметов. Это были какие-то холодные железки, и тут он нащупал что-то плоское, это был электрический фонарь. Он зажёг и повернулся. Давид действительно висел и немного раскачивался. Пальцами ног он не доставал до пола буквально половины сантиметра, пола касалась его тень.
Сорокин подошёл и немного сбоку посветил, голова Давида свисала на бок, глаза были закрыты, он был без сознания.
«Что делать? — подумал Сорокин и стал осматривать голое тело Суламанидзе. — Дотрагиваться нельзя!» Он сделал шаг назад — Давид висел привязанный за руки к крюку в потолочной балке. Его плечи были неестественно узки.
«Их ему вывернули! — понял Сорокин. Он повёл лучом вниз, грудь Давида была как будто вымазана сажей. — Жгли грудь!» Ноги Давида были похожи на тумбы с утолщениями: «Мироныч прав, они раздробили ему колени, суставы, то есть его отсюда можно вытащить только на носилках, но невозможно будет пронести по лестнице, не развернёшься и обнаружат… Вынести не дадут!» Вдруг он увидел, что Давид смотрит на него через полуопущенные веки.
— Что, красывий витязь в шкуре барса! — Давид улыбался.
Сорокин закрыл глаза.
— Ты, навэрно, хочешь меня выкрасть, как джигит нэвэсту? Нэ выйдет, друг! Я до утра нэ доживу… Сколко врэмени?
— Около трёх! — прошептал Сорокин.
— Так много… или уже так мало. Уже мало!
Сорокин кивнул.
— Знаэшь, сколко я убил животных: свиней и коров, баранов, я в этом харашо панимаю — они отбили мне пэчэнь, сегодня вэчэром, и там внутри сплошной кровъ…
Сорокин застыл, он не мог произнести ни слова, а Давид смотрел и улыбался.
— Я сэйчас ужэ почти как ливэрный калбаса, остался толко каптитъ…
Сорокин был готов взвыть от бессилия, от темноты, от замкнутого пространства, от того, что он ничего не может сделать.
— Номура сказал, что я совэтский агэнт… рэзидент… А какой я совэтский агэнт? Я Совэтам своими руками горло перегрызу… что я должен стать японский агэнт. Зачэм? Я, грузынский княз, — агэнт… шпион…
Сорокин стоял оглушённый.
— Памаги мне, бррат, сили уходят, хочу, чтобы ты передал Юле и её отцу, он настоящий русский офицер, что я ни в чём не виноват, я не шпион, ни савэтский, ни грузинский, никакой. И японским стать не хочу. Я Номуре так всё врэмя говорю и сегодня сказал. Я сына хочу, жену, домой хочу и… — Давид уронил голову, он снова потерял сознание.
Сорокин начал кружить, не зная, что делать, не снять ли его с этих верёвок, но что дальше… и вдруг он снова услышал голос Давида.
— Памаги, бррат, мнэ очень болно, вся тела балит. Памаги, прашу тебья! Памаги, сил болшэ нет! Спасиба!
Давид висел тихий, его голова опустилась подбородком на грудь, но он ещё дышал, вдруг он приподнял голову, разлепил губы, но ничего не смог сказать.
«Невозможно человеку так мучиться!» — внутри себя закричал Сорокин, он уже понял со всей безысходностью, что может помочь своему другу только одним. На столе лежали зубоврачебные инструменты, он стал перебирать и неожиданно увидел тонкую спицу. Он взял, подошёл к Давиду и перекрестил его. Спица вошла в правый бок ниже ребра мягко и до конца. Давид чуть дёрнулся и выдохнул.
Сорокин стоял возле коляски. Сзади подошёл Мироныч:
— Помог?
Сорокин кивнул.
— Один сдюжишь или побыть с тобой?
Сорокин помотал головой.
— Куда тебя?
— Домой!
