- Я его раньше в нашей художественной школе никогда не видела. Ну, слышала, конечно, что он академик, что он небожитель, - заявила Агния, едва мы взяли в баре по два вермута и устроились за столиком, - слышу все вокруг зашептались, смотри-смотри, идет, идет, ну, я тоже уставилась. Невысокий такой, на голове седой ершик, на носу очки, не скажешь даже, что он доктор наук, академик РАХ, у которого персональные выставки в Фиера Милано, в Ганновере…что, Вера? Что?
- Что такое РАХ?
- РАХ – это академия художеств, – Агния взметнула красивые брови, - ты же малярша, человек близкий к искусству, как это можно не знать?
- Пардоньте, - повинилась я.
- Тут он обращается прямо ко мне! А я, между прочим, не в первом ряду стояла, - Агния подчеркнуто сузила глаза, - наши курицы клювы пораспахивали, а он мне, через их куриные головы: "Могу я попросить об одолжении?" А что я ему отвечу? Кивнула, конечно. Не помню, как села в его машину, кстати с личным водителем, как ехали до траттории, как выбирали столик. Потом немного отдышалась, огляделась. Кругом одни буржуи. Буржуи наши, но ведут себя как ихние, с такой, знаешь, тихой бриллиантовой как бы невзрачностью. Потому что в итальянских ресторанах обязательна простота, это как дресс-код. Голубое, бежевое, оливковое. Плетенные лозы, бутылки с вином, корзинки со специями, ах-ах-ах!
- Ах-ах-ах, - повторила я. Втянулась в историю.
- Ни карпаччо, ни минестроне заказывать не будем, милая моя белль, говорит мой академик, - Агния округлила глаза, - а я еще думаю, почему я белль?
- Белль это из «Красавица и Чудовище, - быстро вспомнила я, - с каштановыми волосами и ленточкой.
- Точно, я же с ленточкой была, - обрадовалась Агния.
- Ну и? – нетерпеливо сказала я, - что заказали?
- Вот и я гадаю-гадаю, – сказала Агния, - я пришла-то голодная, Вер, я уже на все согласна была, даже на хлеб, типа, фокачча, а он спрашивает, милая белль, а что тебе известно про итальянскую Парму? А что мне известно, Вер? Совсем ничего. Ну, говорю, у них пармская ветчина, а он –а еще? Господи, ну пармский сыр, как его там, пармезан, а он мне - а про чинквеченто знаешь? Ну, я естественно, наугад сразу ляпнула – это суп с морепродуктами. А он смеётся, что чинквеченто — это исторический период искусства между Высоким Возрождением и Поздним. Шестнадцатый век. Век Микеланджело, Рафаэля Санти, Тициана. А в Парме в это время творил Корреджо, а кто еще? Я, конечно, молчу, а он как бы подсказывает, ну, кому из них дали прозвище «Парень из Пармы»? А я, Вера, историю искусств три раза сдавала, и никак. Ну, вертится в голове старик Леонардо, но он-то точно не из Пармы. Ну, я там хихикаю, как дура, глазки строю, а он мне – это же Джироламо Маццола, по прозвищу Пармиджанино, ну, что, вспомнила? Я так глубокомысленно вздохнула и говорю, да-да, теперь вспомнила. Академик сразу успокоился, на спинку кресла откинулся и квохчет - тут Агния чуть приподняла верхнюю губу и сморщила носик, отчего голос приобрел манерную протяжность, - вы просто прэлээ-э-элесть, милая белль!
- Ужас, - сказала я.
- Терпимо, - отмахнулась Агния, - я еще ему в глаза заглянула, издевается что ли? Нет, вроде, глаза выцветшие, но без каверзности.
- Да, - говорю я, - любят тебя приключения.
- Знаешь, Вер, - сказала Агния, - без приключений тоже не жизнь. Я вот мечтательная и очень этому рада! Я потому и акварелью занимаюсь, чтобы полет воображения был, понимаешь? Малярка твоя никакого полета не даёт, Вер, ну согласись. Хотя там тоже краски и кисти, но души вообще нет.
- Не соглашусь, - сказала я, - душа у меня там тоже тратится.
- На что это? – спросила Агния, - на шпатлевку?
- И на шпатлевку тоже, - сказала я, - пожалуй, дорогая, я пойду.
- Ой, только не надо из себя тут строить, Вер, - Агния протянула руку и погладила меня по голове, - у тебя волосы такие шелковистые. Творожную маску делаешь?
- Не делаю, - я освободила голову от руки Агнии, - сплю на шелковой наволочке, вот они и шелковистые.
- Понятно, - понимающе кивнула Агния, - не хочешь секреты выдавать, ну и не надо. А вот у меня от тебя никаких тайн нет.
- Пусть и у тебя будут, – я пожала плечами, - я не против.
Наступило молчание. Агния взяла вермут, отпила. Потом еще. Нахохлилась. Думает.
Я решила прервать эту дурацкую паузу.
- Агния, тут нет никакого секрета, просто наволочка из натурального шелка не тянет влагу, вот и всё. И еще она полирует волосы. И не сечет концы. Не электризует, - я сделала большой глоток вермута, - и что там было дальше?
- А дальше вот что, - придвинулась Агния, - дальше была короткая лекция о творчестве Пармиджанино, я даже запомнила наизусть (тут Агния для сосредоточенности закрыла глаза) Пармиджанино принадлежал к маньеристам, то есть, он деформировал гармонию изящной утонченностью, доводя до экзальтации и трансцендентности. Что такое экзальтация и трансцендентность академик не объяснил, слушай, Вер, давай выпьем чего-нибудь стоящего?
- Давай, - мы пошли к стойке. Взяли два джина с тоником. И еще по два вермута.
- И тут академик заявляет, - после джина с тоником Агния раскраснелась, - что он заказал официанту салат «Парма», потому что этот салат приготовлен в лучших традициях маньеризма! Чокнутый, да? Принесли салат, а в нём ни ветчины нет, ни пармезана, а вместо них порезана вареная картошка, квашенная капуста, соленые грибы и моченая клюква, прикинь? А академик прямо поёт, полюбуйся, белль, какие в этом блюде трагические сочетания цвета, мол, Пармиджанино и не снилось! Я про себя думаю, это уж точно! Вареная картошка с квашенной капустой вообще вряд ли кому снится. А академик мой не унимается, милая белль, весь наш мир состоит из оттенков, это только нам кажется, что мы видим цвета, а мы видим оттенки.
- Согласна, - сказала я, - у нас в малярке у красок из разных партий оттенки обязательно отличаются. И иногда на много.
- Значит, и ты тоже академик, - легко согласилась Агния, - а дальше самое главное, Вер! Дальше он мне говорит, а теперь, моя милая белль, ешь этот салат. А я смотрю на этот салат и думаю, как мне его есть? В нем же целое ведро майонеза!
- Ну и не ела бы, - я отпила вермут, - он что, заставлял?
- Понимаешь, Вер, человеку, имеющему дома оригиналы Пикассо и Шагала, заставлять никого не нужно, достаточно просто сказать – ешь салат, - вздохнула Агния, - придвинула я к себе салат, а академик достал свой хипстерский блокнотик, цветные карандаши, и кстати, Дервент и начал меня рисовать. Я ем салат, а он меня рисует. А давай, Вера, крепенького чего-либо выпьем?
- А, давай!
Мы опять пошли к стойке, взяли две текилы «бум». Надели мотоциклетные шлемы, выпили текилу «бум», и бармен дважды с размаху бумкнул нас по кумполу лакированной битой. Вот такая лакшери-жизнь.
- О, теперь другое дело, - покачнулась Агния, - так на чем это я…а, да, салат! Послушай, Вера, академика я не интересовала с самого начала, увы, увы, увы! Его интересовала только отвлеченность цвета соленых грибов в квашенной капусте и несоразмерность пропорций моченой клюквы в репчатом луке! Там же еще и лу-уу-ук был, Вера, ты представляешь? Луу-у-ук! И всю эту гадость он рисовал.
- Зачем?
- Чем ты слушала, а? Я тебе битый час толкую про маньеризм, – сказала Агния, - повторяю для академических малярш, я ела этот дурацкий овощной салат, чтобы разрушить его тектоническую целостность, нарушить художественную завершенность композиции.
- Зачем?
- Затем, что академик искал оттенок беззащитности! – сказала Агния.
- Оттенок чего?
- Объясняю очень простыми словами, - сказала Агния, - каждый мир, например, мир салата (у салата тоже есть свой мир, ты что не знала?), так вот этот мир имеет устоявшийся цвет. А у вот у разрушаемого мира, например, у поедаемого салата, нет устоявшегося цвета, он меняется по мере разрушения, вот это переходное изменение его цвета и есть оттенок беззащитности.
- Красиво, - сказала я.
- Наконец-то,- кивнула Агния, - оттенок беззащитности живет очень короткое время, пока разрушенный мир не обретет равновесие, то есть новый устойчивый цвет. Цвет разрушаемого салата и имел оттенок беззащитности, теперь понятно?
- Но разрушить можно по-разному, – сказала я. – Не есть его, а, например, опрокинуть на стол?
- Нельзя, - сказала Агния, - салат должен разрушаться, а не уничтожаться. Это разные вещи.
- Это он тебе сказал?
- Да! Послушай, я хочу померанцевой водки, – заявила Агния и добавила, - я пошла вразнос.
- Давай кальвадос? - предложила я, - чтобы как у Ремарка, полутемное кафе, кальвадос и воспоминания.
