Константин ап Кадо не сразу посвятил себя Христу: кто отказывается не столько от венца драгона Думнонии, сколько от прелестей – в рамках допустимого в пору Жёлтой смерти – мирской жизни правителя, даже в самую голодную пору наиболее сытой и богатой земли Придайна! Но слово Гильде – а по большому счёту, Христу в лице его жреца Гильды – было дано, и его надо было исполнять. Константин всячески отдалял время принятия аскезы, но неожиданная смерть жены родами второго ребёнка, не менее долгожданного, чем первый (оба были поздними), разделила жизнь его на «до» и «после».
«Кто следующий, – месяц от месяца думал Константин ап Кадо, – мой старший сын или младший?» Одному миновало три зимы, другой, неполных полутора, каждую ночь заливается плачем в колыбели, извлечённый из вспоротой утробы уже мёртвой матери.
В итоге подвижник во имя Христово вышел из Константина весьма странным даже для эпохи, когда аббаты монастырей нередко женились и давали потомство, а также передавали сан по наследству и проклинали по любому поводу похлеще деревенских колдунов.
Скрепя сердце Константин, оставив малолетних детей на попечение старших всадников своей дружины (а что, было бы лучше, если бы Христос и сыновей прибрал?!), облачившись в дорогущий «имперский» пурпур, в сопровождении пятидесяти копейщиков помпезно покинул Дунтаг, наказав всем окрестным попам и монахам читать молитвы за его здравие ещё десять дней. Те, конечно, попели до заката и разошлись по делам – монастырское и храмовое хозяйство само себя не справит.
– Я ухожу в неизвестность во славу Христову, – Константин не до конца осознавал глубину такого явления, как аскеза, поэтому считал, что величественное с придыханием повторение этих слов вкупе с известными ему двумя с половиной молитвами придаст и сил, и понимания. Тщетно.
На всякий случай от престола драгон Думнонии так и не отрёкся. Трон – не земная ноша, полагал он, а самая что ни на есть духовная. Поэтому и теперь, и спустя годы он продолжал считать себя полноправным правителем своей страны. И по старой привычке пытался решать в голове повседневные задачи. Например, понять, где искать Гильду и как сжить его со свету. И все списки его поганой книги заодно. Но Гильды и след простыл, не сыскать его было и за морем Харвен. Неужто Жёлтая смерть прибрала? Или на Арморику подался? А впрочем, дьявол с ним, с Гильдой, хоть бы сдох уже однажды!
Путь Константин держал на юг, в сторону земли Керноу, жители которого ещё помнили зверства Марха ап Мейриона, сгубившего с десяток своих родичей. Теперь Керноу снова был под Думнонией, а если подходить к вопросу скрупулёзно, то и стольный ныне Дунтаг оказался в своё время частью Керноу, и не к ночи буде упомянутый Марх не раз окапывался там от врагов. Есть в Керноу местечко под названием Бодмин, и жил там то ли отшельник, то ли целый игумен местного скита Петрок, который в описываемое время уже почитался святым.
– Святой, – позвал Петрока драгон Константин, едва переступив порог его узкой, по образцу аскетов Эрина, каменной кельи, – научи меня быть святым!
Петрок уже не спал, хоть рассвет ещё даже не забрезжил на горизонте. Он перестал молиться, жестом подозвал драгона Думнонии к себе, а когда тот подошёл, сорвал с него пурпурный плащ и бросил в открытый очаг.
– Т-ты совсем ополоумил, святой?! – Константин даже к мечу потянулся.
– Идём, – спокойно сказал Петрок, – тут сейчас будет коптить и вонять. Отогнул полог из множества мышиных шкурок, толкнул полуоткрытую дверь и вышел на воздух.
– Ну а вы? – обратился он к сопровождавшим Константина воинам. – Вы чего тут собрались? У вашего владыки больше нет возможности ставить вас на прокорм.
Воины стали потихоньку расходиться.
– Ты что творишь, гад?! – Константин вцепился в глотку святому, тут же отпустил, побежав с одышкой останавливать своих людей. – А ну, вернитесь! Эй!
– Вернутся, – прокашлявшись, бросил Петрок, – в Дунтаг. Или где ты там сидел. Здесь они тебе не нужны. Ты же решил стать святым? Или как?
– Скотина, – затряс щеками Константин, – я тебя укокошу!
– Напугал, – презрительно сплюнул старый жилистый аскет. – Я Марха в молодости пережил, а уж он был зверь! Я в Калмане за Артоса сражался и до того оказался телами завален, что среди выживших меня не памятуют. Тебя ли мне бояться?! Хе!
Вход в келью чадил не переставая. Догорал драгонов пурпур.
– Первая твоя повинность, – сказал Петрок Константину, – иди и наведи порядок в келье, а потом ступай в хлев. Я пока корову подою. Вроде не сдохла и этой ночью. Праздник у нас – сам драгон Думнонии освятил своим явлением. А у нас в общине по праздникам полагается молоко.
За год Константин похудел вдвое. Ещё через год – вдвое от того, что было год назад. Обвислую кожу на теле кое-как скрывал шерстяной подрясник. Лицо и руки, уже давно не видевшие лосиного жира, в холода покрывались коростой.
Свою келью он соорудил рядом с кельей Петрока. Правда, не прямоугольную, а круглую и не из камня, а глинобитную – из дерьма и палок, так как подвоза хорошей глины в должном объёме пришлось бы ждать месяцами, а в свою келью святой пустил нового послушника лишь на две ночи. Почему Петрок запретил Константину строить из камня, последнему понять было трудно. Тайна этого решения, видимо, крылась в категорическом отказе бывшего вождя жить вместе с другими монахами и монастырскими послушниками: «Ты, святой, с ними не живёшь, и я не буду. Чем я хуже? Мне не нужно стать монахом, мне нужно стать святым!»
Все запасы еды с грядок и редкие куски вяленой свинины Петрок хранил у себя в подполе кельи. Была там даже бочка с маринованной рыбой.
– На Благовещение рыба.
– А когда Благовещение, было ведь недавно.
– Святые отцы ещё не остановились на единой дате. Поэтому ждём, пока решат.
– Сдохнем же, пока решат! – в животе у Константина всё яростно урчало.
– На всё воля Божья!..
Молитвы, молитвы, молитвы. Пока не отстоишь службу, пока не помолишься – вслух и на латыни! – Петрок еды не давал. Проспал, пропустил что-либо – или сиди голодным, или скачи по болотам, авось кого поймаешь. Поэтому зимой Константин был особенно усерден, несмотря на жутчайшую усталость и частые видения.
– Они у меня от святости?
– Они у тебя от голода, – фыркал святой Петрок и начинал умничать. – Ты претерпеваешь муки, как лишённый силы Самсон, судья Израилев, в плену у филистимлян. И только вера в Бога истинного укрепила Самсона так, что он обрушил весь дворец на головы поганых язычников. Только Самсон был в темнице, а ты лишь в темнице тела твоего пребываешь...
– Самсон – это который? Наш тутошний святой?
– Ветхозаветный воитель, дубина! Вчера же проповедь мою отстоял! Должен был запомнить. А раз не запомнил, то вот послушание тебе…
– Э, стой! Всё я запопнил! – и Константин заторопился пересказывать вчерашнюю проповедь святого.
Про Самсона Константину очень понравилось.
Зима сменяла лето и наоборот. Но холодно в ту пору иногда было даже летом. В конце одного лета Жёлтая смерть снова нагрянула на одну луну и забрала, кажется, десятерых монахов (у некоторых были жены и дети: Петрок, гордившийся своим обучением в Эрине, разрешал подопечным брачеваться), а также четверых послушников, один из которых не пробыл в монастыре и полугода.
Петрок приуныл и по своему обыкновению взял строгий пост.
– Ты тоже не расслабляйся, – велел он Константину, – возьмёшь обет посуровее.
– А я и не расслабляюсь, – после обычного трудового дня с драгона Думнонии можно было выжимать подрясник. Рясу он, уже ставши монахом, так и не надевал: плохие воспоминания об этом одеянии всё ещё посещали его: именно в монашеской рясе много зим назад он проник в христианский храм и зарезал двух своих племянников, детей Медрота. – Я покаяние возьму... за убийство.
Петрок вспомнил одну из исповедей своего ученика и призадумался.
– Вот и возьми. Ступай по Думнонии, по другим землям и собери новых послушников. После нынешнего поветрия нам хозяйство здесь не удержать. Будет тебе покаяние, а обители польза. А я буду молиться за обоих твоих детей. Чтобы их раньше срока никто не... молчу-молчу.
Сколько там идти от Бодмина до Дунтага? С рассветом выйдешь – к закату самое позднее дойдёшь. Если не спешить. И если лиходеи по дороге не нападут: даром что монах – почистят, как лосося. Константин нередко отлучался из обители в свой стольный каэр справиться у Друста о делах, повидаться с детьми и припомнить своим копейщикам, как они опозорили его перед святым Петроком в их первую встречу. Выберет одного и примется спрашивать: «А хорошо ли тебя кормят, получаешь ли ты довольствие, есть ли у тебя уже надел в кормление?» А потом: «У меня дисциплина должна быть римская. Но я святой, пороть не могу. А Друст сможет, он мой наместник». Безразличный к чужим чувствам, но до крайности верный Константину Друст лишь разводил руками – прости, мол, служба – и давал команду волочь беднягу на лобное место и вершить правосудие драгона Думнонии, по приказу которого получить пару раз вожжами по спине даже воину было не зазорно – драгон, всё-таки.
– Не надоело подпопком быть? – спросил Друст своего покровителя в эту встречу.
– Под чем? – не понял Константин.
– Ну, Петрок поп, а ты под попом. Подпопок, значит.
– Петрок святой. И я святым стану!
– Ага, – лениво зевнул Друст. – На том свете. Когда от тебя совсем кожа да кости останутся, и ты сдохнешь от недоедания или от того, что в тебе Святого Духа маловато. Ты вот Геррену, старшему своему, о всяких ветхозаветных чудиках рассказываешь, а он тебя всё равно об Артосе-Медведе просит.
Верный Друст ещё до истечения первой зимы Константина в Бодмине был назначен наместником Думнонии и опекуном сыновей своего друга – до возмужания Геррена. Наместник своё дело знал, всякий раз давал хоть и в своей грубой, развязной манере, но предельно подробный отчёт о поступлениях дани, делах в Море Харвен и на востоке, у пределов постоянно готового к новому расширению Логра, а также о прибыли и убыли народа на земле и воинов в дружине, о наваре Дунтага с редких до сих купцов и не переводившихся мореходов-перевозчиков в Арморику.
– И скольких ушельцев удалось продать в рабство франкам?
– За лето человек восемьдесят. Наш барыш я уже забрал. Длинноволосые хорошим сереброс свои монеты чеканят. Кругляши, кстати, почти не подпиленные нигде: недавнюю партию застали.
– Вот и славно, – заключил Константин, выслушав все цифры и позиции до последней. – Значит, у нас есть средства на обитель. Друст, распорядись-ка треть от всего, что собрано за последние... давай, три луны, отправить в Бодмин. И с каждого двора, где трое сыновей, чтобы младших с... четырнадцати зим собрали и отослали в обитель – там всё теперь будет как надо! А то запустил, видать, наш Петрок свою паству, а?
Друст долго сверлил глазами повеселевшего на временном отъедании друга и покровителя. И не мог понять, бредит ли он или действительно поймал Святого Духа за крыло. Наконец, произнёс перед тем, как приниматься за исполнение приказа:
– С сыновьями хоть повидайся... святой.
На удачу Друста – этот недосвятой уйдёт дальше грехи замаливать, а ему, наместнику, тут всеобщее недовольство расхлёбывать! – в Думнонию буквально на следующее утро потянулись погорельцы с востока. Около двухсот семей. Саксы Кинрика, воспрявшие пару зим назад, после спада Жёлтой смерти, забрали под себя земли к северу от Каэр Карадога или, как они его называют, Сьяробурга, подвергнув разорению многие деревни. Беженцам Друст, выехавший на восточные пределы вверенной ему земли, поставил условие: хотите получить надел – отработаете в обители святого Петрока под неусыпным оком драгона Константина.
Гружёные всевозможной снедью повозки, запряжённые когда волами, когда людьми, потянулись на юг. За ними шли со своим нехитрым скарбом будущие поселенцы, а может быть, в некоторых случаях и будущие монахи обители святого Петрока. Довольный собой Константин велел взнуздать себе осла и, уплетая редис (обет, скоромного нельзя!), ехал последним в сопровождении двадцати конных воинов, оберегавших франкское серебро.
– И что мне со всем этим делать? – ворчал престарелый сутулый Петрок, заблудившись в привезённых гусях и утках, снующих кто куда.
– Как что? – отозвался Константин, уже рассылавший посланников ко всем окрестным кузнецам с заказами на новый сельскохозяйственный и строительный инвентарь. – Ты и принимай командование. Ты же тут настоятель.
– Э! Я такой же настоятель, как ты теперь драгон Думнонии. Я живу подале, молюсь почаще, пощусь построже, а хозяйственными вопросами я никогда не занимался. Они только здоровье отнимают.
– А посты твои здоровье не отнимают? – спросил Друст, прибывший позже всех.
– Не-а, – вынырнула вполоборота в огляде смешно щурящаяся голова Петрока из-за его сутулой спины, – меня Дух Святой питает! В намоленном месте всегда Дух живёт.
– А молился здесь так долго – кто? – Друст, жуя травинку, уже предвкушал ответ.
– Как кто? – ответил святой Петрок. – Я! Кто же ещё!
Все трое рассмеялись. Константин уже понял, что Друст и Петрок найдут меж собой общий язык. Каждый из них по-своему заботился о Константине. В меру своего понимания жизни. Один заботился о его наследии, другой – о его душе. Они поладят, думал Константин, и поймут, что и как делать вместе, когда он уйдёт. Стать святым близ места прежних забот, побед, неудач, громких слов и неуёмной жажды ему никто не даст. И даже Петрок со своими епитимьями не поможет. Поэтому долой покаяние на время, надо, дождавшись завершания периода обета, найти хороший кусок мяса и спокойно в одиночку его сожрать! Ещё пару дней…
Многих новоприбывших было решено отселить от обители в Бодмине и отправить возделывать землю и заниматься ремеслом в другие дуны и деревни Думнонии. Там были основаны новые и ресурсно усилены уже существующие небольшие монашеские обители и церковные приходы. Некоторые из них получали новые названия в честь Петрока и Константина, которого люди мало-помалу стали именовать опорой веры Христовой в этой стране.
Обязанности меж собой Константин и Петрок тоже разделили. Второй молился и давал советы первому. А первый, чего за ним прежде никогда не водилось, не знал роздыху в налаживании монастырского хозяйства, мотался между Бодмином, Дунтагом, Каэр Эском, обителями и приходами, вникал во все подробности – от урожая пшеницы и объёмов окота до деталей устройства водных мельниц. При Константине всегда был помощник из молодых монахов, который всё подробно записывал на вощёных табличках, а потом переносил на бумагу. Дорогая бумага, зараза, в этом году купцы запросили втрое больше, чем в прошлом, поэтому всё записывалось мелко, и потом приходилось напрягать глаза, да и то лишь при дневном свете. Но когда в одну злосчастную ночь огонь пожара сожрал все записи и Константин не знал, куда деть себя от досады, Петрок ободряюще похлопал драгона по плечу, велел звать писца и слово в слово продиктовал все сгоревшие сведения.
– Что смотришь, лев Думнонии? – подмигнул старый пустынник. – Старая школа, всё запоминаю. Попробуй пожить в Эрине, когда за соседним лесом на твоего покровителя точит нож до кровной мести другой предводитель и норовит сжечь всё, включая монастырь. И не такое число букв запоминать будешь!
Через пять лун Петрок серьёзно занемог («Доконал ты меня, драгон, своими новшествами, не знаю я от тебя ни покоя, ни молитвы!»). Константин не отходил от наставника ни на шаг, готовил ему травяные отвары, менял вечно потную одежду, помогал оправляться, кормил с рук, веселил скабрезными солдатскими шутками.
– И вот тогда Друст встал напротив него и говорит: «Ты почему без штанов?» А тот: «Я их потерял, так торопился на смотр, что забыл». Друст его оглядел и говорит: «Побежишь перед отрядом, когда мы пойдем в атаку. Враги увидят твои причиндалы и сами разбегутся».
– Не части, мне больно смеяться... И что, разбежались?
– А то! Ты пей, пей, отче. Только что сварил новый.
– Ох, неужели приберёт меня скоро Господь?.. Но я не смогу умереть, если не расскажу кому-нибудь одну важную вещь. Никому не говорил, тебе скажу. Был я когда-то в Риме.
– Знаю, знаю, даже папу видел и на Ватиканском холме, где апостола Петра распяли, постился и молился.
– Нет, я не о том. Ты понимаешь, драгон, вот все говорят: Рим, Рим. И те, кто был там, и те, кто нет. Ну, много дворцов, стены высокие, всё сорняками поросло. Людей немало. Как во всей Думнонии. Но я тебе так скажу: нет там Бога. И уже давно нет.
– Ну, а где он есть, если его нет в Риме?
– В тебе есть, во мне. Вокруг нас. А там нет, прости меня Господь! Лучше бы апостола Петра у нас в Британии распяли, толку бы было больше.
Из этого недуга Петрок вылез почти без последствий. Но годы уж стали брать своё. Брали они и брали ещё аж десять зим.
