Уходящая натура
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
Рисунок Сергея САВИНА
Телефон, разумеется, но совсем другой. И зазвонил – тоже по-другому. Не громче и не тише – иначе. Потому что иначе было всё: телефон, зуммер, «Я», «Мы», мир вокруг нас. Не хуже и не лучше – по-другому. Вот об этом «по-другому» я и попробую рассказать: не для сегодня – так для завтра, которое, может быть, будет разбираться когда-нибудь во вчерашнем кино и вчерашней литературе, в дневниках и воспоминаниях и, разбираясь, наткнется в них на таинственные иероглифы, трудные для понимания. Итак, иероглиф первый – «телефон».
1
Включил телевизор, а по телевизору – «Мимино». Сын рядом учит английский. Уже далеко не начало фильма, герой Кикабидзе за границей купил крокодила, хочет сообщить об этом на родину. Идет, ищет телефон. Разумеется, международный. Пробует кого-то спросить – не понимают. Наконец, видит заветную надпись, входит, заказывает звонок (Сколько вам времени? – Мне? Одну минуту! – Одну нельзя, минимум – три. – Хорошо. Тогда давайте три). Присаживается, ждет. Смотрю на экран, краем глаза наблюдаю за сыном, который зубрит грамматику, но одним глазом – тоже в телевизор.
– А что он делает?
– Ждет.
– Чего?
– Когда соединят. Он заказал звонок и теперь ждет соединения.
Сын не спорит: с абсурдом не спорят, его принимают таким, каков он есть.
Кикабидзе дожидается: «Пройдите в такую-то кабину». Проходит, соединили, но не с тем. Заказывал грузинскую деревушку, а соединили с Израилем: очень похожи названия, телефонистка ошиблась. Выясняет ошибку, собирается положить трубку, но голос на том конце провода умоляет поговорить еще, а потом спеть.
– Алло, – беспокоится Кикабидзе, – почему вы молчите?!
– Я не молчу, – говорит незнакомый ему голос из трубки. – Я плачу.
Весь эпизод идет минут пять. Читаю в глазах 16-летнего сына недоумение: «Что это было? Эти пять или десять минут экранного времени – про что они? Полчаса или час человеческой жизни – а он про что? Про «позвонить»?» Понимаю, что сказать мне на это нечего, потому что и пять минут экранного времени, и час человеческой жизни – про совсем другое. Рассказать можно – понять нельзя.
Помню, на первом курсе филфака прочитал, что мы, сегодняшние, не понимаем в «Илиаде» и «Одиссее» ни-одного-слова. Не понимаем адекватно, близко к тому, что вкладывали в эти слова древние. Хорошо помню, что засомневался тогда: не может быть. Не может быть, чтобы ни одного. А вот теперь не сомневаюсь: какая тут античность, если вот оно, «Мимино», – кажется, протяни руку. Но тяни не тяни – не дотянешься.
2
Телефоны раньше были домашние, служебные и, так сказать, общедоступные телефоны-автоматы на улицах. Ну и, конечно, международные, как в «Мимино».
Домашние телефоны были далеко не у всех. На них были очереди, и стоять в них можно было год, два, пять… В случае острой необходимости звонить ходили к соседям, тем, кому уже повезло. Принято было давать телефон соседей знакомым или родственникам: разумеется, не для звонков по пустякам, а на всякий случай – и такие случаи бывали, соседи приходили и звали к телефону.
Служебный телефон – это признак должностного статуса. Свой телефон на рабочем столе: звони куда хочешь! Первый свой телефон был у меня на первой моей работе – в редакции районной газеты. Счастье невероятное! Возможность, впрочем, связи со всем миром оказалась нереализованной: звонить, по здравому рассуждению, мне было тогда почти что и некуда.
Телефон-автомат – отдельная песня. Красная будка на углу – снял трубку, опустил двушку, набрал номер… Умельцы проделывали в двушке отверстие, привязывали ниточку и извлекали денежку после разговора. Стоила ли игра свеч – не помню, но умельцы случались.
Когда я поступил на первый курс филфака в университете, в корпусе на Потапова еще висел телефон-автомат, питавшийся двухкопеечными монетами, но вот только двушек ни у кого уже не было: подходил к концу 1991-й, год великих перемен и денежных обвалов. Впрочем, мастера телефонного искусства еще что-то придумывали, приучали автоматы к новой пище, писали на клочках и бумажках, какие монеты и в каком количестве можно опускать в телефон, но проходила пара месяцев – и всё опять приходилось переделывать заново: пища трансформировалась и эволюционировала. А потом пришла новая эпоха, и телефон-автомат уступил место еще одному зеркалу для филологических красавиц. Началась эпоха пейджеров и первых мобильников.
3
Но телефон – это не только трубка и диск, телефон – это много больше! Телефон – это живешь себе, живешь, а тут бац – и телефонный звонок!
Некоторые телефонные звонки вошли в историю, чтобы остаться в ней навсегда.
Вот, например, звонок Сталина Пастернаку. Воспоминаний об этом звонке и версий произошедшего тогда разговора сохранилось, наверное, столько, сколько обо всей остальной жизни великого поэта. Вспоминал он сам, вспоминали присутствовавшие при разговоре, вспоминали те, кто сам не присутствовал, но слышал от надежных лиц в очень точном пересказе.
