Летит как-то боевой самолет. В полете спокойно. Только заметил командир, что штурман сегодня молчаливый какой-то. Спрашивает его командир:
– Штурман, во сколько поворотный пункт проходим?
– Да погоди ты, – тот как-то раздраженно отвечает.
Ну, ладно. Всякое бывает. Занят человек расчетами, лучше не мешать. «Попозже, - думает командир, - спрошу».
Через несколько минут опять штурмана спрашивает, когда, мол, поворотный пункт будет? А тот с еще большим раздражением отвечает:
- Да погоди, ты!
Летчик еще подождал. Но когда и в третий раз такой же ответ получил, решил сам посмотреть, чем это таким важным штурман занят? Отстегнулся и в штурманскую кабину заглядывает. А тот сидит и носок спицами вяжет. Увлекся, петли считает. Злится, когда мешают.
Как прилетели, в госпиталь штурмана отправили, да потихоньку списали.
Химия все это
Стас собирался поспать перед нарядом, когда в дверь постучала Зойка. Она повисла у него на шее и сразу впилась своими сочными губами в его губы. Стас присосался к ней и получил свою дозу сладкого яда.
«Как у них все ладненько скомпоновано!» – удивлялся он, прижимая свои ладони к ее выпуклой упругой попке, а ее бедра к своим. «Везде, где у нее выпуклинка, у меня впуклинка и наоборот. А запах, обалдеть. Впрочем, все это химия. Отдохнул перед нарядом, называется!»
Зойка прижималась все теснее, и Стас тонул в ней. Она уже не была маленькой глупенькой Зойкой. Она была мудра и таинственна. Ее мудрость мужчине не постичь. Стас сопротивлялся, не давая себе утонуть в ее всеобъемлющей страсти. Он повторял себе, что это химия, всего лишь игра ферментов, но химия растворяющая, и наслаждение растворило его. Растворило без остатка и без осадка.
Они лежали на спине, и Зойкины пальчики гладили его грудь:
– А завтра все это кончится, – неожиданно сказала Зойка, – завтра меня заберут.
– Куда заберут? – уже задремывал Стасик.
– Как куда? В тюрьму и заберут.
– Брось ты это. Никто ведь не видел.
– Ага! Не видел. Бобов все видел.
– Бобов? Когда?
– Тогда. Он неожиданно вернулся и видел, что это я деньги взяла.
– Что ж он до сих пор молчал?
– Молчал потому, что ждал, когда его жена к теще поедет.
– Причем здесь теща?
– А притом. Он хочет, чтобы я завтра к нему пришла. Когда он с наряда сменится. А если не приду, сдаст с потрохами.
Так в чем дело? Сходи. – Нелегко дались ему эти слова. Казалось, когтистая лапа, начиная от горла, выдирает все его внутренности.
– Стасик! Как ты так можешь! – заплакала Зойка. – Я ведь тебя люблю… я лучше в тюрьму …! Чем с ним… никогда!
– Не реви! Сколько раз тебе повторять, нет никакой любви. Нету! Есть только ряд химических процессов, от которого все глупости.
Стас всегда считал, что настоящий мужчина обязан вытерпеть все, кроме слез его женщины, поэтому все в душе его заметалось, ища выход. Что может лейтенант, когда его женщина влипла по уши?
– Да-а! – когда ты с машиной …(хлюп)…и надо было выручать…! – Зойка рыдала уже навзрыд, – это не глупость? Я ж ради тебя …!
– Не реви! Сказал, не реви. Завтра что-нибудь придумаю.
– Что ты тут придумаешь? Котик ты мой! – Зойка уже почти оделась, высморкалась в крошечный платочек и теперь спасала остатки макияжа. – Тут или к нему в постель, или в тюрьму.
Стас угрюмо сидел на диване. «Вот старый козел! И не угомонится же. Всех бухгалтериц в финчасти перетрахал. Теперь до Зойки добрался».
– Ты с кем в патруль идешь? Не с ним ли?
– С ним. Он начальник офицерского патруля, а мы с Ершом патрульными.
– Ты ж повнимательней там. Будто ничего не знаешь. Он-то знает, что мы с тобой…
Зойка пошмыгала своим малюсеньким носиком, обняла Стаса. Хотела опять зарыдать, но он не дал. Повернул к двери и сзади в шею поцеловал.
В оставшийся для отдыха час Стас так и не заснул. Если б его мысли на экране в кино показать, так ничего особенного. Разноцветные шарики, склеивались в цепочки, наглая морда Бобова, заплаканная Зойка. Чушь какая-то. На красном фоне.
Задумавшись, он чуть не опоздал. Быстро оделся и побежал к дежурному по части за пистолетом. Потом в комендатуру на развод. Бобов уже стоял у ворот и красноречиво стучал согнутым пальцем по циферблату своих часов. Что-то в выражении Стасового лица ему сильно не понравилось и он потянулся к кобуре стукающего под коленкой пистолета. Стас оказался проворней. Он уже вытащил свой пистолет из неудобной морской кобуры и схватился за рамку. А Бобов все еще возился.
Стас вытянул руку и нажал спусковой крючок. Пуля угодила в самый центр черной фигуры Бобова. Майор подпрыгнул и завалился на спину. Шапка его отлетела в сторону, на губах пузырилась розовая пена, но у него еще хватило сил поднять руку с пистолетом. Стас пальнул во второй раз, но было уже поздно. Он никогда не предполагал, что маленькая, величиной с горошину пуля может так сильно и больно ударить в грудь. Стас закашлялся и, лежа на снегу, выплевывал большие сгустки алой крови.
«Все это химия, - успел подумать он. – Всего лишь химия…»
Протест
Я уже писал, что моя молодость пришлась на самый пик борьбы военной «короткой и аккуратной прически» с общей волосатостью молодежи. Тогда еще только-только фокстрот, который на загнивающем западе танцевали в тридцатые годы, отвоевал себе право быть разрешенным к исполнению на танцах. Это раньше так дискотеки назывались.
Но твист, шейк и буги-вуги находились все еще под запретом, не говоря уже о таком дичайшем явлении, как рок-н-ролл. На танцах у нас чаще всего играл духовой оркестр, но даже если бы там играл орган в сопровождении большого симфонического оркестра, то и это особого значения не имело бы. В моду входили мини-юбки и такие балахончики, что музыка нас интересовала меньше всего.
Правда, иногда, когда духовой оркестр исполнял танго: «Наш уголок нам никогда не тесен» или «Утомленное солнце» и на время смолкал, тут вступал лысенький, пузатенький солдатик со скрипкой, а другой, похожий на него, пел, мы все затихали, стараясь двигаться бесшумно. И сейчас, когда я вспоминаю выражения их лиц, комок подкатывает к горлу, а слеза вот-вот сорвется. Когда парни смолкали, зал взрывался громом аплодисментов. Чего на танцах обычно не бывало.
Оркестр приглашали то на похороны, то на городские мероприятия. Вот тогда вступал в дело вокально-инструментальный ансамбль под руководством нашего славного Али Бабы (Толя Буланкин). И они давали жару, совершенно вопреки идеологическим тенденциям того времени. А какая там идеология среди молодежи? Там запах дешевеньких духов, типа «Пиковая дама» мог в одну секунду победить все усилия советского идеологического аппарата, если эти духи источали свой аромат от хорошенькой семнадцатилетней девчонки.
Итак наши бедные отцы-командиры боролись с непрекращающимся ростом волос под пилотками, а замполиты и комсорги пытались нас убедить, что солдатские песни и матросская пляска гораздо лучше шейка, твиста, Высоцкого и Битлов. Может оно и так, но все хорошо в свое время. «Прощание славянки» и «Все выше» хороши для парадов, а когда ты в обнимку с девчонкой, надо что-то посовременнее.
Сколько бы мы не стриглись командиры все равно оставались недовольны. Наш, большой либерал и доброй души человек нам объяснил, что если нашу прическу накрыть пилоткой, то больше не должен был выглядывать ни один волосок. Когда это правило не соблюдалось, а оно не могло соблюдаться, он морщился, но особо не зверствовал. Другое дело в соседней роте. Там дело доходило, чуть ли не до снятия скальпа. Терпела первая рота, терпела и однажды проявила пассивный протест. Все подстриглись в точном и полном соответствии с требованиями их командира.
А теперь представьте, сидят перед вами сто двадцатилетних балбесов, и у всех на головах от волос оставлены только крошечные треугольнички, как это бывало в детском саду в пятидесятые годы. Гражданские преподаватели не могли лекции читать, так как катались от хохота. Только, бывало, успокоится лектор, напишет на доске формулу, глянет на аудиторию и падает в изнеможении на кафедру. Да и мало кто мог спокойно вынести это зрелище. В дополнение ко всему рота, чего раньше не наблюдалось, ходила по учебному корпусу строем с обнажением своих детских треугольных чубчиков. Даже генерал, память о котором для нас священна, когда первый раз увидел, прыснул в кулак. А потом собрал волю и спросил:
– Что это за цирк, тут устроили?
Потом было комсомольское собрание. Гневно осудили волосяной протест, долго искали зачинщиков и постригли всю роту наголо. Но свой дополнительный сантиметр отвоевали. До самого выпуска, нас больше лысинами не третировали.
Наша, вторая рота славилась своими музыкантами и певцами. А также пристрастием к песням Высоцкого и музыке Битлов. Что бы иметь возможность слушать своих кумиров мы скинулись по рублю и купили на роту огромный бобинный магнитофон «Днепр». Долго нам его слушать не дали. Так как идеологический аппарат счел музыку Битлов упадочнической и разлагающей. А насчет Высоцкого твердого решения в верхах еще не выработали. То он пел патриотические песни, то с явным уголовным уклоном. Поработал у нас магнитофон месяца два и командование училища совместно с политическим и особым отделами приняли решение прикрыть эту мелкобуржуазную музыкальную лавочку. Магнитофон включать запретили, для чего из него вынули предохранители.
Тогда и наша рота объявила свой протест. По всему училищу шепотом была распространена информация о готовящейся акции. В три часа дня, как раз после обеда, когда все оповещенные преподаватели и слушатели выглядывали в окна внутреннего двора, Али-Баба и Толик Ломакин вылезли по пожарной лестнице на крышу, куда им подали неблагополучный в идеологическом плане магнитофон. Обе роты стояли во дворе внизу. Толик и Али раскачали магнитофон и под громкое «Урра!» сбросили его вниз. Как ни странно, он не рассыпался на части как это ожидалось. Отскочила какая-то пластмассовая деталька и все. Магнитофон повторно подняли на крышу и еще раз сбросили. Теперь он разлетелся на куски к большой радости курсантов и всех наблюдающих это зрелище. Капитан Чунихин, который вначале просил отдать магнитофон ему, теперь радостно, но несколько преждевременно, хохотал.
Когда генералу доложили о проведенной акции, он прежде всего спросил: кто из офицеров наблюдал за этим актом вандализма. Бедный Чунихин получил на полную катушку.
Всегда новое борется со старым, молодежь отстаивает свои права. Старшее поколение своей приверженностью к устоявшимся нормам отстаивает их, тем стабилизируя плавное движение прогресса. И хоть мы были по разные стороны баррикад теперь мы с теплом и любовью вспоминаем наших командиров и начальников. Может, именно потому, что сами теперь относимся к стабилизирующему, регрессивному началу.
Дама из Кавалерово
По командировкам с опаской ездить надо. Оно и ничего страшного, но иной раз такое привозят, ни на какие уши не налезет. Вот и Петра Свистунова, по весне, за каким-то чертом замкомдив в Кавалерово послал. Заметьте, одного! Нельзя сказать, чтобы Петя, дослужившись до майора, никогда в командировках не был. Был, конечно. Или в составе полка, или эскадрильи. Но что бы вот так, один, никогда не приходилось.
Анька, жена его забегала и захлопотала. Белье, носки, умывашки, это как обычно. Подумала и гражданский костюм ему в чемодан положила и лаковые туфли, на кой-то леший втиснула. А зачем ему в Кавалерово туфли понадобились? Вы знаете, где это Кавалерово находится? В уссурийской тайге, в Приморском крае. И вряд ли улицы там мраморными плитами выложены. Но заботливая жена, а Анна была женой заботливой, вон еще двух пацанов, кроме Петра обстирывает-обглаживает, заботливая жена все предусмотреть должна. А вдруг его в кабинет к большому начальнику позовут? Ой, не смешите меня! В Кавалерово и к большому начальнику? Да там крупнее директора карьера и не было никого.
Я даже и не знаю, зачем его вообще туда послали. В Кавалерово ничего авиационного нет, даже самого вшивого привода не установили. Карьер какой-то есть. Я как-то мимо пролетал, облако пыли там увидел. Может, взорвали чего. Темна вода в облацех. Послали, значит, нужно было. Он, Петя то есть, и вообще парень не шибко разговорчивый. А тут если кто и спросит чего про Кавалерово или отмалчивался или просто говорил:
– Да так, по делам посылали.
А что за дела и не рассказывал. Чем толки и кривотолки еще сильнее возбуждал.
Но все разговоры о целях его командировки тут же прекратились когда он назад, через две недели вернулся. Такого от него никто не ожидал. Всего могли ожидать, но такого, ну, никак!
Петр был образцом семейного человека. По субботам и воскресеньям он с женой чинно по главной улице гарнизона прогуливался, а впереди них два пацанешки дурачились: Васенька и Маратик, погодки. Как сильно расшалятся, Петя им буркнет чего, они и успокаиваются. Ненадолго, правда, но успокаиваются. Большим авторитетом Петр Антонович в семье пользовался.
А тут он с таким сюрпризом вернулся, что все только ахнули. Даже те, кто его и вовсе не знали.
