Фантастический рассказ
Хиа-ту-хва посмотрел на желтеющее вдали небо: оно не предвещало ничего хорошего. Желтые тучи табунами толпились у горизонта, но Хиа-ту-хва знал, что они пусты, как вымя отощавшей коровы. Дождей давно не было, природа засыхала и умирала, и на молитвенные призвания Боги молчали. У его ног примостился маленький мальчик Ти ру Ва, обняв сухие тонкие колени с натянутой желтоватой кожей, он чертил что-то веточкой на земле. Племя медленно умирало: без дождей не было и пищи. Не было растений, чтобы собрать для еды, не было животных, чтобы поохотиться. Последние месяца племя питалось исключительно корешками, что женщины добыли из земли. Но беда пришла с другой стороны: стало иссякать Би – ну – хай – источник жизни, источник пресной воды.
- Почему же Боги молчат? – размышлял Хиа-ту-хва и почесал затылок. Он, как главный жрец, обязан был что-то придумать.
- Почему Белый Бог молчит? – словно озвучил его мысли мальчик, подняв к нему свои глаза. Вы видели глаза голодного ребенка? Ни одно сокровище в мире не стоит такого взгляда: в нем отразилось непонимание, обида на мир взрослых, будто это не Бог, а главный жрец предал ребенка. И в то же время на детском лице появились совсем стариковские морщины и печать безысходности жизни, данной на такое короткое мгновение. Взглянув в эти бездонные глаза, жрец решился.
- Собери племя на совет, Тир ру Ва!
А сам жрец вошел в свою хижину, облачился в особо торжественное одеяние, переплел косы на голове так, что они стали образовывать пирамиду, затем украсил себя лентами из ярких перьев, на шею повесил дополнительные нити бус и вражеских зубов. Раскрасил руки и ноги замысловатыми красно-белыми знаками. Так всегда делали до него предки, когда принимали ответственное решение. Затем он прикоснулся к фигуре нефритового Бога и затянул заунывные песнопения, аккомпанируя самому себе бубном и колокольчиками. Иногда на припевах снаружи ему подпевали. Наконец, внутренним чутьем определив, что собрались все, жрец вышел из хижины.
Вокруг неё почтительно сидело все его племя. Вернее, то, что от него осталось.
- Дети мои! – начал жрец. – Мы голодаем, мы умираем. Боги не внемлют нам!
Сделав многозначительную паузу, он не услышав ничего, кроме воя ветра. И в этой нависшей тишине недобро звучал этот погребальный вой. Почувствовав неприятные мурашки на спине, Хиа-ту-хва продолжил.
- Я принял для всех нас непростое, но единственно правильное решение. Я лично пойду к Богам!
Племя зашевелилось. Раздались возгласы, но жрец поднял руку в знак молчания.
- Я принял решение, - повторил он. – На время моего отсутствия главным жрецом будет То Фо Кау.
Племя завыло, но Хиа-ту-хва повелительно поднял руку и монотонно запел. Соплеменникам ничего не оставалось, как замолчать и подпевать жрецу.
Но еще долго на протяжении бессонной ночи, жрец слышал чей-то плач и всхлипы. Наутро, отдав последние распоряжения То Фо Кау, навесив на себя тяжелую сумку с подношениями для Богов, отправился в путь.
Дорогу он знал. Вернее, знал часть пути до пограничных столбов, где время от времени его племя оставляло Богам подношения. Далее была неизвестность. Но в легендах говорилось, что Боги спустились с высоких гор, где лежат белоснежные снега и не тают. Именно туда решил пойти главный жрец.
Он довольно легко и быстро преодолел проторенную дорогу до пограничных столбов. Статуя из белого камня, густо обвитая трехлистным плющом, некогда зеленым и пышным, но сейчас сухим и желтым, возвышалась на холмистых горах. Это и есть Бог Хитукицивау, Тот, что когда-то научил племя готовить пищу на костре и охотиться, Тот, кто научил их лечить болезни и петь песни детям. Тот, кто давал им погоду. Тот, кто вырвал их из тьмы – так говорят легенды.