- Ремарк? А есть такой художник? Не слышала! – сказала Агния, - вообще-то из голландцев я обожаю только Вермеера, его «Девушка с бокалом вина» это просто про меня.
Я не стала мелочиться насчет Ремарка, да и какая разница после текилы «бум»? Мы снова пошли к стойке и махнули самогонки с куртуазным померанцем. Стало светло и грустно.
- Ну, и чем все у вас закончилось? – спросила я.
- Вера, он гений, - Агния прикусила дрожащую губу, - если бы для натуры ему потребовался мертвый заяц, я бы превратилась в этого зайца. Ты видела натюрморты Франка Снайдерса?
- Нет.
- Там все гениально, там мертвые зайцы, виноград, тыквы, инжир, кряквы, чижики какие-то. Всего-то и надо, что умереть.
- Ты это серьезно?
- Конечно, - Агния протянула мне ладонь. Я увидела ленту пластыря, прямо посередине ладони, в самом нежном месте.
- Что это?
- Я руку проткнула, маникюрными ножницами.
- Зачем? – я как-то сразу отрезвела.
- Он рисовал салат, а потом задумался и сказал, что у моченой клюквы слишком мертвый цвет, ей не хватает крови, я добавила своей, - сказала Агния.
- Он все-таки псих.
- Все гении психи, - Агния посмотрела на меня каким-то новым взглядом, словно была старше и мудрее, - а листок с рисунком салата тут же взяли на онлайн аукцион, едва он его закончил. Вера, к его работам стоит очередь со всего света! И я рада, что я в этой очереди!
- А я рада, что я малярша, - сказала я, - и не ходи к нему больше.
- А он и не позовет, - сказала Агния, - шедевры не повторяются. Он нашел оттенок беззащитности, потом найдет что-то еще, но уже без меня.
- Ну и хорошо, целее будешь!
- Да кому я нужна? Ха-ха-ха! – Агния поднялась с места. – Ладно, мне пора, в голове шумит, а завтра экзамен по рисунку.
- С пробитой рукой?
- С пробитой душой, Вера, - сказала Агния, - но ничего, как-нибудь. Ты остаешься?
- Да, выпью кофе!
Мы расцеловались, и Агния побежала к выходу. Потом остановилась.
- Вера, - крикнула она издалека, - скажи мне потом сколько с меня за посиделки, ладно?
- Ладно, - я бодренько помахала ей рукой, хотя настроение было убитым.
Как быстро возникают и разрушаются наши миры, только что мы с Агнией были вместе, а теперь? Теперь каждый живет своим миром, словно и не было ничего общего, доверительного, искреннего. И никогда не будет больше этого смешного салата «Парма», этой текилы «бум», этого пластыря на руке Агнии, и даже, если я сейчас окликну того же самого бармена, он посмотрит на меня, как на незнакомую ему женщину, хотя шарахнул меня битой по шлему всего-то полчаса тому назад. Полчаса – это время разрушения мира и остывания цвета. И я захотела увидеть этот оттенок беззащитности сама, своими глазами. Есть ли он на самом деле или, может быть, существует только в гениальном воображении рисовальщика?
Я достала телефон и набрала номер. На экране появился Вадим, он ждал моего звонка, широко улыбнулся и подмигнул:
- Как настроение, Вера?
- Пью кофе, нормальное.
- Я рад.
- Вадим, - я сделала короткую паузу и продолжила, - встречу придется отложить, у меня срочный заказ.
- Заказ? – переспросил Вадим. – То есть, мы не увидимся?
- Никак, сидим с заказчиком, обсуждаем эскиз.
- В кафе? – спросил Вадим.
- В кафе.
- И где заказчик?
- В баре, - сказала я, - есть минутка поговорить, пока он не вернется.
- Минутка, пока он не вернется, – повторил Вадим, - а ты правда с ним по работе?
Я молчала. И смотрела в глаза Вадима. И чем больше я молчала, тем отчетливее видела появившийся в них оттенок беззащитности, глубинный и испуганный, словно застигнутый врасплох разрывом слепящего света. Разрушаемый мир пытался привыкнуть к происходящему разрушению, чтобы вжиться в новую атмосферу, восстановить дыхание, движение, сознание. Мир выживал, как мог и это было видно. Недолго, крохотное мгновение, но мне этого хватило. Я разглядела оттенок беззащитности.
- Вадим, - я поднялась с места, - я передумала, я еду к тебе, черт с ней, с работой.
Я бросила в сумку телефон и выскочила на улицу. Мне не надо разрушений, мой мир должен жить и быть счастливым, я не хочу оттенков беззащитности ни себе, ни любимым людям. И до гениальных академиков мне нет никакого дела, как и этим академикам до меня, черно-белой малярши без наличия каких-либо оттенков.
Автор: kraska
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: