Уходящая натура
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
Рисунок Сергея САВИНА
– Ну, а что там, к примеру, с Новым годом, ничего не стало ненужным? – это он, редактор.
– Еще как стало, – обрадовался я. – С удовольствием напишу об этом! С удовольствием!
Лет через двадцать преподавательской работы в разных аудиториях, которых у меня, к счастью, всегда было довольно много, я, наконец, понял, что могу от этой работы взять, кроме повторения примерно одного и того же за очень небольшие деньги. Взять для собственного развития, чтобы не стоять на месте и куда-нибудь, но двигаться. Взять же я могу опыт наблюдения над тем самым племенем молодым и незнакомым, которое идет на смену: бодро, уверенно, не оглядываясь и не уступая очереди в гардеробе и университетском буфете. Встаешь в эту очередь вторым и вдруг оказываешься пятнадцатым: это прибежало племя, объявившее, что очередь для них была занята однокурсником у кассы. Вначале я недоумевал, а потом стал наблюдать.
1
И вот недавно даже позволил себе эксперимент: раздал своим студентам газету, которую вы держите в руках, один из номеров прошлого года. Эксперимент дал неожиданный результат: я выяснил, что мои студенты не знают, что с ней делать, как ее читать, когда перелистывать, не очень ориентируются в макете и в рубриках, а на слово «подвал» реагируют примерно так же, как если бы я сказал им о строении чешуйчатых пресмыкающихся. Несколько номеров газеты по окончании пары остались лежать на столах: студенты представления не имели, что они будут делать с этой газетой дальше, как можно, например, прочесть номер газеты «от корки до корки», сделать вырезки, куда-то их сложить, как-то использовать для дальнейшей работы. Одним словом, эксперимент убедил: «племя» ушло вперед, газета осталась где-то далеко позади.
2
Я не буду вспоминать всю историю газеты со времен царя Гороха – мог бы, но не буду. Не буду рассказывать про роль газеты в провинциальном городе, каким была (и остается) Самара, и про неразрывную связь газеты и литературы. Расскажу только про свой опыт жизни в газете и рядом с газетой, начавшийся давным-давно, когда мне исполнилось лет одиннадцать. Учился я скорее хорошо, чем плохо, но ничем особенным себя не проявлял и от других не отличался. Во всяком случае, ни о каких звездах с неба речи там точно не было. Но как-то однажды, оставив меня после уроков, учительница сказала: дескать, ты, Миша, как будто любишь читать? А писать ничего не пробовал? А ты вот подойди к заместителю главного редактора нашей районной газеты Владимиру Евграфовичу Тулупову: с ним говорили о тебе, может, он что и подскажет…
И вот я иду: не куда-нибудь – в редакцию! Разумеется, я знаю, где она находится. Это знают все, потому что не знать этого просто нельзя. В самом центре села, на втором этаже огромного, как мне тогда казалось, здания, занимающего почти половину улицы! Позже, уже после развала Советского Союза, вся редакция скукожилась до трех-четырех сотрудников, включая редактора, и одной небольшой комнатки, тогда как все остальные кабинеты были заселены разными службами, конторами и конторками, стены покрылись несмываемым слоем грязи, а в коридорах, где когда-то витало что-то почти священное, поселился совсем другой дух. А тогда это была редакция – место, само название которого я произносил с неизменным трепетом, становясь при этом выше и взрослее.
Это была лестница с первого этажа на второй с чудесным запахом типографской краски (на первом этаже находилась типография). Лестница, по ступенькам которой я и сегодня иногда поднимаюсь во сне, – так же, как тридцать с лишним лет тому назад, когда впервые вошел в двери этого необыкновенного здания.