У подножия статуи местами виднелись остатки прежних подношений. Значит, Бог все-таки принимал жертву, но почему не внял мольбам?
Хиа-ту-хва запел перед Богом хвалебные песни, разложил дары – фрукты с кряжистого дерева, чудом найденные женщинами и чудом уцелевшие от прожорливых обезьян, куски вяленого мяса из кладовых, где лежали на самый черный день. Богу всегда приносили самое лучшее, даже в самое голодное время… Затем жрец перешел к просительным песням-молитвам. Он пел о тяжелом положении племени, о детях-сиротах, у которых умерли от голода родители, о будущем… Он просил, чтобы Бог послал им наконец дождь.
Когда он закончил петь, стемнело. Обычно племя, когда приносило подношения, с факелами и песнями возвращалось к себе домой… Но сейчас куда было идти жрецу? Тем более, что путь его лежал далее, в неизвестные племени земли. В земли Богов…
Поэтому Хиа-ту-хва решил заночевать у статуи. У подножия ночевать было как-то невежливо, поэтому он облюбовал себе раскидистое дерево рядом. Забравшись наверх, он устроился поудобнее, скорчившись среди раскидистых ветвей.
Спал он совсем немного. Среди ночи его разбудил непонятный вой, во тьме сияли зеленым огнем чьи-то глаза, слышались со всех сторон непонятные шорохи, и жрец решил больше не спать. Он буквально влип в толстый ствол дерева, обхватил его крепко руками и застыл в неподвижности. Внутреннее чутье подсказывало ему, что ночная жизнь не простит ему малейшей оплошности, малейшего шороха.
К утру тело его совсем онемело, и когда полыхнули первые лучи солнца и прогнали мрак, он не сразу сумел пошевелиться. Да и не торопился он особо размять затекшие члены. Кто знает, какая опасность таится еще в темных кустах. Но постепенно день набирал силу, и ночные тени позорно прятались в глухие щели, под камни и под кроны раскидистых деревьев.
Жрец услышал будто над ухом обезьяний посвист и, с трудом повернув голову, увидел зрелище, которое повергло его в отчаяние. У ног статуи сидело несколько обезьян, скусывая толстую кожуру с плодов кряжистого дерева, они беззаботно лакомились плодами. Плодами, с трудом добытыми женщинами его племени! Плодами, принесенными богу, но не обезьянам! Плодами, которыми жрец мог накормить детей племени, и спасти их от верной смерти! Это было кощунство!
- Пшшли! – закричал он страшным голосом.
Однако на обезьян его крик не возымел никакого действия. Они продолжали лакомиться сладкими плодами, лишь едва удостоив его взглядом. Хиа-ту-хва наконец оторвал руки от дерева, раздвинул затекшие руки.
- Пшшли вон! – еще громче и злее закричал он и замахал руками. На этот раз обезьяны встревожились, но покидать свою столовую не собирались.
Жрец скользнул с дерева, тело уже слушалось, прежняя гибкость вернулась, в три прыжка он подскочил к подножию статуи и распугал обезьян. Они кинулись врассыпную, но, к великому огорчению жреца, не с пустыми руками убегали они. Многие уносили с собой несъеденные плоды. И, рассевшись по верхушкам деревьев, продолжили лакомиться ими.
Первой его мыслью было продолжить охоту на обезьян и чем-нибудь запустить в них, чтобы они бросили плоды, но чуткое ухо жреца уловило шорох со стороны прибрежных кустов. Повеяло опасностью. Хиа-ту-хва вгляделся в неведомое.
Не он один охотился на обезьян. Тихо скользило тело Бахузы – горного барса. Большая кошка подбиралась к обезьянам невидимой тенью, пока эта двуногая большая бесхвостая обезьяна не распугала её добычу. Что ж, какая разница с хвостом будет ей обезьяна на обед или без хвоста… К тому же эта обезьяна была намного крупнее.
