А кошка Фима и её бабка были против. Как это ненужные? — да еще и никому? — такого не бывает, чтобы котята были никому не нужны. И сейчас Анафема Петровна, вооружившись могучим половником, рассчитанным на кастрюлю литров на сто, не меньше, обихаживала им по спине «добрую» женщину, обихаживала, да приговаривала:
— Как это никому не нужны?! Тебе, что ли решать, нужны или нет, жить им или нет?! Я тебя сейчас саму в сугробе прикопаю половником этим, а сверху сама сяду и ждать буду, чтобы уж наверняка! А что тебе небо коптить, зачем? Я с ума сошла? — да нет, это ты, «добрая» женщина, из разума выжила, последние остатки мозгов растеряла.
Тросточкой-то Анафема давно уже не пользовалась, не было нужды, и тело, и вес пришли в норму, так что стояла тросточка давно дома и пылилась. Но, сегодня Анафема остро пожалела, что тросточки при ней нет. Пригодилась бы, ох, как пригодилась. Вот, за неимением тросточки и пришлось воспользоваться подручными средствами. Теми, что под руку подвернулись. А под руку подвернулся половник. Бабка Анафема его и схватила. С ним и пошла на повариху.
Та, хоть и была женщина дородная, но, увидев Анафему Петровну с половником в руке, что-то струхнула и резво так посеменила к выходу на улицу. Но, Анафема её и там настигла. И занялась процессом воспитания. А то ишь, что удумала — котят ненужными посчитала, в сугробе зарыла.
Кошка Фима приводила малышей в чувство, обихаживала их, согревала, а бабка Анафема разбиралась с поварихой. Та уже почти полностью была прикопана в сугробе, наружу выставлялась лишь самая маковка. Но и на ней уже был небольшой сугробчик.
— Снеговиком у меня будешь, статуей ледяной, двор украшать будешь. Новый год как раз скоро. Не знаешь, не? — плохо историю, значит, учила. Про Дарью Салтыкову-то не слыхала, нет? Она любила крепостных так называть, водой холодной на морозе обливала. Я не Дарья Салтыкова? — так и ты не Господь Бог, чтобы решать, кому жить, кому нет.
Повариха уже вовсю рыдала, ей реально стало страшно, с этой же бешеной бабы станет, реально её тут в сугробе закопает. Рыдала и вымаливала прощение.
Эх, а день так хорошо начинался…
Сегодня они, черная гладкошерстная кошка Фима и её бабка, Анафема Петровна, пришли с утра в детский дом. Новый год же скоро. А завтра — праздничный концерт, подарки детишкам дарить будут. Вот, они и пришли, чтобы все напоследок проверить. Не забыли ли чего, не запамятовали. Анафема еще хотела и столовую проверить, с директором детского дома было согласовано, что праздничный обед сделают в местной столовой. Продукты закуплены, меню согласовано, вот только до Анафемы слушок дошел, что главная повариха нечиста на руку: одна из воспитательниц об этом сказала, да и кое-кто из детишек пожаловался. Вот, Анафема и пошла с проверкой.
Стояла, разговаривала с работницей столовой, уточняла кое-какие моменты, как вдруг её кошка Фима метнулась к дверям. К тем, что на улицу ведут. Через них обычно продукты принимают.
Бабка Анафема, понятное дело, разговор продолжает, а сама краем глаза за кошкой следит: с чего это её Фима так резво на улицу побежала?
Кошка вернулась где-то через минуту, а в зубах у неё был котенок, маленький, месяц от силы где-то. Фима положила котенка в коробку, что недалеко от плиты стояла, да побежала обратно. Вскоре вернулась со вторым. И только хотела пристроить и его в коробку, как раздалось:
— Что ж ты, паск…, противная кошка творишь? А ну-ка, пшла отсюда! Сейчас я тебя! — и повариха схватилась за полотенце, чтобы проучить кошку, — Что же это делается, люди добрые, вы только поглядите! Я этих блохастиков не успела за порог вынести, а она их обратно тащит!
Кошка Фима, однако, на угрозы и причитания не обратила внимания, положила котенка в коробку, да снова побежала на выход, за двери.
— Вот, вернется, ужо я ей покажу! Ну, погоди у меня! — и повариха направилась к коробке, чтобы навести порядок, сама же, по пути, жаловалась, да объясняла Анафеме Петровне, что происходит.