В квартире он находился недолго, не выдержал. Он вышел и пошёл в сторону вокзала. Перед ним широко расстилался Железнодорожный проспект, но он не замечал, он вышел на привокзальную площадь и понял, куда вышел, только когда свернул на Вокзальный проспект. Впереди на пригорке темнó высился Святониколаевский собор, но он прошёл мимо. Большой проспект мягко ложился под ноги, но он этого не чувствовал. Остановился только, когда справа кончились сплошные высокие и низкие дома, и над входом раскинулась арка Нового кладбища. Он вошёл. Сторожка была недалеко, он подошёл, взял у стены лопату и пошёл к могиле Иванова. Он немного посидел на лавочке, курил, потом решительно встал и стал лопатой собирать и скидывать понемногу в одно место землю. Когда накидал под колено, получился холмик, он обстучал холмик лопатой, и в ногах могильного камня Ильи Михайловича получился могильный холмик. Михаил Капитонович огляделся, увидел рядом молодую берёзу, срезал две ветки, две палочки, подлиннее и покороче, достал носовой платок и связал палочки крестом. Крест воткнул в холмик.
Сорокин встал перед холмиком на колени и стоял, сколько не помнил.
Он продрог. Поднял голову. Оглянулся. Ночная темнота становилась лёгкой, и город стал отделяться своими верхами: обозначились крыши и печные трубы. Михаил Капитонович отпил из фляжки, выкурил папиросу и пошёл к выходу.
Под аркой он оцепенел. Большой проспект был пуст, но он ясно слышал удаляющееся шарканье тысяч пар разбитых башмаков. Это уходила разгромленная армия умершей старой империи, имени которой он так и не выучил. Он стоял и слушал — за удаляющейся армией приближающиеся шаги тысяч пар новых башмаков, это в город входила победившая армия новой империи, имя которой ему было известно, — Империя Генри.
«Совершенно секретно
Экз. един.
Справка
о выводе из разработки
агента «Барс»
Агент «Барс» вводился в разработку и изучение начальника нелегальной японской жандармерии в Харбине «Оми» с октября 1924 года. За прошедшее время «Барс» полностью легализовался в среде, вошел в контакт с окружением и втёмную через третьих лиц довел до объекта несколько дезинформаций о лидерах маньчжурской белой эмиграции.
В настоящее время «Барс» свою задачу по проникновению в японские специальные службы выполнил, подготовив для ввода в дальнейшую разработку «Оми» трёх наших агентов.
В связи с коренными изменениями в военно-политической обстановке в Маньчжурии после оккупации её Японией, а также в оперативной обстановке и административно-полицейском режиме, считаю более целесообразным использование «Барса» в белоэмигрантской среде в Шанхае, где наш агентурный аппарат был сильно ослаблен после того, как Чан Кай-ши разорвал отношения с китайскими коммунистами.
Для того чтобы отъезд «Барса» не привлек к себе слишком пристального внимания нами было проведено дезинформационное мероприятие по доведению до японской жандармерии компрометирующих материалов, в результате чего попал под подозрение и был арестован японцами активный белоэмигрант, бывший белый офицер, близко связанный с «Союзом мушкетеров» и «Русским фашистским союзом», сын известного грузинского меньшевика и ярый враг советской власти Д. Суламанидзе, который умер в застенках японо-китайской жандармерии, не выдержав пыток со стороны японцев.
Для реализации вывода нами был использован арестованный при переходе границы из Маньчжурии в СССР связник (в дальнейшем «Связник»), который должен был выйти на советской территории на связь с ранее арестованным нами агентом из числа белых эмигрантов. В отношении «Связника», которому в СССР грозило уголовное наказание, было проведено мероприятие «ложная вербовка» и предложено вернуться в Маньчжурию с задачей восстановления связи с якобы советским резидентом. В качестве резидента «Связнику» был назван Д. Суламанидзе. Японские разведорганы, дабы скрыть свой провал, распространили информацию, что границу перешёл не перевербованный нами их агент, а простой перебежчик из СССР.
В результате данного мероприятия агент «Барс» был выведен из-под подозрения и благополучно переброшен нами в Шанхай. В настоящее время он успешно легализовался.
Однако, непосредственно перед выездом в Шанхай «Барсом» был допущен самовольный поступок, грубая оплошность, поставившая операцию под угрозу срыва, которая заключалась в том, что «Барс» используя свои связи в политическом отделе городской полиции, помог бежать своему личному другу, арестованному жандармерией по подозрению в убийстве японских военнослужащих (офицеров).
Сообщаем для учета в работе с агентом.
Просим вашего разрешения на передачу «Барса» на связь резиденту в Шанхае Романову.
Резидент Нейман
Харбин.
29 апреля 1932 г.».
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Эпилог следует.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================