А у Хиа-ту-хва в голове пронеслись совсем иные мысли, когда он увидел крадущуюся тень. Ему нельзя было умирать, умрет он – умрет его племя. Бежать тоже нельзя было, от Бахузы не убежишь. Обычно Бахуза не спускалась так низко, а обитала высоко в ледяных горах. Несколько раз племя охотилось на неё, но тогда охотников было много и копий тоже… А сейчас только одно копье. Права на ошибку у жреца нет. Копье должно поразить цель сразу. Пока эти мысли проносились обрывками в его голове, Бахуза перестала подбираться и кинулась на добычу. В два прыжка она преодолела расстояние между ними и прыгнула на жреца.
Хиа-ту-хва не кинул копье. Он тоже прыгнул вперед, поднырнул под мощным телом барса, упер копье оземь и принял прыжок зверя на себя. Копье проткнуло живот Бахузы, но и сама она всем телом навалилась на жреца. Мощный рык боли и негодования потряс горы, лапы зверя полоснули по добыче, а мощные клыки впились в плоть. Сплетясь в единое целое, они покатились по земле, вздымая пыль. Барс бил и царапал стальными когтями, человек тоже не отставал: молотил наугад коротким ножом, что заранее достал из-за пояса. Ослепленная болью Бахуза ослабила хватку и, бросив непокорную добычу, вдруг прыгнула в кусты, оставляя за собой шлейф крови на пыльной земле. Издалека донесся её жалобный вопль и затих.
Жрец полз на четвереньках к статуе. Вернется ли зверь – неизвестно, но там у подножия остался обломок копья. Вооружившись обломком, шатаясь, он встал и приготовился дать отпор врагу. Но тот не возвращался, вопли Бахузы тоже уже не были слышны. Умерла ли она? Раны ли зализывает? Вернется ли?
Пожалел Хиа-ту-хва, что пошел в дальнюю дорогу один. Ох, как пожалел. Зверь между тем не возвращался. Тогда жрец присел на подножие и начал осматривать свои раны. Зверь сильно порвал его когтями и зубами, по всему телу струилась кровь. Но больше всего досталось лицу, то, что изначально жрец в пылу битвы принял за кровь, оказалось большей потерей. Это вытек глаз. Эйфория от победы ушла, пришла долгая и мучительная боль. Уже не считая святотатством, Хиа-ту-хва брал плоды кряжистого дерева, ел сочную мякоть и, разбивая огромную косточку внутри, омывал соком свои раны.
Внезапная и страшная догадка вдруг поразила жреца: что если Бог Хитукицивау не принимал их жертву по причине прожорливости обезьян? Почему они раньше не могли догадаться оставлять охрану при статуе? Если Бог ничего не получал, понятно, что он так разгневан на племя.
Обезьяны больше не возвращались, Бахуза тоже. Хиа-ту-хва омыл свои раны, сделал перевязку, пропел хвалебные гимны Богу, укрепил обломок копья на подходящей палке, затем собрал остатки еды и решительно зашагал к ледяным вершинам, невзирая на запрещающий продвигаться дальше пограничный столб.
Рожденный среди дикой природы, жрец, подобно дикому зверю, умел двигаться почти бесшумно и осторожно. Сейчас он шел вдвойне осторожно, так как территория была ему совершенно неизвестна. Он звериным чутьем ощущал опасность от неживых предметов, от камней и наваленных беспорядочно валунов, от толстых замшелых деревьев и безобидных с виду лужаек. Воздух словно был наэлектризован и говорил: «Берегись, смертный».
Дорогой жрец делал зарубки своего пути на деревьях, ведь предстояло возвращаться еще обратно. Он тяжело вздохнул, путь предстоял еще неблизкий, солнце уже клонилось к закату, а снежные вершины, до которых, казалось бы, можно дотянуться рукой, не только не приблизились к нему, но казалось, наоборот, отдалились. Нужно было искать ночлег. Хиа-ту-хва облюбовал высокое кряжистое дерево, перевязал раны, подкрепил силы, выстругал на всякий случай колья в рост человека, заострил их, и со всем своим скарбом залез на самую макушку дерева.
