Старик и девочка были в беде, а остальное не имело значения. И я решил: из кожи вон вылезу, а найду их! Я выбежал на опушку и попытался взять след. Ищи, Полкан, ищи! Это тебе не зайцы, а люди. И не гнаться за ними надо, а спасать. Ищи же!
Хотите верьте, хотите не верьте, но ещё отец мой и дед служили у Старика в охотничьих собаках, и оба звались Полканами. А я, стало быть, Полкан Третий. Я царь и хозяин этого леса...
Шучу по старости лет! Царь и хозяин леса – Старик. Вот кто главный над куропатками и вальдшнепами, над зайцами и енотами. И надо мной. Я верно служу ему уже… который год? Вспомнить бы.
Порода наша славная, благородная. Говорят, сильные люди – такие, как мой Старик, – всегда нуждались в нас, в гончих и нюхачах. Что бы они делали без нас?
Ведь мы распугивали даже бобров, которые запруживали человеческие реки своими плотинами, хотя и, надо сказать, не для того нас природа слепила. И однако же – на всё хватало у нас смекалки и прыти.
Да, отец мой и дед ещё застали те времена...
Тогда Старик был моложе и мог уходить в лес на целый месяц – охотился, выслеживал. А они, помимо прочего, носили в зубах его патронташ – я видел следы их клыков на кожаном ремне, а стоило Старику заночевать у костра, они чутко берегли его сон, почти не смыкая глаз.
Но те времена прошли безвозвратно. Отца моего и деда давно уже нет на свете; сгорбился, почти у меня на глазах сдал Старик, теперь он уже не даст такого маху, не уйдёт в тайгу с ружьём, рюкзаком и верным Полканом. Да и заяц из нашего леса почти ушёл. На кого охотиться?
Старик решил, что на уток. Но охота наша теперь, когда Старик всё-таки собирается прошвырнуться, больше напоминает прогулку, развлечение. А раньше это был трудный промысел...
Старик этого, кажется, не очень понимает, и по-прежнему стреляет по уткам всерьёз, чуть только увидит какой-нибудь ненароком испуганный косяк, и всё промахивается.
Теперь мы натыкаемся на уток скорее случайно. Раньше я вынюхивал их – и уток, и зайцев, и тетеревов, но нюх мой давно уже ослаб, и я почти ничего не чувствую, кроме жгучего пороха, которым и теперь ещё пахнут патронташ и руки Старика.
Виноват, патронташ я посеял ещё прошлой зимой. То ли сил моих больше не стало по сугробам карабкаться, то ли челюсть моя от старости ослабла, да только вывалился он где-то – и ищи теперь его...
Старик лениво покричал на меня, чего с ним почти никогда не бывало, и стал носить патроны в кармане своего бушлата. Да только, как я уже сказал, всё больше промахивался, и в конце концов из охотников переделался в грибники. Надо думать, так-то оно лучше. Только я ему стал уже без надобности.
Но незадолго перед этим как-то раз у него из-под ног, из какой-то норы под дубовым корневищем, сиганул заяц – настоящий заяц-русак, с длиннющими такими ушами!
Старик начал стрелять, да куда уж ему – зайца и след простыл. Почему-то я даже порадовался за шустряка – живи, мол, чего бы тебе не пожить? Так ведь оно, если подумать – зачем нам гнаться за ними? Зачем отец мой и дед гонялись? Никакой ясности, глупое и бестолковое дело...
Но, как бы там ни было, никогда не представлял я для себя иной жизни. В городе-то, говорят, собак на тротуарах и в парках выгуливают, а то и вовсе устраивают какие-то показы – проводят их по ковру, «недели собачьей моды» это называется, бог весть что, как по мне.
Знали бы отец мой и дед! Посмеялись бы вдоволь. Они бы сказали: «Собачье дело – грызть, хватать, брать след, а не шутки шутить». Или как-то так, в точности не скажу. Не помню...
Так вот тогда, когда мы зайца-то проворонили, Старик свистом позвал меня, правда, я не сразу его услышал, а когда я подошёл, он наклонился ко мне и, небрежно потрепав меня за ухо, сказал:
– Эх ты, раззява, как есть раззява – уж и зайца-то под носом не учуял! Что мне делать-то с тобой?
После этого я решил наверстать и выйти-таки на заячий след, но только в чаще Старика запутал. Больше он меня на охоту не брал. А вскорости после этого, как я уже говорил, перешёл на грибное довольство. И правильно сделал.
По ночам мне не спится. Я смотрю из своей будки, как в окне Старик гасит свет, после чего дом до утра погружается в мёртвую тишину. Что бы сказали обо мне отец мой и дед?
Да известно, что бы сказали. То же самое: раззява ты, кровь нашу крепкую растряс, щенок ты, Полкаша, глупо ещё твоё дело. Так и представляю, я ведь их помню, и отца, и деда даже, кажется...
Я помню их, помню их глаза. Опускаю веки – так и вижу их. Строго, молчаливо смотрят они. Этот суд – самый строгий на свете. Даже от стариковского бурчания не так стыдно, как от этой осуждающей родительской тишины.
Что мне ответить им? Дело ведь не в самой охоте. Бог бы с ней, с охотой. Я бы и грибы выучился искать – был бы только нюх, натаскал бы меня старик и на грибы.
Одно ясно: потратил я жизнь на какое-то глубоко нехорошее дело, но даже в нём никогда не был настоящим, крепким мастером. Не было никогда ни силы, ни прыти, ни чутья.