Вот он, второй этаж. Первая дверь прямо – фотолаборатория, и сюда нельзя: здесь готовятся реактивы, печатаются фотоснимки. Если дверь приоткрыта, то, конечно, можно: «Заходи, дорогой!» А дальше – отделы: сельского хозяйства, партийной жизни, писем, ответственный секретарь, заместитель… Ну вот, кажется, это здесь! «Заместитель главного редактора В. Е. Тулупов». «Владимир Евграфович, Евграфович…»
Мне еще не приходилось бывать в таких кабинетах. Может быть, и вообще бывать в кабинетах еще не приходилось. Но этот кабинет был точно особенный: совсем небольшой, со столом, занимавшим его почти целиком, оставляя только узенький проход между кромкой стола и стеной, возле которых стояли несколько стульев. Телефон на столе. Кипы бумаг. И каких бумаг! Отпечатанных на машинке и испещренных карандашной правкой! Крючки, закорючки, ломаные линии, какие-то немыслимые загогулины… А еще – о Боже! – печатная машинка, настоящая. Если протянуть руку, можно дотронуться до ее клавиш…
– Ну что, осмотрелся? Давай-давай, не стесняйся! Значит, говорят, ты что-то пишешь? А почитать принес? Вот и хорошо, ну, давай, читай…
Собираясь на встречу, я и вправду кое-что написал. В простой школьной тетради, каждый опус – на отдельной странице. Новая страница – новая заметка, или рассказ, или «стихотворение»…
Что я тогда читал – не помню. Помню только, что среди всего мною написанного было что-то зарифмованное вроде «я и охотник, я и рыбак…» – и дальше в этом же духе. Владимир Евграфович внимательно выслушал всё, что я ему прочитал, – без улыбки, глядя то в мою сторону, то вдруг куда-то, как мне казалось, через стену, протер очки, щелкнул зачем-то пружиной авторучки:
– Знаешь, старик, это всё хорошо. Хорошо, что ты это написал, но вот, знаешь, что я хотел бы тебе сказать… Я вот хотел напомнить тебе, как это у Лермонтова…
Это был конец рабочего дня, все вымотаны, устали от планерок, летучек, «выездных редакций», а заместитель главного редактора районной газеты внимательно (!) меня выслушивает и, ничего не говоря, не комментируя, начинает читать Лермонтова. Наизусть. Как говорят в школе, «с выражением». Ничего не поясняя. Читает десять минут, двадцать, полчаса. Шестой час вечера. Редакция сельской газеты.
Мне больше ничего не надо было рассказывать про то, что значит «любить поэзию»: там я всё это понял раз и навсегда. И про журналистику, и про районную газету.
А вслед за этим первым восхищением начались «рабочие будни», и здесь мне тоже очень здорово повезло, потому что учила меня этой работе заведующая отделом писем Лидия Остаповна Беспалова. Делала она это очень терпеливо и настойчиво, не давая мне надолго выпадать из процесса этой учебы. Так, незаметно для себя, еще до окончания школы я набрался от нее всего того, что, наверное, можно было бы назвать неким опытом журналистской работы.
Я приходил в редакцию, поднимался по той самой лестнице на второй этаж, поворачивал направо и шел почти до самого конца коридора:
– Можно?
– Проходи-проходи. Ну что, принес что-нибудь? Нет? Ну и ладно. А вот я хотела тебе предложить сходить к одному прекрасному человеку. И очень интересному, кстати. Ну, так что, идем? Сейчас только позвоним, подожди минутку, где у меня справочник… Мария Ивановна, здравствуйте, это Беспалова из редакции. Можно к вам прийти на чай? Когда? Да прямо сейчас! Нет, я не одна приду, с нашим молодым корреспондентом. Читали? Ну, вот и хорошо. Ждите, до встречи!
И мы шли к Марии Ивановне, где нас уже действительно ждали, и там Лидия Остаповна учила меня задавать вопросы, слушать, говорить «здрасьте» и «до свиданья» и еще целой уйме вроде бы ничего не значащих, а на самом деле – невероятно важных вещей, без которых нет и не может быть никакого журналиста.
– Ну что, записать что-нибудь успел? Вот и хорошо. Подумай, что к чему, постарайся не потерять детали, которые могут быть интересны. Если что-то будет не получаться – приходи, подумаем вместе.
И я шел думать. Научился этому постепенно, от зарисовки к зарисовке. Учился «хватать» характерные детали, запоминать жесты, интонации… Понял, что писать надо не только о том, про что рассказывает собеседник, но и о том, как он это делает. «Читателю же интересно, с чем были пирожки, которыми нас угощала Мария Ивановна!» Вот как? А в самом деле, пирожки – с чем они были?.. Так, припоминая начинку пирожков и всё, что я увидел, услышал, записал и запомнил в гостях у очередного героя или героини моей новой заметки, я и писал ее на листочке в клетку, вырванном из школьной тетради, а дня через три-четыре приносил на суд Лидии Остаповне. Впрочем, ее суд был всегда чрезвычайно мягким, дружеским:
– Я там только в двух местах поправила немного, так будет яснее. Ты не против? Ну, и еще вместо «мы» везде «я» поставила: «Я пришел… я спросил…» Ты ведь от своего имени пишешь, зачем же «мы» будет сбивать с толку читателей? Про меня ты забудь, я так, за компанию с тобою хожу.
