Иван Митрич всю ночь маялся. Засыпал, просыпался и опять с трудом засыпал; около трёх часов ночи, или уже утра — трудно определить это время, стало совсем невмоготу, и Иван уставился в лампочку, нависавшую над ним. Он пытался оправдать томившее его, убаюкать, но было всё беспокойнее. Не хотелось понимать, почему не спится; Митрич отгонял бессвязные мысли, но без толку — они как непрошенные гости все лезли в голову: о жене, умершей несколько лет назад; о том как бил её, любил, но все равно бил, или, как говорят, потому и бил; о сыне, перебравшемся в город, и о связи с ним, давно утраченной.
Cамое тягостное было во всем этом — чувство, как будто что-то болит, но что именно, Митрич понять никак не мог. Убедившись в том, что уснуть все-таки не удастся, он поднялся, вышел на кухню, залил свербившее водкой, и попытался отвлечься от назойливых думок разглядыванием в окно родного села, где прошла вся его жизнь … но внутри не унималось. Стало совсем нестерпимо; потолок, лампочка, стены давили. Митрич не придумал ничего лучше, чем выйти из дому и бродить по селу, заглядываясь на других и тем самую малость отвлекаясь. Односельчане уже встали и спешили по своим делам — на работу, в огород, к скотине.
Иван мало с кем здоровался, в деревне его недолюбливали, припоминая вечно испуганную, забитую жену. Без особой веры, так, от маяты, зашёл в церквушку, пристал к батюшке: «Отец родной, не спится мне, во-как болит здесь! Ноет…» — хныкал Митрич, тыча себя в грудь. Но запах водки опережал его слова, и батюшка чаще замахал кадилом и открестился: «домой ступай, уймётся всё, уляжется»… Ухнув, вывалившись из церкви, Иван пошел по центральной улице села и там наткнулся на своего давнего приятеля Миколку, но это его так звали, а лет ему было не меньше шестидесяти; энергичный поджарый мужик, которого все на селе уважали.
— Ванька, ты чего это с утра колобродишь?
— Тревожно что-то, не спится, хоть ты тресни. — сжал кулак у груди Иван, так что ногти в ладонь впились, мочи уж нет, а держит.
Миколка сообразил: «Давай хоть выпьем, что ли»…
Пришли к Ивану в дом, разлили по стаканам и начали разговор:
— Гложет меня…чёрт знает, что!
— Эээ, слухай, Вань, тебе может это, бабу надо?
— Какое! Не любит меня никто, только шарахаются.
— Меня, думаешь, любят? Жена не любит, так — боится. Хотя было однажды… в город мы как-то выбрались, за покупками, на людей посмотреть, то, сё…
— Ну?
— Ну, меня душа в кабак несет, а ей надо, заразе, чтоб всё культурно. Словом, уломала меня, в приличное заведение затянула. А там…Миколка попытался изобразить восторг, удивление, испуг, — ну весь как есть, чёрный, ну, негр, то есть! Чертовщина, откуда взялся? На этом своем саксофоне извивается, щёки раздувает, глаза таращит, чуть не лопается! Ну, сила…! И понимаешь, Вань, во всей этой музыке я дурак-дураком, а тут… проняло что-то, даже я, грешным делом, слезу пустил. Волшебное что-то было, как бы это, настоящее… Моя к закуске весь вечер не притронулась, всё на него пялилась, как на чудо какое…
— Чудо. Погоди, что ж ты мне предлагаешь, за саксофон хвататься!? Да и где я его возьму?!
— Чего сразу саксофон, это я так, к примеру… занять себя чем-то надо… ну, вот, что ты любишь?
— Выпить люблю, — с досадой буркнул Иван.
— Хе! Удивил. Да выпить кто у нас не дурак?
— Ну там ещё… рыбалку…
— Не то! Узко как-то. Вот ты на сенокосе своём работаешь? Так работа, она и есть —работа. А тебе для души чего-нибудь нужно, чтобы душа не стонала, а пела…точно — петь!
— Ой, мороз, мороооз, нееее мороооозь мяня… — издевательски затянул Иван, показывая приятелю бесполезность его утешений.
— Ясно. Или… а рисовать ты пробовал?
— Ага, в детстве, на заборах. Да художник я тебе, что ли! Миколка, ну ты скажешь! Давай, лучше, выпьем ещё.
Выпили. Помолчали.
— С сыном как? — вкрадчиво спросил Миколка.
Иван резко махнул рукой, отвёл взгляд в окно. Помолчали ещё. Миколка взял бутылку, нацедил остаток.
— Ладно, Вань, давай ещё по одной, да я пошёл, жена ждёт. А ты всё-тки попробуй проспаться, тебе ещё на смену, — Миколка неловко потоптался и вышел.
Иван хмыкнул. Посмотрел вслед приятелю, потом в пустой стакан.
Вернулся к постели, не раздеваясь, осторожно прилёг. Лампочка. Всю ночь промаялся и теперь вряд ли удастся. Вдруг выпрямился: «Зачем бил?». Погладил простыню рукой, там, где когда-то давно спала жена; к ладони прилипло несколько крошек: «Вот чего не спится… Это всё вы, проклятые!»