Ночью где-то отдаленно завывал и рычал неизвестный жрецу зверь, и жрец, слившийся с деревом и ставший его неотделимой частью, всю ночь не сомкнул глаз. Лишь с первыми лучами солнца он позволил себе вздремнуть ровно час, чтобы через час вновь отправиться в свое путешествие.
Он по –прежнему обходил подозрительные места, и несколько раз увидел, что опасения имеют основания: два раза он натыкался на глубокие замаскированные ямы, на дне одной он увидел белые кости какого-то животного. Один раз ему встретилась ловушка, которая захлопнулась за барсом, ветер раскачивал на дереве сеть с его костями. Барс так и не сумел прорвать её своими железными когтями. Хиа-ту-хва сначала думал, что ловушки сделали его предки, чтобы оградить Бога от назойливых посетителей, но увидев крепкую сеть, он понял, что это делали Боги, ведь его соплеменники не умели плести таких сетей, да и материала такого крепкого у них не было. Но почему Боги хотели от них оградиться? Или они ограждались от кого-то еще, кого боялись сами? С этой минуты жрец стал еще осторожнее.
Между тем растительность менялась. Деревьев становилось все меньше и меньше, дольше и чаще тянулись холмистые луга. Ледяные вершины так же нависали над ним, но, покорив очередную гору, жрец переходил на следующую, а ледяная вершина отдалялась снова. Луга же начинали радовать глаз, проплешинами меж сухой желтой травы виднелась зеленая. И в этот день жрецу крупно повезло: он подстрелил из лука суслика, которого ободрал, зажарил и с огромным наслаждением съел на первом же привале.
На третий день пути Хиа-ту-хва нашел пресную воду. Не полноводную речку, а лишь маленький ручеек, но впервые он напился от души, ведь собственные его запасы закончились еще вчера. Здесь он помылся и постирался, и обсох на берегу ручейка. С огромной неохотой жрец уходил от ручейка, но долг звал его вперед. Впереди его глаз заприметил склон, покрытый снегом. «Наконец-то», -обрадовался жрец, но радость сменилась унынием: это оказался не снег, весь склон был покрыт нежными мелкими голубыми цветочками, источавшими медвяный аромат.
Следующие несколько дней путь его пролегал по горам, заросшим древним, почти непроходимым лесом, местами стали встречаться островки снега, и у Хиа-ту-хва будто открылось второе дыхание, он стал двигаться бодрее и быстрее к цели. Радость эта чуть не сыграла с ним злую шутку, он утратил бдительность и чуть не упал в яму, едва прикрытую валежником и сухими листьями. Жрец успел схватиться за корень и повиснуть над бездной, но вот копье он уронил вниз. «Я должен жить, от меня сейчас зависит жизнь племени», - говорил он сам себе, вытягивая из ямы одеревеневшее от животного страха тело.
Утро шестого дня застало жреца спящим на дереве, и когда первые лучи коснулись его щек, он проснулся. В лучах восходящего солнца Хиа-ту-хва увидел то, чего не заприметил вчера в сумерках. Он увидел конец своего пути. На вершине ледяной горы почти заметенная снегом стояла хижина, но не такая, как у его племени, а намного больше, но дымок не вился над её крышей, и следов не было видно. И еще из снега выпирало странное сооружение, длинное, блестящее, большое, но судя по всему тоже покинутое. Богов не было видно.
Хиа-ту-хва соорудил себе на ноги из веток деревьев и лапника настоящие снегоступы, чтобы не проваливаться, но вот одежду на свое тощее тело, едва прикрытое нехитрыми украшениями, он никак не мог придумать и просто обвязался вокруг лапником. Теплее не стало, а ночной морозный ветер вообще продрал его до костей. Так что лапник – это скорее самообман, чем защита. Ночью он не столько спал, сколько грезил. Грезил не о еде и не о племени, а о тепле, о жарком раскаленном солнце, и теплые воспоминания немного согревали его. Здесь все было иначе, здесь все было не приспособлено для жизни людей.
Но вот перед ним хижина. Возможно, это и есть хижина Белого Бога. Как он встретит своего жреца? Вдруг разгневается и убьет его? Но что сейчас об этом думать?