… Напасть пришла откуда не ждали. В середине 550-х годов по условному рождению Христа тигерн Мерионида Гвиддно Журавлиные ноги, возвращая давний долг Моргане, верховной жрице Инис Витрин, наконец нашёл того, кто согласился покровительствовать обители друидов военной силой.
Неожиданным спасителем оказался старый Киндруин Глас, Синий, из числа данников Гвинеда. Правда, этот повидавший жизнь хитрец, обожавший красить перед битвой лицо вайдой, за что и получил своё прозвище, не всегда был готов делиться планами с покровителями.
– Просторов хочу, – жаловался он Гвиддно. – Торговать хочу. Рыбы хочу много! Южной! Что мне этот мой берег! Курносый нос, а не берег. Передай Моргане, что я согласен.
– Одно важное условие, – заметил Гвиддно, – друидессы налог платить не будут. И официально твоё покровительство не признают. Всё, что сумеешь захватить у думнонского дома, – твоё. Главное – все гарнизоны и разъезды вокруг Инис Витрин.
– Договорились. Много я, что ли, с них взять смогу?! Но пусть пришлют проводников, мне надо знать, где удобнее высадиться.
Естественно, первые два поселения на северо-востоке Думнонии были разграблены и сожжены. На устрашение драгону этой страны и для воодушевления дружины. Следующие три дуна и пять плохо укреплённых деревень воины Синего не разоряли. Дали гарнизонам возможность уйти – тех было не в пример меньше – и поставили везде свои дозоры.
Через пять ночей тем же путём на трёх кораблях пришло подкрепление, которое вёл старший сын Синего Морвайл, тоже опытный воин. Оба они, и отец и сын, когда-то стояли под знамёнами Маглокуна во время поднятого им первого восстания против Артоса. По этим же событиям хорошо знали, как может прилетать в том числе и от славных рубак думнонского дома.
– А что же ваш драгон? – насмешливо спросил Синий одного из пленных копейщиков Думнонии после удачной стычки с противниками, которых повёл Друст.
– Наш драгон, – сплюнул кровь пленник, – молится и постится. Воюет за него Друст.
– Это тот, которого я сегодня погнал? – весело хмыкнул Синий. – Слабенько как-то… Мой бард уже складывает песнь об этом великом завоевании. Кажется, вам тут всем крышка, раз драгон решил монахом стать.
Когда отступивший Друст, сохранив две трети своего отряда, вернулся в Дунтаг, его там уже ждали Константин со святым Петроком.
– Сейчас я соберу ополчение, ещё ночей пять, и мы сбросим этих уродов в море.
– Я выслушал донесения, – Константин ап Кадо был на удивление предельно серьёзен и собран, – и вывод делаю такой. За пять ночей эти головорезы продвинутся вдвое дальше, чем уже заняли нашей земли. И если удача окажется на их стороне, то почему бы всему воинству Гвинеда не последовать их примеру? И тогда конец Думнонии. Далее. Много гарнизона они оставляют?
– Достаточно, чтобы хорошо обороняться две ночи.
– Я так и думал. Они пришли не грабить. Они пришли остаться. Скорее всего, Синий хочет новых земель для сына, чтобы не дробить свою и без того куцую страну. Предложим переговоры.
– Выиграть время? – с надеждой спросил Друст.
– Нет. Договориться о том, как мы будем теперь жить вместе.
Изумлённый наместник перевёл взгляд на Петрока, но тот только развёл руками: я, мол, не разбираюсь, сами решайте ваши правительственные проблемы, моё дело молиться.
– Вот явятся они к вам в Бодмин, наплевав на все договоры, и вырежут свою твою паству, поп, – беззлобно произнёс Друст, снимая с головы несколько окровавленную повязку.
– На всё воля Его, – ответил аббат тем тоном, который означал: он так не думает.
На переговорах Константин предложил Синему всю Летнюю страну, – большую часть которой находники с севера уже и так заняли, – вплоть до самого начала земель Каэр Бадaна. Дань в Дунтаг вести не надо. С земли и моря – брать всё, что удастся, торговать свободно, в том числе и с Дунтагом. С новыми укреплениями и другими хозяйственными делами, даже рабочей силой и мастерами поможем. Всем местным жителям по их желанию разрешается переселиться в другие части Думнонии. Из-за пролива, кроме членов дома Синего и близких родичей его воинов, более никому не прибывать, Думнония не творожная марля, и людей в ней – тут пришлось соврать – вполне достаточно и своих. Если захотите в чём-то преступить договор – у Думнонии за морем есть союзники, которые обязательно придут на помощь.
– По душе всё! – дёрнул головой Синий.
– А вот теперь, друг мой Друст, – полушёпотом заметил Константин, – вот именно эти бесшабашные ребята, а не думнонийцы, встанут первой линией защиты от саксов, если те покорят бывшую страну Аврелия Конана и придут к нам.
… – Дядя Друст, быть монахом – это хорошо или плохо? – спросил Геррен ап Константин своего воспитателя.
– Это сегодня модно, – со свойственным ему сарказмом ответил Друст, который уже давно ни во что и ни в кого, кроме себя самого, не верил.
– Значит, папа делает то, что сегодня модно? – спросил Геррен.
Друст задумался.
– Твой папа, – сказал он, – борется сам с собой. Некоторым это полезно. А папке твоему даже нравится.
Геррену исполнялось десять, и Константин, наконец, принял решение отречься от трона в пользу старшего сына. Друст оставался при мальчике и его восьмилетнем брате Бледрике, по меньшей мере, до их возмужания. Он продолжал хранить верность думнонскому дому, хотя недавно получил в кормление земли бывшего Керноу, западной части полуострова: к христианскому богу отошёл его отец Малиедд, которого на отпевании попы упорно именовали на римский манер Мелиадосом, а сам он среди дальней эринской родни звался Маэл-Дуном, Чёрным принцем. Малиедд был тигерном под рукой Думнонии и в местной титулатуре, как и его предки, продолжал считаться правителем Керноу и Лионесса. Хотя что с того Лионесса уже оставалось – так, пару островков. Но для стоянки десятка быстрых боевых судов и гарнизона морских воителей с Эрина на казённом довольствии этого вполне хватало, чтобы вовремя отозваться на сигнальные костры с соседнего острова, что ближе к большой земле, и быстро ударить в тыл кораблям врага. Например, кораблям дяди Малиедда Марха ап Мейриона, который однажды решил вернуть себе Керноу и был беспощадно сброшен в море.
