Из воспоминаний чиновника особых поручений, декабриста Владимира Сергеевича Толстого
В 1852 году, в Закавказье, два охотника из слободы Алтыагач (шемахинского уезда), населенной наполовину молоканами и наполовину скопцами, охотясь в горах по первому осеннему снегу, напали на след куницы и, идя по этому следу, в лесном ущелье, близ дороги, ведущей в Шемахы, набрели на груду камней, под которыми скрылась куница.
Раскидав эту груду, они нашли труп скопчихи, у которой одна нога была уже обгрызена, по-видимому куницей.
Было снаряжено следствие, но безуспешно: ни личность убитой, ни время убийства, следы которого явно обозначались на трупе, ни виновники душегубства, не были открыты.
Губернский жандармский штаб-офицер, доводя до сведения своего начальства об этом происшествии, писал, что алтыагачинские скопцы, находясь под покровительством своих богатых единоверцев, живущих в самой Шемахе, совершают изуверства, насильственно скопят людей, и в доказательство привел несколько случаев подобного насилия.
Это донесение жандармского штаб-офицера было передано, по высочайшему повелению, кавказскому наместнику, князю Воронцову (Михаил Семёнович), который поручил мне раскрыть преступление, совершенное среди скопцов Алтыагача и Шемахи, ознакомиться с их учением, обрядами и обычаями и придумать меры к обузданию их изуверства.
По пути в Шемахы, я встретил тамошнего губернатора Сергея Гавриловича Чиляева (природного грузина, но совершенного европейца). Он сообщил мне, что с его стороны сделано распоряжение оказывать мне всевозможное содействие, не бюрократическое, а на самом деле.
О какой-либо канцелярской помехе и речи быть не могло: князь Михаил Семенович Воронцов, несмотря на мягкость в обращении, на изысканную вежливость и внимательность, имел замечательный дар держать своих подчиненных в строжайшем повиновении.
Перед выездом из Тифлиса, я заехал проститься с экзархом Грузии (здесь Исидор (Никольский)), деятельность которого в то время была направлена на построение и возобновление опустевших храмов экзархата. Высокопреосвященный, узнав, куда я еду, просил меня осмотреть и, по возвращении, передать ему подробности о положении вновь воздвигаемого собора в городе Шемахы.
При этом святитель передал мне, что в этом городе, кроме епархиального священника о. Зотика (природного грузина), есть еще священник военного ведомства, местного линейного батальона и что эти два духовные лица враждуют между собою до такой степени, что, встречаясь друг с другом на улице, производят истинный соблазн для жителей: обстоятельство прискорбное, а тем паче в городе, который почти сплошь населен магометанами.
Прибыв в Шемахы, я послал спросить отца Зотика, когда могу я осмотреть строящийся собор. Священник тотчас пришел ко мне. То был небольшой, коренастый, смуглый, черноволосый мужчина, средних лет; лицо его было благообразно, но его черные глаза поражали блеском и выражением неустрашимой энергии.
Переговорив о соборе, я передал Зотику, что высокопреосвященный экзарх крайне возмущен его ссорами с батальонным священником, которые вообще неприличны для лиц духовного сана, но особенно производят соблазн среди магометанского населения, у которого и без того часто совершаются перед глазами всяческие безобразия, творимые лицами выключенными из духовного звания и присылаемыми под надзор шемахинской полиции.
На это Зотик отвечал мне, что "он не в силах сдержать себя: идя по одной стороне тротуара, он встречается со священником, идущим по противоположной стороне, и тот кричит во все горло: "Здравствуй, отец Лезгин" (под словом "лезгин", в Шемахы имеется в виду "вор", "грабитель", "разбойник", "убийца")!".
Я спросил у собеседника, откуда родом военный священник, и, узнав, что он хохол, заметил, что гораздо лучше вместо брани, хладнокровно поклониться ему и сказать: "Здравствуй, отец Мазепа". Зотик спросил, что значит слово "Мазепа".