— Я ведь эту мелочь еле сегодня нашла. Кошка наша, что при столовой живет, чтоб мышей и крыс не было, опять котят принесла, чтоб ей пусто было. В те-то разы я успевала, пока они совсем мелкие были, а в этот раз она их спрятала. Я искала, искала, никак найти не могла. Сегодня вот еле нашла. На чердаке она их, оказывается, спрятала. Большие уже вымахали. А что делать? — не оставлять же их, кому они нужны? Пришлось грех на душу взять, вынесла их, да в сугробе закопала. А эта — взяла и вытащила! И не её ведь котята! Эх…, придется снова закапывать.
Анафема слушала женщину и смотрела на неё во все глаза: так вот просто рассуждать, что котят снова придется закапывать… Как будто картошку собралась почистить.
И Анафема не сдержалась. Стоило ей только представить, как котята сидят в снегу и, бог знает, сколько они там времени провели, схватила первое попавшееся под руку, да поперла на повариху.
— Грех, говоришь, на душу взяла? Сейчас я тебе покажу грех!
Охаживает бабка Анафема повариху половником, а у самой одна мысль, одно желание бьется: прикопать эту добродетельницу саму в сугробе.
Стоп! Что я нелюдь что ли какая? Душегубством никогда не занималась и впредь не собираюсь. А так-то да, нелюдь. Но ведь в человеческом теле, так что человек в какой-то степени… И что, ей уподобляться? Тоже «грех на душу взять»? — ну уж нет, дудки! Не дождетесь!
Усадила бабка Анафема повариху на стул, да держит ту под мороком, будто та уже в сугробе сидит, а Анафема её усердно в снег закапывает.
Дар этот так-то у Анафемы, точнее у Аниелы, слабенький был, и редко она им пользовалась, специализировалась-то совсем по другому, по зельеварению, да по воздействию высших сил и тонких материй на гены живых организмов. Но, это когда было… Давно. А с тех пор, как её запихнули в тело бабки Анафемы, к этому дару она и не прибегала вовсе. Слабенький же… В условиях Земли, правда, оказался достаточно сильным.
Кошка Фима подпитывала энергией бабку Анафему, чтобы морок держался, а сама обихаживала котят: вылизывала их, намывала, да теплом согревала. Всего в коробке было четыре котенка. Маленькие такие, милые, полосатые и практически все трехцветные.
— Как котята?
— Нормально, согрелись уже. Жить будут, — ответила кошка Фима, да продолжила дальше заниматься котятами.
А поварихе уже казалось, будто она и не в детском доме повариха, а вовсе — крепостная у барыни Дарьи Салтыковой. И стащила она на кухне булку, чтобы детей накормить, а барыня заметила и решила её наказать. Приказала на морозе холодной водой обливать. Чтоб неповадно чужое красть было.
И кажется поварихе, что она замерзает и от холода уже чувств лишается, а Салтычиха лишь говорит:
— Да бросьте её тут в сугроб, очухается, так жить будет, а нет — так нет.
И страшно стало поварихе: она же замерзнет! — сил-то из сугроба вылезти совсем нет!
А бабка Анафема с кошкой Фимой обустраивали котят в сумке, домой же нести надо, не тут же оставлять. Сумку им одна из воспитательниц выдала, а полотенца да ветошь — завхоз. Предлагали котят в детдоме оставить, да Анафема не рискнула: и котята еще маленькие, за ними уход нужен, а дома кошка Фима есть, присмотрит. Да и боязно было как-то оставлять, кто знает, что еще этой «доброй» женщине в голову придет?
— А с этой что делать? — и директор кивком головы указал на повариху, которая так и сидела на стуле, — Может, скорую вызвать? — а то она как-то не очень…
— Не надо. Через пятнадцать минут придет в себя. Еще и чистосердечное вам напишет, сколько, чего и когда воровала с кухни.
— А что с ней?
— Да, гипноз, ничего страшного.
Котят бабка Анафема и кошка Фима унесли домой. Те вскоре подросли и оказались очень даже нужными: всех разобрали, никого не оставили. Как оказалось, полосатые мурчащие моторчики многим нужны. С ними и в доме, и на душе как-то сразу теплее.
А повариха? — ну, что повариха… — она, как и говорила бабка Анафема, пришла в себя, тут же упала в ноги директору, да призналась во всем. Уволилась. Сейчас, говорят, то ли в хосписе работает, то ли в церкви полы моет, да грехи замаливает.
Еще про бабку Анафему и её кошку Фиму: