ДОБРОЛЮБОВЫ
Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в начале развития русского символизма, окончательно сформировался тогда, когда Добролюбов ушел из литературы и порвал с литературно-художественным кругом.
ВАКХАНКА НА ПАНТЕРЕ
Античная статуя
Священна и властна — царица разврата.
Привычны ей стали бессонные ночи.
Устало снисходит она к поцелуям.
Ее холодящие руки бесстыдны.
И слух обессилел от звуков весенних.
Бесшумно, несмело бегут сновиденья.
Душа их полета ночного не слышит.
И в диком безумье забылась — заснула.
Лишь изредка грустное, горькое слово
Раздастся, кого-то карая лениво.
Но кто-то в ответ беспощадно смеется,
И снова смежаются тусклые очи.
Некоторые литературоведы относят его к «предсимволистам» или «поэтам-метафизикам». Во времена своей юности Александр Добролюбов оказал значительное влияние на развитие русского символизма и декадентства. Он был менее поэтом, а более идеологом и мыслителем нового движения. Литературоведы считают, что Александр Михайлович Добролюбов стал первой и, пожалуй, единственной легендарной фигурой русского декадентства. Но в итоге отказался от мирской суеты и пошел по сложному духовному пути.
В эти годы (1903, 1906) Добролюбов встречался также с Львом Толстым, на которого глубокое впечатление произвела личность главы секты, но не его творчество как поэта. Его поэзия, утверждал Толстой, «неясна, фальшива, искусственна».
По воспоминаниям В.Ф. Булгакова, Толстой «восстал» против мистицизма в воззрениях Добролюбова: «Что не ясно, то слабо, — говорил он. – То же в области нравственной. Только те нравственные истины тверды, которые ясны. И что совершенно ясно, то твёрдо. Мы твёрдо знаем, что дважды два –четыре. Или что углы треугольника равны двум прямым... И зачем, зачем этот мистицизм!» Толстого возмущал обычай «добролюбовцев» использовать слово «брат» только по отношению к единомышленникам: «Они отделяют себя от других людей. Все люди братья» (В.Ф. Булгаков. Как прожита жизнь).
Но и Добролюбов не во всем соглашался с идейными исканиями Толстого. «Лев Толстой, — говорил Добролюбов, — всё хочет объяснить и понять холодным рассудком, он не признаёт чуда, не верит в его возможность. Но откровение выше разума, а потому мы должны стремиться достигнуть того состояния, при котором будет возможно откровение». В этом он безуспешно пытался убедить Толстого (Пругавин А. Новая секта // Речь. 1913. №3).
ПРОРОЧЕСТВО
И дана будет ему власть
действовать 42 месяца.
Из откровенья Иоанна
Обличенье, обличенье народам!
Огонь, огонь на весь мир!
Народы, примите пророчество!
Приклонитесь к реке моей!
Я жил среди вас в исступленьи,
В изумленьи прошли мои дни,
Младенцем познал я все скорби
И юношей часто рыдал.
Мое детство — суровые люди и город,
В колыбели пронзала мне сердце стрела.
Как небо сияли обширные комнаты,
Вереницей тянулись позорные ночи
И громко-тревожно друзья ликовали,
Попирали все душу свою.
Века за веками сменялись печальные
Равнодушные в жизни своей.
Сплеталось так тесно лукавое с добрым
И не было чистого, истинно доброго
И не было ужаса зла.
Невозможное сбудется, сбудется!
Настанут великие дни
И первый как первая птица залетная,
Второй как воронье крыло.
Народы и небо, и звери, и камни
Воссияют в могущества сил,
Восстанет из гроба Неведомый Праведник
И кровь на ланитах его — Божество.
Но в полдень откроется ужас внезапный,
Померкнет все царство святых
И бездна восстанет на Вечного Бога,
Над бездной высокий, спокойный и гордый
— Царь бездны в своей красоте.
Царь бездны в тот день победит.
В те дни невозможное сбудется,
Великая Тайна придет.