Лермонтов наизусть, пирожки Марии Ивановны и взрослые занятые люди, которые зачем-то возились с 11-летним четвероклассником, – вот это и есть моя газета, первая и главная, не будь которой, не было бы и всех написанных мной позже статей и книжек. Ну, или все они были бы совсем-совсем другими.
3
И с редактором «Культуры» мы тоже познакомились давным-давно, в плывущем сегодня по самарской действительности корабле-призраке под названием «Дом печати». Самое начало «нулевых», газета «Окна» и малюсенький кабинетик с одним окном на улицу Авроры. Но это совсем не главное, а главное – другое: на борту этих самых «Окон» тогда, как и сейчас, их отважный капитан собирал тех, с кем он рискнет без карты и компаса отправиться в поисках той самой земли, где говорят и думают не только о прибыли и откатах, а о театрах и музеях, о новых книгах и о других книгах – старых, но таких любимых.
Тогда, в начале этих самых «нулевых», я был юнгой на этом корабле и писал коротенькие книжные обзоры и дайджесты интернет-ресурсов, но сегодня, вспоминая это плавание, я благодарен и капитану, взявшему меня на борт, и тем, кто был тогда на этом же корабле. Благодарен за то, что путешествовал в прекрасной компании, и за то, что плыли мы не туда, где учились надувать мыльные пузыри, выдавая ничто за нечто, а туда, где ставили спектакли и открывали настоящие музейные выставки.
4
Что бы я еще рассказал моим студентам о ненужной вещи по имени «газета»? Рассказал бы, если бы они меня об этом спросили, потому что в их учебном плане этого вопроса нет, а нет вопроса – нет и рассказа.
Например, о ящиках «для писем и газет». Когда-то, в пору моего студенчества, на улицах старой Самары еще можно было увидеть не один и не два таких ящика с сохранившимися на конце слов «твердыми знаками». Это потом их снимут и отнесут в пункты приема цветных металлов и антикварные магазины. А тогда они висели на заборах и на входных дверях домов, напоминая о времени, когда жители получали газеты.
Или о почтальонах, почти каждый из которых был очень колоритной фигурой, хорошо знакомой всем жителям района, где он разносил эти самые газеты – еще пахнущие типографской краской и таящие в себе столько всего разного, ожиданного и неожиданного! Почтальоны были очень важными людьми, с которыми все здоровались и которые были посвящены во что-то такое, что было очень важно, но открывалось не всякому.
Или, наконец, о читателях газет. О тех, кто читал их за обеденным столом или за самоваром, как доктор Булавин в «Хождении по мукам». И о тех, кто мог часами сидеть на скамейке в сквере или на набережной, закрывшись от мира этим окном в миры других городов и стран, событий и судеб. А еще о тех, кто с утра пораньше, купив в киоске «Союзпечать» целый ворох свежих газет, на ходу с трудом заталкивал их в портфель и, усевшись у окна трамвая, разворачивал одну за другой в то время, как сидящий за ним или стоящий сбоку зачем-то выхватывал из-за плеча случайные заголовки и обрывки фраз.
Говорят, разбирая после кончины Бахтина его архивы, ученики нашли в них целые стопы внимательно прочитанных и испещренных карандашом газет. Сквозь ворох славословиц и пустых фраз глаз ученого искал в газетных передовицах человека, который был интересен ему даже славословящим и не умеющим самостоятельно оправдать и завершить свою жизнь, помимо очевидных для него мелких успехов и сомнительных результатов.
Коллеги рассказывали, как начинался почти каждый рабочий день профессора Льва Адольфовича Финка: всё с того же вороха газет на столе заведующего кафедрой. Вороха, который внимательно прочитывался и складывался в портфель, чтобы продолжить работу с этими газетами дома…
5
Смывает неумолчный дождь
клочки газет, следы чернил,
все то, что неумолчный вождь
наговорил, насочинил,
– это Борис Слуцкий, который «Лошади в океане» и еще много чего хорошего, тонкого и «слуцкого». «Евреи – люди лихие», «Физики и лирики» – это тоже он, Слуцкий. Слуцкий, который думал, что неумолчный дождь смоет только то, что наговорил «неумолчный вождь», а газета останется. И следы чернил тоже. Но дождь оказался хитрее: он смыл всё.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея имени М. Горького.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 16 января 2020 года, № 1 (174)