Какой это был год? 37-й или чуть раньше/позже. Звонка Пастернак, естественно, не ждал, и поэтому, когда услышал в трубке, кто с ним сейчас будет разговаривать, мягко говоря, одеревенел. Это вам не февраль, «достать чернил и плакать»!
– У меня к вам один вопрос, – глухо прорычала трубка, – вот есть такой поэт – Мандельштам. Как вы считаете, он – хороший поэт?
И вот здесь Пастернаку не позавидуешь, без всякой иронии и усмешек. Потому что Пастернак прекрасно понял, что будет значить любой его ответ для «хорошего поэта Мандельштама», уже написавшего стихи про кремлевского горца, которые в ту же минуту разошлись по обеим столицам, и для его близких. И еще для многих из тех, о ком он даже не успел подумать, а может быть – и не догадывался.
Говорят, умный Пастернак стал юлить: дескать, «Мандельштам – мастер» и что-то в этом же духе. Трубка молчала недобрым, зловещим молчанием: она спрашивала совсем не о том, про что говорил будущий автор «Доктора Живаго». Трубка хотела ясности – и не только о Мандельштаме, но и о самом Пастернаке: знает ли он свое место?
Кто вышел из этого разговора победителем? Никто этого не знает: разговор закончился тем, что Пастернак как будто бы огорошил вождя фразой о том, что он давно хотел поговорить с ним. «О чем?» – плюнула трубка. «О жизни и смерти», – ответил поэт. Вождь нажал на рычажок телефона. Правда, потом, когда его кровожадные псы уже готовы были порвать Пастернака на части, он как будто бы сказал им свое поднебесное «тпру»: «Оставьте в покое этого небожителя». А вот Мандельштама в покое не оставили, и еще десятки, сотни, тысячи и миллионы – тоже. Но это не к Пастернаку, который получил за этот разговор то ли «тройку с плюсом», то ли «четверку с минусом» от самой Ахматовой.
А вот что бы поставила Ахматова Михаилу Афанасьевичу Булгакову – неизвестно, но однажды вождь позвонил и ему тоже. Был апрель 1930-го, и многое еще впереди.
– Здравствуйте, товарищ Булгаков, мы получили ваше письмо, в котором вы проситесь за границу. Мы вам очень надоели?
– Нет, Иосиф Виссарионович, вы меня не так поняли. Я думаю, что русский писатель не может жить вне своей родины.
– Вот как? А может быть, вам не дают работать? Где вы хотите ставить ваши пьесы? В Художественном?
– Да, но я говорил с ними об этом, и мне отказали.
– А вы попробуйте еще, мне кажется, что они согласятся…
Воланд щелкнул пальцами, и земля закрутилась в другую сторону: пусть ненадолго, пусть не по-настоящему, только до тех пор, пока не прокричит петух и ночная пелена не будет сорвана первыми лучами солнца.
А всё он – телефонный звонок!
4
Телефон – это не только пальцем в диск и гудки в трубке, это стихи и песни, рассказы и пьесы, анекдоты, наконец.
Вот, например, Маяковский: «Allo! Кто говорит? Мама?» Allo – потому что по-русски еще не прижилось.
А вот еще: «На этом диком страшном свете / Ты, друг полночных похорон, / В высоком строгом кабинете / Самоубийцы – телефон!» Как Мандельштам его: «друг похорон» – видно, чувствовал поэт, смотрел вперед. Правда, в другом мандельштамовском же заклинании смерти: «Я еще не хочу умирать – У меня телефонов твоих номера». Дескать, если у меня есть номера твоих телефонов, то, значит, «черный ворон, я не твой».
А вот дедушка Корней – он, между прочим, целую уйму книг написал: и «От Чехова до наших дней», и «Дневник», и еще много-много чего другого, а что осталось: «У меня зазвонил телефон»!
А «позвони мне, позвони»? А «телефон-автомат у нее, телефон на столе у меня»? А «ноль семь»?
А «2-12-85-06»? Приехав еще в студенчестве в Питер, первое, что мы сделали с моим приятелем, набрали этот самый номер. Разумеется, автоматический голос автоматически отправил нас за Кудыкину гору: «Вы набрали неправильный номер». Ну, ты нам еще поговори! Мы-то знали, что этот номер – самый правильный на всем белом свете! Так ведь, Бэримор?
5
Сегодняшний телефон – это, разумеется, не просто телефон, а друг и брат, единомышленник и товарищ. Захожу утром в маршрутку: все в наушниках и с телефонами. Смотрят в экраны, манипулируют большим пальцем, улыбаются происходящему в телефонной реальности. Никто никого не слышит – все под телефонным куполом, спрятались в домиках.
Вхожу в аудиторию, сначала – телефон на стол, потом – всё остальное: ежедневник, конспекты, ручку. Студенты не носят и этого: «Всё – в телефоне!»
Кажется, у Юрия Левина была когда-то замечательно интересная статья, увидевшая свет в лотмановских «Трудах по знаковым системам». Ученый описал в ней странствия телефона по квартире, в которую он вначале робко вошел как гость, потом – обосновался у зеркала, заменившего говорящему по телефону невидимого собеседника, а потом – и вовсе пролез в красный угол. Войдя в жизнь человека, телефон вошел в нее всерьез и надолго. Вошел, чтобы однажды стать тем, кем он стал сегодня.
Забавно, но факт: если тот, древний телефон из «Мимино» соединял людей, то нынешний – разъединяет.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея имени М. Горького.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 10 октября 2019 года, № 18 (168)