Рассыплются храмы и дрогнут священники,
Из низкого рода восстанет пророчица,
Решится борьба всех миров.
После революции его следы на некоторое время теряются. До 1923 года он с последователями жил в Сибири (недалеко от Славгорода, на Алтае), в 1923—1925 гг. близ Самары, занимаясь земляными работами, в 1925—1927 годах вел кочевническую жизнь в Средней Азии (Таджикистан), потом работал в артели печников на территории Азербайджана.
В начале 1930-х годов Добролюбов окончательно обосновывается в Азербайджане, а в середине этого же десятилетия в его душе происходит перелом, и он начинает предпринимать попытки восстановления связей, разорванных много лет назад. Этих связей было не так уж и много. В Ленинграде жила его сестра Ирина Святловская, бывшая замужем за профессором Евгением Святловским. В Москве жили Надежда и Иоанна Брюсовы. И еще — связь с интеллигенцией, в качестве представителей которой Добролюбов выбирает Вересаева и Бонч-Бруевича. Эти бесценные письма, сохранившиеся частью в РГАЛИ и ОР РГБ, а частью в домашнем архиве сына Ирины Святловской, племянника Добролюбова — Глеба Евгеньевича Святловского в Санкт-Петербурге, дают возможность получить подробное представление о последних годах жизни Добролюбова — как о местах, в которых он жил, так и об условиях его жизни и работы. Постоянная переписка возникает примерно с 1935 года и продолжается вплоть до 1943-го; последняя дошедшая до них открытка адресована в блокадный Ленинград — дворнику дома, где жила его сестра Ирина, с просьбой об уточнении ее местонахождения, датирована 2 декабря 1943 года.
По словам Глеба Святловского, в конце 30-х годов у Добролюбова произошел перелом также в отношении к умственному и физическому («ручному» в его терминологии) труду. Еще в середине этого десятилетия он писал: «…не буду торговать мозгами, как решали и лучшие представители рабочего класса в дни ужасов Дна и становились изменниками класса. Пред выбором только двух путей: идти вперед или назад, они решали идти вперед, но шли на плечах других». Только представителей «ручного труда» считал Добролюбов настоящим пролетариатом, брать же деньги за труд умственный он полагал недостойным. В 1930-е годы он сталкивается с особенно нещадной эксплуатацией со стороны государства. Если в своих дореволюционных странствиях он мог порой вообще обходиться без денег, помогая крестьянам по хозяйству и получая от них еду и одежду, то теперь, как он сам признается, вопрос заработка выходит у него на первый план. В его письмах теперь часто встречаются жалобы на обман начальников, на копеечную оплату тяжелого труда, на невозможность приобрести даже самые необходимые вещи. К началу 1940-х годов жизнь, по его собственному признанию, превратилась в «бесконечную погоню за куском хлеба». Деньги нужно было собирать и для поездки в Москву и Ленинград. А надо заметить, что, несмотря на периодические просьбы послать ему по почте то одно, то другое, Добролюбов был чрезвычайно щепетилен в том, что касалось финансовой стороны. Любую просьбу он, как правило, сопровождает обязательством выслать за присланное деньги. Когда в 1930 году он был арестован, сестра Ирина послала ему кроме вещей еще некоторую сумму в качестве помощи. В ответ он вежливо и твердо написал ей, что в деньгах не нуждается. Это было в характере Добролюбова: где бы он ни жил, он всегда стремился к абсолютной материальной независимости, избегал даже обедать с ними за одним столом, не допуская, чтобы приютившие его люди каким бы то ни было образом тратили на него свои деньги.
«Сестре моей по плоти Ирине.
Привет.
Отвечаю вкратце по наружности — денег и посылку не получил, потому что в конце августа я вышел из тюрьмы, адреса же в тюрьме не оставил. На почте мне сказали — она пошла обратно. Пока работаю в своей бывшей строительной конторе.
Тюрьма меня очень наказала — с квартиры украли почти все белье, одеяло и еще кое-что, оставили только самые рабочие рубашки. Здесь сейчас простая новая рубашка в сельпо (?) 20 рублей, номерки же на белье очень трудно надеяться получить — слишком работается по-стадному — каждый вечер ходить за ними и стоять даже не в очереди, а в давке толпы, невыносимая волокита. Здесь так.
Уполномоченный ГПУ предложил мне, в общем, выехать из Баку, но все это как-то неформально — при высылке запрещают 6 городов (и Петроград), мне же уполномоченный говорил: езжайте хоть в Петроград. Времени мне не указать. В общем, выехать я желаю сам в направлении на Самару, главным же образом, в Семиречье, но когда — не знаю.
Последний мой арест в ГПУ (хотя непродолжительный) был мне очень полезен, хотя нередко некоторыми другими сторонами слишком тяжел, об этом объясню когда-нибудь.
Требую известий о сестре Лене.
Привет всем знающим нас. Жму твою руку. Подпись руки: Александр Добролюбов.
Пр[иписка]. Ответьте о Брюсовых — ввиду того, что я писал — поручить им напечатать несколько страниц.
Если б ты прислала мне хоть 2—3 рубашки, меня ужасно устроило бы. Здесь почти невозможное положение.
Мне пишите: Баку, Торговая, 37, квартира Гайдули,
мне.
Пока не выезжаю, думаю, наверное, пробыть весь октябрь.
В деньгах не нуждаюсь».
(Архив Г. Е. Святловского. Письмо датируется началом сентября 1930 года, сразу после выхода Добролюбова из тюрьмы после ареста).
Наверное, важнейшим переломом, происшедшим с Добролюбовым в середине 1930-х годов, является его решение после почти тридцатилетнего перерыва вернуться к литературному творчеству. Более того — написанные произведения он посылает Надежде Брюсовой, Вересаеву, Бонч-Бруевичу, предлагает «продвинуть» их в печать. Среди них — стихотворения, пьесы, лирические зарисовки, проза, произведения смешанных жанров.
СКАЗКА ДЛЯ ДЕТЕЙ
Вот мчится коварное море
И огни на опасном просторе.
На заре паруса над простором блистают,
Надежду они призывают.
Они ищут точные вести
О мертвой царевне-невесте.
В руках карлика – ее жизни дороги,
Закрыты Мечты ей пороги.
Паруса возбудят в ней смущенье,
Безумно восстало боренье.
Они принесут ей и слово,
И будет то слово – дорога.
И тот, кого ты никогда не видала,
Передаст, что он видел тебя от начала.
Воскресли в яви древних сказки,
В ней все и древнейшие и все и новейшие краски.
Победен лишь цвет белоснежный,
И скользит он отважно над бездной.
1938
Известно, что в 1938 году Добролюбов ради восстановления связей посещал Москву и Ленинград. Но, приняв решение о возврате в литературу, он совершенно не представлял себе ни жизни в советских Москве и Ленинграде, ни ситуации в советской литературе 1930-х годов. Он был наивно убежден в том, что именно его философия «ручного труда» является наиболее точно отражающей сущность рабочего человека и место пролетария в мире, а раз так — то его произведения, основанные на этой философии, должны быть напечатаны в государстве, называющем себя пролетарским. Надежду Брюсову, пытающуюся осторожно объяснить ему трудности с публикацией его вещей, он энергично уверяет, что она не права: эти произведения хороши и в высшей степени актуальны — чего же еще нужно? Иногда его письма в сталинские Москву и Ленинград выглядят как послания человека с другой планеты (намерение послать свои произведения Ромену Роллану, чтобы тот опубликовал их). При этом заметим, что Добролюбов, верный своим ранним убеждениям, требует публикации не иначе как анонимно или под псевдонимом, чтобы никто, кроме редакции, не знал имени автора. При этом он решительно объявляет, что несоблюдение этого условия заставит его отказаться от напечатания своих произведений.