И было от чего. Петя сам по себе парень не шибко видный. Метр семьдесят, не больше, коренастый и плечистый. Лицо имел простое, но открытое. Раз летчик, значит здоровый. Мужик как мужик, каким еще может быть майор в тридцать пять лет. Но вот что удивительно. Теперь по главной улице рядом с ним, вместо Аньки, чинно и степенно девушка, для гарнизона незнакомая, прогуливалась.
– Мария, из Кавалерово, – так он представлял молодую спутницу своим товарищам, если они подходили поздороваться с ним, после его отсутствия и косились на новую подругу.
А коситься было чего. Дама была рослая и крепкая. Хотя и молодая, на вид и в самом деле возраст у нее не превышал девятнадцати лет. Льняные волосы были заплетены в толстую и длинную косу. Круглое лицо, хоть и слегка рябоватое, было миловидным и украшено синими глазами. Две могучие груди выпирали из-под бордовой мастерки, в которой она постоянно ходила. Нижний пояс грудям не уступал. Видно было, что там есть, чем гордится. Бедра у девушки были необъятных размеров, из тех, которыми тщедушных мужей по ночам душат. Сразу было понятно, на что Петр покусился. Обтягивающее трико подчеркивало все эти прелести. Кто был помоложе и поглупее, даже бросали завистливые взгляды на эти богатства российской глубинки. Те, что постарше и опытнее сразу же задавались вопросом:
– А как же Анька с пацанами?
Анька с пацанами оказалась в следующем положении.
Жили они в двухкомнатной квартире типа «распашонка». В одну, большую комнату Петя перенес кроватки и пожитки пацанешек. В другую втащил новый, большой диван, и зажил полноценной половой жизнью с вновь обретенным счастьем.
Анька, хоть и не обладала роскошными телесами, была бабешкой стройненькой. А когда накрасилась, как следует, да влезла в брючки и модную курточку тоже оказалась вполне пригодной для полноценной, хотя и беспорядочной половой жизни. Чем тут же и воспользовались холостяки из офицерского общежития. И пользовались настолько часто и качественно, что Анна обделенной и обездоленной совсем не выглядела.
Она не забывала про Васеньку с Маратиком. Половины Петиной зарплаты ей вполне хватало, тем более, что раньше он ей столько и не давал. Кухню она захватила полностью в свое распоряжение. Мария если и допускалась в туалет или ванную, то тут же получала массу указаний по поводу того, что там делать можно, а что нельзя и как следует устранять последствия своего пребывания там. При этом Анна открывала дверь на лестницу и громко замечала:
– Вонища несусветная! Сколько можно срать?
Петя подкармливал предмет своей любви котлетами из летной столовой и сухомяткой из гарнизона. В субботу и воскресенье он водил ее в военторговское кафе, где поварихи и кухонная прислуга толпились у двери в зал, чтобы посмотреть, как Петр ухаживает за своей молодой подругой. Это ее злило и раздражало. Поэтому, иногда, приходилось ездить на петровом «Москвиче» в ближайший город, в ресторан. Там же они накупали провизию на неделю.
Я уже говорил, что Петр наслаждался всеми прелестями любви. А его новоявленная возлюбленная оказалась девушкой весьма неприхотливой. Если он не выводил ее гулять или прокатиться, или не занимался с ней любовью, она спала. Спала настолько много и крепко, что даже ее единственный спортивный костюм Петя стирал и гладил лично сам, не говоря уже о постели и своем белье.
Анька, привычная к такого рода стиркам и глажкам, с презрением смотрела на его потуги. Она и уступала ему стиральную машину или утюг, только когда убегала за своей порцией любви в офицерское общежитие.
Не знаю как вы, но я бы от такой веселой жизни, повесился бы через неделю. Петя продержался до глубокой осени. В ноябре он погрузил Марию с ее необъемным багажом в свой «Москвич» и отвез на вокзал. Я лично, больше ни Марию, ни его «Москвича», не видел. Все кто встречал после этого Аньку, спрашивали, а вернется ли она назад, к Свистунову?
Анька отвечала, что вернется, вот только нагуляется вдоволь для себя так, чтобы у нее все там трещало, и чтобы Петруша все это хорошенько запомнил. Жаль вот только, что правила приличия не позволяют привести ее слова полностью. Сочное предложение получилось бы.
Что Мария уехала к себе в Кавалерово, это понятно, а вот «Москвич» куда делся? Это стало ясно в первое же воскресенье при наступлении холодов. По главной улице гарнизона чинно прогуливались Петр с Анной. Впереди дурачились два пацанешки: Васенька и Маратик. Анна сияла новой норковой шубой, такую же тогда носила только жена командира дивизии. Шуба была великолепна, только жаль, слегка великовата. Но выбор в военторге был небогатый, а наесть живот и задницу Анька решила однозначно.