– Дядя Друст, расскажи, как вы Марха победили! – младший сын Константина восьмилетний Бледрик взобрался на покрытый шкурами сундук и уселся рядом с братом. Тут же получил от того дежурный тычок в ребра, не заплакал, дал ответный тычок.
Если Геррен был похож на своего деда, драгона Думнонии Кадо, то Бледрик напоминал своего отца: такой же веснушчатый лопоухий увалень. Друст поймал себя на мысли: хорошо, что именно Геррен, старший, и займёт престол. В Думнонии, в отличие от наследных земель Максена, Кунедды, Вортигерна и Коэля Старого, никогда не было в обыкновении разделять страну между сыновьями. Потому и набеги с Эрина всегда выстаивали, и кровавого самодура Марха в море сбросили. Но в последнем случае без чужой помощи воины Малиедда, тигерна Керноу и Лионесса, не справились бы.
– Дозорные на Лионессе умеют слушать море. Слушать и даже предугадывать, – начал Друст, который был убеждён, что именно с этими детьми, едва они забыли агукать, следует вести речи, как с совершенно взрослыми. – Накануне той ночи стало ясно, что нападение на Думнонию будет. К моему отцу был отправлен гонец со словами: надо готовиться. Лионесский дозор не ошибся. Марх с передовым отрядом перебрался из Арморики на наш берег. В обход Лионесса. Но оба его корабля отследили на мелком коракле и зажгли сигнальный костёр. Врагов уже ждали, а гарнизон Лионесса почти в полном составе ударил врагу в тыл. Но Марх непрост, он жил и правил здесь долго. Знал, как его могли встретить. Поэтому основные силы вошли в залив лишь с рассветом, когда защитники заметно поистрепались.
Там было много наёмников. Наши, те, кто часто бывал в Арморике, по облику узнавали франков, готов, даже бургундов – всех, кто сегодня живёт в Империи. Даже аланы были там, хотя и пешие, что в новинку. Я с отрядом подоспел, когда отец уже был готов сдаться. Но произошло то, о чём до сих пор боятся вспоминать и победители, и побеждённые. Перед зарёй на берег вышла тьма существ. Будто бы люди, будто бы нет. Тёмные, как водоросли – сущие маски вместо лиц. Были без оружия, но мечи и топоры врагов их не брали – проходили сквозь тела, – Друст внутренне сжался, вспоминая эту бросающую в оторопь картину. – Одного за другим эти существа брали наших врагов поперек туловища, на волосы, за ноги, тащили в море и топили. Они делали это без спешки, молча, будто жили так каждый день. Так мы избавились от Марха. Он бежал, не дождавшись, пока твари заберут и его. Закончив дело, они просто ушли в море. Как мы ходим посуху, так они в море вошли. Мы гадали, кто это мог быть. Потом поняли. Много веков назад Лионесс был больше, чем сейчас. Потом море стало забирать. Были те, кто не уходил от воды, и море забрало их вместе с землёй, на которой они остались. Наши сородичи, подводные жители. Они пришли на помощь, и без них мы бы не справились.
… Петрок дряхлел. Сколько ему уж зим миновало? Семьдесят? Восемьдесят? Когда Кадо правил Думнонией, слава отшельника Петрока, привлёкшая в Бодмин немало монахов, гремела вовсю. Теперь его время уходило, и Константин, полный глубокой признательности к тому, кто изменил его жизнь, решил посвятить наставнику его последние годы.
– Давай уйдём отсюда, драгон, – сказал Петрок. – Думнония так хорошо заросла лесом после Империи, что мы найдём, где нам осесть и где никто не станет докучать. Кроме тебя, конечно.
– Уйдём, – улыбнулся Константин. – До новой луны уйдём. Только я сначала перестану быть драгоном.
– Ой ли?! Решил, наконец, отречься?
– Геррену уж десять зим. Друст его не оставит. Думал, что ему придётся и о тебе заботиться. Но мы ведь не будем отвлекать его от хозяйства и политики?
– Нет, Константин, не будем. Иди в свой Дунтаг, отрекайся, я тебя здесь подожду.
– Я хотел, чтобы ты короновал Геррена...
– О, нет, венчать королей – удовольствие не для меня. Одного я так и не уберёг…
Константин за эти годы устроил на свой основательный лад жизнь всех добрых монахов и священников Думнонии и больше не испытывал никакого желания заниматься хоть чем-то связанным с правлением. Вторым его желанием, помимо опеки святого Петрока, было уединение. Единение с Христом, путь к которому оказался необычен и чрезвычайно занимателен.
Уже не драгон, а просто смиренный брат во Христе Константин, он вернулся в Бодмин после своего отречения и коронации первенца. Петрок, чьи кости донимала каменная болезнь, с трудом и не без посторонней помощи взобрался на мула, на другого мула был водружен скарб с малой провизией и насущным инвентарём, и учитель с учеником тронулись в путь.
Вдали и от Дунтага, и от Бодмина, в густой чаще, оглядываясь на порой снующих совсем рядом хищников, Константин за три дня вырыл и сложил землянку, способную вместить двоих нетучных людей. Стояло лето, такое же холодное, как и прошлое, и позапрошлое, каким было оно уже много лет, и лишь старики вроде Петрока могли помнить, что когда-то было теплее.
Так они прожили четыре года в посте, молитве и беседах. А когда Петрок совсем занемог и уже редко говорил, Константин держал его голову на руках и за двоих говорил что на ум придёт.