Я ограничился уверением, что это слово произносится священнослужителями даже в церкви, и затем распростился со своим гостем.
В скором времени Зотик вернулся ко мне и, торжествующий, рассказал как уходя от меня, встретился он со своим противником, который, по обыкновению, приветствовал его "Лезгином", на что грузин хладнокровно отвечал ему новым приветствием. Военный священник перебежал улицу, обнял Зотика и сказал: "Помиримся, только никогда не говори мне этого слова!"
И действительно, с этого времени вражда и брань между иереями прекратились.
Отец Зотик часто посещал меня и настойчиво уверял, что алтыагачинские молокане готовы обратиться в православие, но при этом не договаривал, какие причины удерживают их от исполнения этого намерения. С земской полицией отправился я в Алтыагач, одну из прелестнейших местностей горного Закавказья.
Поселение молокан представляло собой два ряда русских изб, таких, какие встречаются в наших селах у самых зажиточных крестьян. Эта слобода была расположена на берегах прозрачного горного ручья, в узком ущелье, обрамленном высокими горами, которые покрыты вековыми деревьями чинара, дуба, каштана, волоцких орешников и проч.
Молокане, в числе нескольких сот душ, были представителями чистейшей, красивой, богатырской русской породы. Толпы красивых, здоровых ребятишек, игравшие на улице, свидетельствовали о плодовитости этого населения. Над самой слободой, на вершине горы, красовался огромный караван-сарай; по высочайшему повелению (здесь императора Николая Павловича), воспрещено было ломать все древние памятники края.
Мне отвели квартиру в красивом доме, окруженном открытой галереей, на которой я ежедневно проводил вечер в беседе с кем-либо из молокан: они восхищали меня своим умственным развитием, здравым практическим смыслом, строгостью правил и серьезными, степенными разговорами.
Как-то неприятно поражало мой слух, когда они своих единоверцев обозначали словом "наши", а говоря о православных, постоянно называли их "русские". Эта рознь обратила на себя мое внимание еще и потому, что "восточная война" уже предвиделась в близком будущем.
Вследствие этого, я усугубил старание внушить своим собеседникам как можно более доверия к моей личности, и это мне удалось настолько, что я вскоре узнал о готовности многих местных молокан перейти в православие; но при этом объяснилось, что их удерживало "опасение понести кару за свои прежние деяния, которые были известны их единоверцам".
В частном письме к князю Воронцову я упомянул о том.
"Дело о скопцах" шло своим чередом. Открылись улики. Так например, алтыагачинское скопческое кладбище вмещало в себе гораздо более могил, чем сколько было водворено скопцов в этой слободе за всё время, а письменные документы этих изуверов свидетельствовали об отсутствии всякой смертности.
В исследовании "дела о скопцах" мне помогала моя прежняя опытность, приобретённая во время моей службы, когда я в крепости Анапе имел у себя под командою более 200 скопцов, при которых находились и скопчихи.
Еще Алексей Петрович Ермолов приказал высылать нижних чинов, принадлежавших, по его выражению, к сей глупой секте, в особую команду, расположенную в местечке "Марат", для употребления в местные работы. В последствии такая же команда была учреждена в Анапе, при линейном батальоне.
По этому примеру всех алтыагачинских скопцов, в числе нескольких сот человек, я выслал в Шемахы. Тогда оставшиеся скопчихи стали чистосердечно рассказывать все мне нужное, и только несколько старух, да немногие из молодых, оказали упорство.
Мне вовсе не было известно, что князь Воронцов, приняв во внимание мое частное письмо о молоканах, вошел о том с всеподданнейшим представлением; а между тем я еще не кончил своих занятий в Алтыагаче, как получил приказание наместника объявить местным молоканам высочайшее именное повеление, что "впредь воспрещается принимать доносы от молокан на своих единоверцев, обращающихся в православие".
По объявлению этого всемилостивейшего повеления, очень многие из местных молокан заявили желание принять православие. Я немедленно вызвал отца Зотика, который, выбрав желающих перейти в лоно нашей церкви, приступил к крещению одних и к присоединению других. При мне было окрещено много молокан в Алтыагаче.
Помню между прочих некоего Орлова, человека лет сорока, по ремеслу кузнеца. Когда его крестили, он обратил на себя внимание обилием слез и неудержимых рыданий. По совершении таинства, я спросил его о причине слез и получил такой ответ: "Как не плакать о том, что коснел в греховности и что батюшка Царь Небесный, по милосердию Своему, сподобил меня узреть свет истины!".
Из Алтыагача я переехал в Шемахы, где было много богатых сектантов. В разговоре с губернатором "об обращении молокан в православие", я заметил, что, по моему мнению, это событие не будет иметь значения, если не поощрять новокрещенных к новой вере, а для этого необходимо назначить умного и учёного священника, который сумел бы беседовать с бывшими молоканами, хорошо разбиравшимися в Священном писании; нужно также воздвигнуть благолепный храм в Алтыагаче, и только при этих условиях можно надеяться, что обращение в православие примет в Закавказье большие размеры.
К сожалению, оказалось, что в распоряжении наместника не было свободных сумм для постройки храма.
Через несколько дней, полицеймейстер заехал ко мне от губернатора и сообщил, что многие шемахинские скопцы желают внести денежные пожертвования на сооружены храма в Алтыагаче, и при этом спросил, приму ли я от них такие пожертвования, из которых составится изрядная сумма.
Я попросил его доставить мне предварительно список таких жертвователей, и в этом списке увидел, что из числа жертвователей только один скопец, со времени своего водворения в Шемахы, не сделал ничего преступного, за что его можно было бы причислить к изуверам.
Поэтому я сказал полицеймейстеру, что если этот именно скопец желает что- либо пожертвовать, то я готов принять его завтра, в полдень.
Кстати замечу, что в Закавказье множество зданий сооружены частными богатыми благотворителями, ради получения какого-либо ордена, медали или темляка, т. е. офицерского звания.
Пригласив к себе в этот день жандармского штаб-офицера и губернского прокурора, я отдал приказание ввести ко мне скопца, как только он придет. Вошедший старик обратился ко мне с просьбою принять его посильное жертвование на построение церкви в Алтыагаче, так как, будучи ревностным православным, он "еще до разума", в юности, попал в скопческую секту, теперь же остается верным исполнителем правил православной церкви, что может подтвердить и духовник его, городской священник.
Когда я согласился принять от него добровольное пожертвование, то старик подал мне пачку депозиток в несколько тысяч рублей, которую я, разделив на две части, попросил своих гостей пересчитать, а сам стал писать расписку. Затем, я написал бумагу в местное казначейство, прося принять и хранить прилагаемые деньги впредь до распоряжения наместника.
По-видимому, все обратившиеся в православие молокане Алтыагача искренно предались новой вере, так как никто из них не воспользовался правом, которое предоставлено законом, принявшим православие возвращаться на родину.
Князь Воронцов сам занялся рассмотрением плана церкви для Алтыагача, исходатайствовал высочайшее разрешение на приобретение материала для этой церкви, приказал разобрать караван-сарай, расположенный над слободой, и вскоре новообращенные алтыагачинцы спустили с горы тесаные блоки прекрасных горных пород.
Члены императорской фамилии соблаговолили принять участие в пожертвовании на украшение храма и выслали прекрасную утварь и ризницу.
Таким образом, старанием и усердием князя Михаила Семеновича Воронцова, молоканская слобода обращена в русское село Алтыагач, с прекрасной церковью. Скопцы были выведены из Алтыагача. Мне радостно вспомнить, что я был при этом орудием (что стало с раскрытием убийства, не сказано ничего (ред.)).