Хиа-ту-хва осторожно приблизился, пал ниц и запел хвалебные гимны. Пел он долго, на холодном ветру голос его осип, и песнопения выходили больше скрипучие, нежели мелодичные. Закончив петь, он застыл в ожидании. Но ничего не происходило. Жрец запел снова, и снова ему ответила тишина, когда он закончил.
Помедлив, он встал и решил зайти в хижину. Но, помня о ловушках, жрец не пошел в дверь. Он решил обойти хижину, но не успел сделать и пары шагов, почувствовал, что снег уходит у него из-под ног и увлекает его за собой в воронку. Жрец начал отчаянно барахтаться, потому что снег залеплял уши, уцелевший глаз, нос. Хиа-ту-хва упал, а снег заваливал и заваливал его. Вот уже нечем дышать, но он борется, барахтается, откапывается…. Он очутился в полутемноте, лишь небольшое отверстие пропускало сумеречный свет.
Жрец ощупал материал, и тут заметил, что отверстие закрыто не наглухо, его можно было открыть. Он потянул за край, и перед ним открылся проход, и жрец как змея скользнул внутрь.
Там, где он оказался, было светло. Половина стены занимало прозрачное панорамное окно, открывавшее вид на долину по другую сторону ледяных гор. Хиа-ту-хва оглянулся. В хижине было много предметов, назначения которых он не понимал, и которые не трогал на всякий случай. И тут он увидел его! Белый Бог Хитукицивау сидел в кресле, руки его опирались на стол, а сам он пристально глядел в черную трубку, которая была направлена на долину. Жрец пал перед ним на колени заговорил. Он говорил о бедах его племени, о засыхающей природе, просил дождей и помощи. Белый Бог молчал. Жрец внимательно деталь за деталью осмотрел Белого Бога, встал и подошел к нему. Белый Бог молчал, да и сказать-то он ничего не мог, поскольку был мертв. Белая сухая кожа обтянула давно высохшие кости, глаз уже нет в глазницах. Похоже, много лет или веков он вот так сидит в своем безмолвии. Бог тоже оказался человеком. Жрец захотел тоже поглядеть в черную трубу, наклонился ближе и чуть не кинулся от страха на Белого Бога, потому что в черную трубу увидел Бахузу, которая гналась за стадом косулей. Преодолев страх, он взял черную трубку и стал смотреть вперед. О чудо! Он увидел зеленые луга и многочисленные стада животных. По другую сторону гор кипела жизнь, шли дожди, текли реки! Перед Белым Богом на столе лежала рукопись, на ней изображались какие-то шары, овалы, прямые линии соединяли эти шары. В центре ослепительно желтый круг напоминал солнце. Жрец хотел взять рукопись, но она рассыпалась у него в руках.
- Прости меня, Великий Бог! Ты снова спасаешь наше племя! А я, неблагодарный, решил покуситься еще на другие твои дары. Спи с миром! – и жрец пропел погребальные гимны. Затем взял черную трубку и стал раздумывать, как ему выбраться отсюда.
Потом по своим же следам он направился в обратный путь.
На седьмой день он благополучно вернулся домой.
- Дети мои! – обратился он к собравшемуся и подвывающему от радости племени.- Я беседовал с самим Великим Белым Богом Хитукицивау, и мне было дано пророчество вести вас в новые земли, изобильные едой и водой! Наши мольбы и жертвоприношения до него не доходили раньше, потому что все подношения утаскивало племя хитроумных обезьян. Но теперь мы устроим жертвенник прямо перед моей священной хижиной и жертвоприношения будем подносить иначе, чем было ранее. Так сказал Великий Белый Бог! А теперь вы все идите по своим хижинам и готовьтесь к великому переселению. Женщины соберите необходимый скарб и одежду, запасите больше бурдюков с водой, кореньев и еды, которую сумеете найти! Путь нам предстоит неблизкий. Мужчины племени, заточите оружие и копья, они нам понадобятся. Все! Я сказал.
И под завывание племени, жрец ушел в свою хижину, растянулся на циновке и уснул крепким сном.