– Самой печальной историей любви – ты ж не знаешь этого – считается в Думнонии история нашего Друста и Эссилт, гэльской жены Марха ап Мейриона. Всё почему случилось? А потому, что Марх после свадебного пира положил их в длинном доме на общее ложе рядом. Все были пьяны и заснули, а у Друста всегда хватает сил покрыть женщину, сколько бы он ни выпил. К тому же, у Эссилт тогда едва закончился цикл.
– Я знал, – откашлялся Петрок, – я знал, что колдовской напиток здесь ни при чём.
– Да какой там колдовской напиток! Друста самый ядрёный самогон не берёт!.. Отче, ты как?
– Умираю я. Уже недолго. Эрин вспоминаю. Ты ж помнишь, я даже Патрикея застал, когда жил там. Не жаловали его в Придайне. Мутная история... Похоронишь меня здесь, в Бодмин не вези. Да, святым ты не стал, Константин. Но человек из тебя вышел неплохой… в итоге.
– Ты поспи, отче.
– В раю отосплюсь. Если Господь дозволит. Читай молитву. На нашем, ну её, эту латынь! Ты всё равно её через слово понимаешь... Как умру, к Давиду иди, к Меневийскому. Если уж кто из тебя святого сделает, так это он... он, Давид. Хоть я его и не люблю, прости, Господи… Но помучиться... тебе с ним ... придётся... очень... мно...
Святой Петрок умер. Константин без умолку читал наизусть всё, что помнил с пасхальных литургий. Там, где «смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» и так далее. Слёзы катились по его щекам, всхлипы разрывали грудь. Бывший драгон Думнонии впервые в жизни по-настоящему осиротел. Только что он потерял того, кто искренне любил его как сына и кого он не менее искренне любил как отца. Давно уже Константин не хотел стать святым, давно уже он не корил себя за слово, обронённое в обещание перед Гильдой. Давно уже он был другим, приняв себя обновлённым. И вот теперь вместе с Петроком ушёл смысл, ушёл пример, ушло вдохновение этой сложной, некогда новой для него жизни. Внутри оказалось пусто. Должно ли у христианина быть внутри пусто, если внутри должен быть Бог? Даст ли ответ на этот вопрос Давид, епископ Меневийский?
Где-то рядом, в пойме речки, в сумерках заклёкотала выпь.
… Весь день шторм грозился перевернуть лодку Константина, пока он плыл через залив на полночь, а потом, обогнув Деметию с заката, ещё день до Менопии, где находился главный монастырь пока ещё не признанной ни одним из высших иерархов Придайна и Ивердона епископии Давида.
Константин молился не переставая, и лодка, хоть и качалась сильно, но оставалась на воде меж коварных волн под низко нависшим свинцовым небом. Перевернулась она лишь у самого берега. Наглотавшись воды, на ходу благодарственно молясь за своё спасение, Константин вытащил лодку на песок и принялся отжимать рясу.
На берегу его уже ждали двое, тоже в рясах: один – невозмутимый и высокий старец (Константин мог поклясться, что в жизни не видел таких высоких людей), другой – обычного роста и помладше, но тоже перешагнувший рубеж зрелости.
Второй обратился к Константину:
– Господь милостив и спас тебя от бури, Константин, прославившийся в Думнонии! Здесь его преосвященство епископ Давид, настоятель обители в Меневии. Ему было знамение, что ты явишься сюда. Здоров ли его святейшество Петрок, аббат Бодминский?
– Отошёл в рай три ночи назад, – ответил Константин, и при новой мысли о Петроке сердце его скорбно сжалось.
Епископ Давид, прежде не проронивший ни слова, едва услышав о Петроке, тут же стал молиться. Вслух и по-латыни. Его сопровождающий присоединился к нему. Константин тоже склонил голову и, уходя в молитву, почувствовал (или ему почудилось?), насколько густая сила христовой благодати исходит от этого Давида.
Закончив декламировать латинский текст, Давид развернулся и размашисто зашагал прочь от берега. Его спутник, увлекая за собой Константина, последовал за епископом.
– А лодка? – не понял тот.
– Это всё земля нашей обители. Поселяне присмотрят за лодкой, – ответил монах.
Пока шли, общались вполголоса.
– Почему ваш епископ только молился и ничего не сказал?
– Обет. И устав монастыря. Говорить только по делу. Чтобы чаще молиться, чем говорить. Иначе чем мы отличались бы от мирян и язычников?
– Хм, жёстко.
– Не скажи – дальше будет ещё жёстче. Для вновь прибывших наподобие тебя – точно. Если ты, конечно, решишь остаться.
… Будущий святой Давид Меневийский, покровитель Уэльса, он же Давидус, он же Даффидд, он же Дэви, по матери своей приходился внучатым племянником Артосу-Медведю. Когда Давиду миновало десять зим, слава Артоса уже гремела на весь Придайн, и юнцу льстило быть причастным, как он считал, к ней по крови. По отцу, тигерну Кередигиона, Давид был потомком знаменитого вледига Кунедды в пятом поколении.
– Прочь с дороги! – любил произносить благородный юнец, размашисто рассекая среди презираемого им плебса. – Знайте своё место, когда проходит тот, кто выше вас на десять голов.
Наконец, его побили. Очень больно и очень унизительно. Давид не покидал дома своей семьи целых две луны не столько по здоровью, сколько не решаясь показаться на глаза поселянам после такого позора.
Но гордыня быстро лечит: если нужно забыть о позоре, значит, следует срочно покрыть себя славой.
Давид ежедневно успевал в латыни, упорно читал Писание и даже многое выучил оттуда наизусть. Особенно ему нравились ветхозаветные израильтяне в тех местах, где они нещадно убивали целые народы, с коими столкнулись на своём пути. Больше всего юноше импонировали строки о его небесном покровителе царе Давиде, снискавшем в молодости славу воина и победителя филистимлян. Где царь Саул убивал филистимлян тысячами, Давид преуспевал в десятках тысяч. Но где найти филистимлян на закате Придайна? Таковыми в представлении Давида, конечно же, стали поганые языческие боги, которым повально продолжали поклоняться жители всех бывших римских цивитатов.