А если бы были? Они бы исходили все на ловлю таких же живых и печальных созданий, как я, на их убийство. Но только была бы это уже стариковская вина. Или нет?
Скоро, наверное, я увижу их по-настоящему, отца своего и деда. А до того момента ещё есть время подумать, что бы такого сказать им в своё оправдание. И может ли быть оно, оправдание?
Обнадёжил я Старика, нечего сказать. Опозорил породу нюхачью и гончую. Пустил на всеобщее посмешище род собачий – слух-то слухом, а слышу иногда, как тетери в кустах надо мной хохочут…
И вот однажды приехала к Старику внучка, Машенька. Маленькая ещё, школьница. Пошла в лес – и заблудилась. Ушла утром, а к темноте не вернулась.
Старик был в отчаянии. Ломал руки, звенел цепями, чуть не кружки бил. Никогда с ним такого не бывало. Зайца упустить, оленя – куда ни шло, но чтобы внучку собственную…
Делать было нечего. Старик собрал рюкзак – в лес идти, на поиски. А мне сказал:
– Сиди уж, Полканыч, куда тебе в чащобу-то! Не боись, целёхоньки воротимся. Харчей тебе оставил на два дня, с запасом. Не жри всё сразу.
Он погладил меня по лбу, и я почувствовал – рука у него трясётся. После этого Старик поднялся, отряхнулся и ушёл в лес, скрипнув калиткой. Я проводил его взглядом...
Прошла ночь, прошёл день. Никто не возвращался. Старик никогда не привязывал меня – куда я от него убегу? Поэтому ничто не помешало мне пролезть в дыру под забором и пуститься на поиски.
Человек бы подумал и решил: не надо бы мне, вот блажь-то нашла. Поколебался бы, посомневался, походил туда-сюда – и рукой бы махнул.
Я, верный пёс на службе, был избавлен от таких сомнений. Старик и девочка были в беде, а остальное не имело значения. И я решил: из кожи вон вылезу, а найду их!
Я выбежал на опушку. Тропинка троилась, расползалась змеёй в разные стороны. Я помнил, что одна вела к оврагу, а две другие – прямым и кружным путями – к лесному озеру. Прыгнув в жалящую крапиву, я попытался взять след.
Ищи, Полкан, ищи! Это тебе не зайцы, а люди. И не гнаться за ними надо, а спасать. Ищи же!
Битый час я ковылял то по одной, то по другой тропке, возвращаясь и начиная путь заново, но ничего не мог учуять. Должно быть, они прошли здесь давно, и запах их улетучился; либо они выбрали какой-то вовсе другой путь. Что же делать?
Наконец, под развесистой бузиной что-то сверкнуло на солнце. Бусы! Я принюхался. Пахнет Машей, внучкой. Значит, она направилась к озеру!
И вот я уже стоял на поросшем камышами берегу и никого не видел. Не доверяя своему зрению, я оббежал озеро несколько раз и никого не нашёл.
Кострище… Угольки ещё тёплые, я даже едва не обжёгся. Аккуратной кучкой лежала рядом яичная скорлупа. Это Старик! Он был здесь совсем недавно. Кроме яиц вкрутую он в лес с собой ничего не берёт. Значит, заночевал тут, а утром позавтракал и тронулся в путь.
Стало быть, и он ходит где-то поблизости. Поблизости… Ах, как растяжимо это понятие! Для Старика и двадцать километров – это «поблизости». А Машенька – худенькая, щупленькая, убежала в босоножках. Далеко она по чащобе не пройдёт и долго не продержится. Надо торопиться!
Но как же она провела в лесу ночь? Лес – страшное место, негостеприимное, ошибок не прощает, уж я-то знаю. Как говорят люди, остаётся надеяться только на чудо...
И чудо случилось.
Я нашёл её на просеке. У неё был такой беззаботный вид, будто она все эти два дня собирала землянику. Увидев меня, она кинулась мне на шею, стала чесать за ухом, целовать мне глаза.
Казалось, за всё то время, пока Маша была в бегах, она сделалась ещё более тонкою, и теперь походила на спичку. Чем она питалась – сказать не смогу. Ноги её были в ссадинах и красны от расчесанных комариных укусов.
Я повёл её к дому. Перепугавшись, как птичка, она боялась упустить меня из виду и легонько держала за хвост. Но я об этом не думал. Нужно было вернуть её обратно.
Солнце клонилось к закату, когда мы вышли из леса. На крыльце сидел Старик и, обхватив руками седую голову, неутешно плакал. Вот теперь-то и он понял, что потерял, как и я, и нюх, и зрение, и хватку...
Мне стало жаль его, своего Старика. Всю жизнь бродил он за зверьём в лесу, рыская, щёлкая хищными зубами, каждую травинку обошёл. А как внучку спасти – тут уж он не мастак оказался. И Машеньку-то обнаружил не он, а дряхлый, никому уже и ненужный пёс, у которого, того гляди, шерсть скоро от старости посыпется.
Старик кинулся нам навстречу, обнимал нас, смеялся. За поимку столь ценного зверя, как Машенька, мне разрешили спать в доме; позднее я был пожалован новым ошейником.
Думаю, отец мой и дед всё же гордились бы мной. Старик поклялся до конца дней своих вкусно и сытно кормить меня. А внучке своей в лес ходить запретил. И правильно. Нечего ей там делать.
Автор ЕГОР ГОРИН