Собрав излишки со своего кормления, Давид нанял двадцать сверстников, купил им лошадей и оружие и отправился свергать алтари древними богам и вырубать священные рощи. И сразу же ставить в тех местах пока что лишь деревянные кресты.
На его беду одна из первых священных рощ, на которую он покусился, была местом почитания Керридвен. Богиня колдовства не могла спустить молодому прозелиту столь отчаянного вероломства и прокляла его. С тех самых пор едва будущий святой открывал рот и начинал говорить, под его ногами тряслась и вздыбливалась земля, окружающие претерпевали невыносимый ужас от землетрясения, а сам Давид оказывался на вершине нового холма. Ну как от такого не избавиться: все вокруг в страхе и отчаянии, а этому хоть бы что, и стоит он выше всех! Даже Христос не смог защитить своего адепта от проклятья древней богини. Или не хотел – страдания верных рабов лишь крепили его силу. Разве что посылал голубя, символ Святого Духа. Птица садилась говорящему Давиду на плечо, давая понять, что с речами пора заканчивать.
Много позже епископ Давид догадается, как применить проклятье Керридвен в своих целях. На большом соборе во время его речи, осуждающей пелагианство, холм, выросший под его ногами, произведёт такой фурор, что все присутствующие иерархи тут же объявят последователей Пелагия еретиками.
Но снять с себя проклятие постом и молитвой теперь стало делом всей жизни родовитого Давида. Именно поэтому в основанной им в Деметии обители порядки были необычайно жёсткие. Монахи сами впрягались в плуг, вспахивая землю, не вкушали ничего, кроме овощей, хлеба и воды. Говорить действительно разрешалось только по крайней необходимости, в ином варианте рот открывали только для молитвы – в этом случае, кстати, проклятие Керридвен, что предсказуемо, на Давида не действовало. Сам аббат, а позже епископ чем дальше, тем чаще пил одну лишь воду, изредка заедая её луком-пореем, за что получил в народе прозвание Давида Водного.
Женщин в обители не было, только среди поселян, работавших на монастырь и живших на большом отдалении. Чтобы соблазн братской мужской плоти – или даже своей собственной – не пал на схимников, в чётко установленный банный день нагревалась вода, за ограждение на берегу местной речки заходило по пять человек на омовение, а старший клирик снаружи громко и размеренно считал до ста пятидесяти. На последнем счёте водные процедуры завершались. Не успел – выходи и отскрёбывай остатки грязи снаружи.
Всеобщее молчание Константина более чем устраивало. Скорбя по Петроку, он не горел желанием с кем-то подолгу общаться. Тот, чья компания много зим подряд всегда была кстати и по душе, ушёл в мир иной, и другого такого не будет.
Работой его было не испугать, разве что тащить на себе плуг оказалось в новинку, но... хм... одной повинностью больше, одной меньше, какая разница? К женщинам Константин уже давно был равнодушен, а противоестественной связью с мужчинами никогда не интересовался. А скудная пища здешних монахов вполне подходила для ещё лучшего выветривания ненужных мыслей. Трудиться, молиться и не думать ни о чём – Господь за тебя уже всё продумал и решил.
Так прошло несколько лет. Однажды Давид прислал за Константином с приглашением прийти в скрипторий. Там было тихо, братья, занимающиеся перепиской книг, ушли на трапезу. Епископ Давид стоял – кажется, Константин никогда не видел его сидящим – в дальнем углу и жестом пригласил вошедшего приблизиться. Константин подошёл и склонил голову.
– Господь всемогущий, создавший небо, землю и всё сущее! – вполголоса стал молиться Давид. – Молю Тебя, ниспошли благословение на раба Твоего, брата нашего Константина, дабы вразумить его направить на новый подвиг веры! Ибо мерзкие язычники до сих пор царят в Инис Витрин и не дают общине добрых христиан возвыситься и создать прочную обитель, полную верных слуг твоих.
Хитрый Давид обходил проклятие Керридвен, донося своё предложение Константину через полноценную молитву. Константин догадывался, что всё это время епископ собирал о нём сведения, и полагал, что тот исключительно из одного религиозного рвения пытался сокрушить обиталище друидов. Теперь Давид предлагал Константину вернуться на Авалон и с помощью своих новых братьев начать там полноценную религиозную деятельность, перекрестив тамошних пелагиан.
Но судьба дважды отваживала Константина от друидов Авалона. Первый раз – в том позорном походе с Гильдой, во второй – на переговорах с Гласом-Синим, когда было решено, что власть его сына и потомков будет простираться и на Инис Витрин.
– Простите, ваше святейшество епископ, – смиренно произнёс Константин, – но это слишком большая честь, а у Господа с меня за гордыню отдельный спрос.
Хотел как лучше, называется...
Мало того, что Константин отказал самому епископу Давиду стать частью его далеко устремлённых прозелитских планов, так ещё и упомянул о гордыне, том грехе, который Давид, скажем по секрету, в своём случае грехом не считал. Но оказывался очень недоволен, если кто-нибудь затрагивал этот вопрос.
Епископ несколько раз поджал губы, резко поводил глазами из стороны в сторону. Так он восстанавливал душевное равновесие и обдумывал дальнейший шаг. Только что его ослушались, чего последние двадцать зим не наблюдалось в принципе. Это не должно было остаться без ответа.
– Всемилостивый Господь, – снова стал молиться Давид, – дай нашему доброму брату Константину, любящему Тебя больше своей жизни, смиренно принять епитимью, которую я накладываю на него. Да отправится он на север, к скоттам и пиктам, дабы нести им слово Твоё! Не оставь его в пути и дай ему мудрость разъяснять истину Твою, когда станет он обращать в веру Твою детей Твоих, до сих пор остающихся во тьме. Пусть немедленное исполнение этого послушания возвеличит Тебя в глазах всех обитателей Придайна!
Константин сдержанно кивнул и вышел из скриптория.
В прошлой жизни своей драгон Константин, по крайней мере, обругал бы за такое последними словами, будь перед ним даже папа римский. Но драгона Константина больше не было. Был лишь смиренный раб Христов монах Константин, который даже в мыслях голос не подумал возвысить на своего игумена, пусть даже этот игумен алчен до прозелитства любой ценой.
Константин проследовал через всю Деметию, Кередигион, прошёл по границе владений Мерионида и Повиса и перед тем как сесть в пилигимское судно, часто в нынешнюю эпоху державшее путь в Эрин, даже успел погостить у сына своего былого обидчика Киндруина Синего – Элуда, тигерна Догфелинга.
– О, драгон Константин! Как всегда в монашьей рясе! Мне отец о тебе рассказывал, мир праху его. У меня как раз пир намечается. Посиди вместе с нами!
Не по сердцу Константину было это общество, но законами гостеприимства не пренебрегают, особенно когда ты на чужой земле. Он смотрел на быстро напивавшихся дружинников и знатных данников тигерна Элуда, слушал песни местного барда, непристойные шутки, сыпавшиеся с разных сторон в пространство зала, звонкий смех дворовых девок, кокетливо извивавшихся в чьих-то цепких объятьях, вдыхал запахи жареной ягнятины с луком, варёной моркови, прошлогоднего пива и удивлялся, как он прежде мог всё это принимать за норму бытия.
– Ты ничего не ешь, пьёшь только воду, хлеб один жуёшь, не веселишься вообще, – булькал на ухо пьяный молодой Элуд. – Старик, ты м-меня не уважаешь?!
– Прости, если обидел тебя, – долго молчавший Константин сперва даже удивился звучанию своего голоса, – но я ем, как давно привык, и веду себя тоже по обыкновению. Мне жаль, что я рассердил тебя этим.
– Мда-а, – Элуд снова взгромоздился на своё высокое сиденье, – правду говорят, что ты уже почти святой. Но «почти» же не считается, а? Эй, бард, чего притих? Спой, как мой отец, великий Киндруин, с моим старшим братом Морвайлом у Думнонии Гластенинг отжали! А бывший драгон Думнонии потом скажет, всё ли в твоей песне правда! Ха!
Бард был приезжим, из Гвинеда, и такой песни не знал. Поймав лицом объедки от разочарованных гостей, он зашагал прочь из большого дома, моля всех богов, чтобы эта благородная пьянь и неблагородная челядь не решили продолжить веселье попыткой, догнав, разбить его дорогую арфу.
... Далее следы Константина теряются. Одни говорят, что он отправился в Эрин и остался среди братии будущего святого Мохуды, а через несколько зим мирно скончался от старческих болезней. Иные утверждают, что последний час монаха пробил среди пиктов. Мол, семь зим был Константин у Мохуды в обители, носил себе спокойно зерно на мельницу, и никто не знал, кто он и откуда. А потом некто, знавший бриттский, подслушал, как он говорил во сне о Петроке, сыновьях, Друсте, благословлял Думнонию и всех её жителей. Вести через моря доходят с опозданием, но времени прошло достаточно, чтобы и в Эрине знали о загадочном риге Думнонии, ставшем монахом.
Игумен Мохуда, полноватый добрый подвижник средних лет, решил, что благородный брат, хоть все перед Христом равны, особенно монахи, может принести больше пользы общему делу, если станет священником.
– Возвыситься над другими? Нет, – ответил Константин на предложение Мохуды. – Мне лучше здесь, на мельнице.
– Не возвыситься, сын мой, – ласково и понимающе посмотрел на него Мохуда, – а взять на себя бо́льшую ответственность.
Год спустя Константин, уже почти отец Константин, отправился завершать обучение на Айону к аббату Колуму Килле, по-простому к Колумбе. Ещё через год он поступил в распоряжение отца Кентигерна в Глесгу, что на Валу. Кентигерн чуял святость затылком и не терпел на своей территории конкурентов среди других духовных лиц. Поэтому Константина он всегда отправлял для проповедей и обращения в самые недружественные земли скоттов и пиктов. В свою очередь тот, уже давно не желавший стать святым, смиренно выполнял поручения и когда двух-трёх человек, а когда и всё поселение крестил в ближайшем же водоёме. Говорят даже, что пару зим он пробыл игуменом им же основанного в тех краях монастыря. Так это или нет, некоторые спорят до сих пор.
В будущем станут говорить и даже запишут это в его житии, что Константин хотел настоящей смерти мученика, что и получил на глухой дороге, когда на него с несколькими братьями-монахами напали пикты из близлежащего селения, крайне недовольные тем, что новая вера отвращает их соплеменников от старых богов. Те, кто спасся из переделки, божились, что отец Константин во мгновение ока исцелил до кости прорубленную зазубренным клинком руку одного из своих подопечных. Тогда напавшие схватили Константина и отрубили руку ему, прогнав остальных монахов и кровожадно дождавшись, пока будущий святой истечёт кровью.
– Отец Петрок, забери меня отсюда, – были его последние слова. – Кажется, я очень устал.
Так закончил свои земные дни Константин ап Кадо, христианский подвижник и святой для Думнонии и Альбы человек. Опрометчивое слово, данное им около тридцати зим назад, было исполнено. Мученическая смерть непреложно делала его в глазах единоверцев святым. И даже если он просто тихо умер в Эрине у святого Мохуды, до конца дней обслуживая монастырскую мельницу, даже если он сгинул в водах моря меж Придайном и Эрином, вторая половина жизни его была такой, что подобную кончину обязательно нужно было придумать.
Теперь же вернёмся на Авалон в год 547–й от условного рождения Христа, туда, где мы оставили Морврана и барда Высоколобого.