12—13 января 1939 года Добролюбов написал по старой памяти письмо В. Вересаеву и приложил к письму свои произведения: «Яблонь в цвету», «Узоры над садом повисли…», «Я хочу быть точным…», «Цветок», «Сказка для детей», «Итак, мы подходим…». С ними Вересаев был уже знаком: он получил эти тексты от Добролюбова еще до его приезда в Москву, обсуждал их с ним в переписке и в 1938 году при личном общении.
В. ВЕРЕСАЕВУ
«Викентий Викентьевич,
привет вам от бывшего у вас недолго проездом Добролюбова. Так как я отчасти возобновляю 38 лет [назад] порванные связи мои с интеллигенцией и так как шагов таких я сделал очень немного, — может быть, и случайно (благодаря родственности мужа сестры и Миклашевского и благодаря знакомству Миклашевского с вами), вся эта связь мысленно сосредоточилась для меня в вашем лице
Викентий Викентьевич, обращаюсь к вам с просьбой совета — отвечайте точно — можно напечатать в каком-нибудь журнале «Яблоню в цвету» («На улицах Ленинграда») или что подобное? Только под одним твердым условием — не под моим именем (или воображаемые какие буквы или «мастер» или «мастеровой» или «ручного труда» или как угодно, т. е. под любым названьем — Михайлов и т. п.). Я не именно желаю печатать, наоборот, даже участие в печати… сильно мешает моей личной жизни, при жизни я не желаю никогда увидеть имя мое напечатанным, но я чувствую не от меня зависящую своевременность и даже необходимость некоторых написанных мной вещей. Если нельзя напечатать не под моим именем, тогда весь вопрос отпадает (я не говорю, что редакции не должно быть известно).
Отвечайте по-товарищески (а может быть, поручить кому приписать мои стихи себе, я даже на это согласен, но это очевидно невозможно по многим причинам, не по моим).
Посылаю вам «Яблоню в цвету» без переделок, хотя вы довольно критиковали ее, я знаю — она сделана местам грубовато, «по-рабочему», но я и не хочу филигранной отделки. Вы критиковали, например, слово «могущества сила» — о природе, значит, у нас разные воображенья, для меня слово «могущества сила» наоборот кажется каким-то поражающим меня всегда — я вижу, как блестящее тысячами молний облако, и одна из сил отделяется от него.
Я пока в цыганском странствии, ищу подходящей работы, еще не нашел, условия в дороге для записей очень скверные.
Отвечайте подробно. Жму руку.
Уважающий вас за «Записки врача» (пока остального не знаю) А. Добролюбов.
Агджабеды, 12/I.39.
Посылаю вам «Яблоню в цвету» и другие вещи не именно для печатанья, а как дружеский подарок.
Пишите: Евлах (Азербайджан), востребованье, мне».
ЯБЛОНЬ В ЦВЕТУ
(6 рисунков)
1
Как снегом покрыто дерево всё,
Не узнать той мысли мгновенной.
Она — белизна, всех единство цветов,
Разгадай смысл одежд сокровенный.
Как буря, блистает весенний убор,
Красота все миры озарила,
Из точек нежнейших тончайший узор,
В нем блещет могущества сила.
Здесь атомов движутся точно круги,
Отражаются солнц и вселенной вращенья,
И кто-то задал здесь задачу найти
Дорогу мечты и мгновенья.
Здесь бьется об берег огонь-океан
И бьется о скалы-утесы,
Забыл он удары жестокие ран,
Ему снятся весенние росы.
Здесь плещет чрез край огонь-красота,
Она всех к единству в горниле сплавляет,
И буря несется чрез все чрез края,
Снаружи же яблоню блеск озаряет.
2
Узоры над садом повисли,
То блещут высокие мысли.
Неудержимое мчится теченье,
Снаружи цветков лишь рожденье.
Безумствуют мощные бури,
Снаружи же море лазури.
Пусть медленно камня движенье,
Неудержимо-мгновенно цветенье.
И путь тот по цели неведом,
Но буря всё мчится тем следом,
Где веет дыхание неги,
Где яблони блещут все в снеге.
Вересаев решил обратиться за отзывом к Пастернаку. Пастернак возвращает Вересаеву присланные произведения и пишет о своих впечатлениях.
ПИСЬМО Б. Л. ПАСТЕРНАКА В. В. ВЕРЕСАЕВУ
«20.V.39
Дорогой Викентий Викентьевич!
…Лестным своим поручением Вы поставили меня тогда в глупейшее положение: с просьбой об отзывах должен был бы обращаться к Вам я, а не наоборот, и если я ничем этого не доказал, то только оттого, что помимо глубокого моего уважения лично к Вам, меня всегда останавливали представления об общем ходе нынешней жизни и досугах каждого из нас.
Безусловное преимущество Вашего суждения сказалось бы особенно в Добролюбовском случае ввиду философского фрагментаризма его стихотворений, в каком-то отношении напоминающих досократовскую Грецию и Гете: два мира, которым посвящали Вы свои вдохновенья.
Именно это я и говорил Вам в тот раз по телефону, когда, к сожалению, слова мои относило в сторону или не доносило до Вас.
В стихах Добролюбова (и на современный слух) остается ценным то, чем он дорожит больше всего и к выражению чего возвращается с учащенным упорством: понятие силы (непротяженного движенья), философскую первичность которого он чувствует с большой глубиной и умеет сделать доступной ощущенью. Без любви к природе и какой-то своей натурфилософии не бывает творчества, а тут эта скрытая вера всякого воображенья становится исключительным предметом особой одержимости и фанатизма, мыслящего хотя и исступленно, но без ошибок. Идея «незримой бури», заключенной в покое, известна, это ведь не только образ, но и утвержденье, в отношении органической жизни бесспорное, т. е. это образ действительного образа. В этом смысле одухотворенность Добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней.
Больше других мне понравились номера 3, 4 и места в «Ленинграде».
Крепко жму Вашу руку и страшно, страшно жалею, что был занят и не мог попасть на «Илиаду».
Ваш Пастернак».
«НА УЛИЦАХ ЛЕНИНГРАДА
Я вижу вас, толпы, озаренные еще никем не названным электричеством, — толпы вечерних улиц всех городов всего мира. Быстрей молний проволок трамвая, по проводам мысли мчатся неудержимые шаги твоих мыслей, город. Никто не позвал вас, никто не назвал места и условленного времени, вы все сами вдруг вышли и двинулись, всеми овладела какая-то еще никем не названная мысль.
Из мильонов мест и времен, из тысячелетий пришли вы. Некоторые из вас — сыны времени, которое наступит через тысячелетия; развитие и быстрота мысли вашей невероятней самой невероятной действительности; на многих отблеск костров людоедов, на тех отпечаток застойных времен, рядом — сыны знойных пустынь и страстей, сжигающих душу и тело. Вот идет по улицам современного города русская крестьянка, воплощенье славянки севера, лицо ее —точная копия мадонн средневековых мастеров; рядом с нею неожиданно торопливо и незаметно прошла Венера из Милоса, через все складки одежд блестит не только гармония, но то, что выше самой высшей гармонии, — сдержанность и власть духа над телом. За ними обеими — мильоны во всем им подобных сестер. Вот представитель средневекового города, — испепеленный умственной работой создатель Дон Кихота и сам такой же Дон Кихот, — безумец, пишущий в тюрьме, за ним мильон представителей городов современности, — зачинатели самых разнородных, разнообразных течений (нередко разница убеждений перерастает в полное противоречие, и без противоречия не рождается объединяющая все противоречия истина, и всё идущее вперед несет в себе больший или меньший уклон левизны). Не назвать всех идущих, рядом со всеми ими мужественные сыны рабочего класса и грозно наступающих рабочих веков, здесь все века, все ступени, и всё это в личности, их личное, их особенное (совсем отдельное даже от самых ближних, совсем не похожее даже на самых похожих).
Пред грозным звоном размеренных шагов миллионов (для меня лично грозны не наружные грозы) изнемогли и упали все мысли мои, я, малейший из малейших, приветствую твою армию, уже создающийся в глазах наших город Будущего. Строги улыбки юношей твоих, яд пошлости никогда не приблизится к ним, от этой строгости рождена будет особая нежность (личная до конца), здесь сплав самых древних из предков с первыми ростками поколений еще не родившихся, из всех этих сплавов, даже самых неблагородных, сплавится соединяющий все противоречия огненный сплав будущего, на основе взаимного проникновения всех противоположностей будет переплавлен он, — только в нем режущее ухо и разрывающие душу звуки перекуются на действительно всеобъемлющее действенное созвучие. Уже стеной подымаются волны звуков и разрывающих душу аккордов, из самых режущих слух создастся и создается гармония, превосходящая все гармонии, — и древнейшие, и новейшие, — только эти звуки ловит душа, им поклоняюсь, только в этих звуках, в их необычайных переработках и в объединениях самых полярных сил — ты, город грядущего».
В эти годы Добролюбов переписывался не только с Викентием Вересаевым, но еще и с Иоанной Матвеевной Брюсовой — вдовой поэта. В этих письмах содержатся некоторые стихотворения и четыре манифеста, свидетельствующие, что Добролюбов стремился вернуться в литературу. Интересно, что автор писем достиг полного опрощения — они будто написаны малограмотным человеком.
Спокойствие дышит в сверканьи цветов,
Их родила могущества сила.
Она — белизна, всех единство цветов,
Природа здесь мрак победила.
Здесь мчались все бури, дробилась волна,
И раны, и молнии, и слеза здесь блистала,
И радуга всех к белизне направляла,
И над бездной всех сил вдруг взошла тишина.
Некоторые добролюбовские письма были просто опасны для адресатов. Он, например, не только пишет о своей сестре Елене, живущей в эмиграции во Франции, но и просит выяснить ее адрес — это при том, что в тогдашнем СССР любое несанкционированное общение с иностранцами (не говоря уже об эмигрантах) могло повлечь за собой немедленный арест. Стоит добавить, что и еще две представителя многочисленного семейства Добролюбовых – еще одна сестра, Лидия, и брат Георгий после революции эмигрировали. Сестры жили в США, Георгий в Париже.
Весьма опасным в 1936 году уже представлялось и напоминание Надежде Брюсовой (сестре поэта) о Бухарине вкупе с предложением обратиться к нему за помощью, — политическое положение Бухарина в это время было уже весьма двусмысленным.
«НАДЕЖДЕ БРЮСОВОЙ
от Добролюбова Александра.
Сестре Надежде.
Привет.
Сестра Надя, извещаю вкратце — работаю на мелких строительных работах — Тертер (побелка, штукатурка, кладка стен печки). Если не соберусь на постоянный переезд к северу и в Петроград, то буду передвигаться по 100 верст приблизительно к северу. Переехал 100 верст (для этого много денег не надо), поработал и опять передвинулся. Думаю, так через месяц двинуться, так что письмо пиши скорей.
О внутреннем пока ничего. Да, получила ли ты мое «Собранье древних русских революционеров»? Тогда денег не было, я не мог послать его объявленной ценностью. Боюсь, оно не дошло. Если дошло, нельзя ли его продвинуть в печать, предложить его товарищу Бухарину — мне кажется, это самый верный путь. Я думал еще послать его Роллану во Францию. Этот скорей продвинул бы его. У наших слишком много косности, революционность же словесная.
Жму руку, твой друг и брат Александр.
Адрес старый.
[1936]».
В конце 1970-х — начале 1980-х годов племянник Добролюбова Глеб Святловский совершил несколько поездок с целью поиска людей, знавших Добролюбова в последние годы жизни, представляются чрезвычайно важными. В сектантской среде добролюбовские гимны получили долгое бытование, несколько их удалось записать в 1970-е годы. В последний период жизни Добролюбов кочевал с артелью печников в районах Азербайджана. Немногие сохранившиеся произведения этих лет свидетельствуют о его полном «обмирщении»: стал атеистом и исповедовал идеи, близкие к Пролеткульту.
Умер Александр Михайлович Добролюбов в г. Уджары на территории Нагорного Карабаха, где он работал в артели печником, не ранее весны 1945 года.
ПРОШЕДШЕЕ, НАСТОЯЩЕЕ И ГРЯДУЩЕЕ
Вы идете своею тропинкой,
Разделяя собою две пропасти,
Пропасть прошедшего и пропасть грядущего,
Непрерывно убегающие от вас
И вечно чуждые вам.
Вы ступаете только там, где ступаете;
Ваша жизнь только там, где мгновение,
Где преходящее, где все убегает, где нет ничего!
Но старайтесь быть мудрым и радостным:
Наслаждайтесь небытием бытия.
И бойтесь мечтаний о чуждом:
Воспоминание осталось в лесной глубине,
И да не сияет оно перед вами
Назойливым светлым жилищем,
Навеки затерянным, навеки родным…
Пусть живет настоящее сильно
И торжествует в трезвой красе!
Но да будет ослепительней трезвости
Молодого грядущего даль!
И не бойтесь подобных мечтаний!
Там я слышу звуки военных рогов!
Вижу чей-то безрадостный взор!
Там, быть может, воскреснет и воля моя
И проявит всесилье свое!
Там желает и ожидает она воплощений своих.
По характеристике академика М.Л. Гаспарова, Александр Добролюбов – «…самый дерзкий из ранних декадентов-жизнестроителей: держался как жрец, курил опиум, жил в чёрной комнате и т. д.; потом ушел «в народ», основал секту «добролюбовцев»; под конец жизни почти разучился грамотно писать, хотя ещё в 1930-х годах, всеми забытый, делал попытки печататься».
«Добролюбов значителен как одно из приводимых в движение мощнейшим внутренним напряжением явлений русского символизма, меньше — как поэт, тем более что многое из его спорного творчества пропало сразу после создания. Его ранняя лирика была связана с природой, поэзия времен декадентства определена мотивом смерти, а также свидетельствует о влиянии Шопенгауэра и Ницше. Формально граница с прозой отсутствует, а собственно поэтическое достигается ритмом, музыкальностью и повторами» (Вольфганг Казак).
Я ВЕРНУСЬ К ВАМ, ПОЛЯ И ДОРОГИ РОДНЫЕ…
Я вернусь к вам, поля и дороги родные,
Вы года, что как друга всегда окружали меня.
С утра дней я стремился к вам, реки живые,
Но суровые люди, слепая стихия,
Уносили меня от небесного дня.
Но однажды я вырвался из толпы нелюдимой
И бежал к тем рекам моим — верным, любимым.
Я ходил средь лесов в простоте и свободе,
Я не думал, как люди глядят на меня.
Мне приют был готов в самом низком народе,
Сестры-птички в лесах привечали меня.
Рано утром однажды открыл мне Он двери,
Возлюбленным громко и тайно назвал,
Мы пошли в Твои горы, и юные звери
Нас встречали, склонясь у подножия скал.
Я вернусь к вам пути и дни, мне святые,
Я вернусь к вам, скорбя и живя, и любя,
Все хвалы, все сокровища наши земные
И всю праведность также отдам за Тебя.
Я покрою себя золотым одеяньем,
Возвратит мне блистанье сестрица весна,
Я оденусь навеки белизной и блистаньем
И весеннего выпью с друзьями вина.
Этот город боролся с моей чистотою,
С моей верой боролись и лучшие их
И потом же они посмеялись над мною,
Заключили меня в тесных тюрьмах своих.
За то выслушай город — я тебе объявляю:
Смертью дышат твой мрак и краса твоих стен.
И тюрьму и твой храм наравне отвергаю,
В твоем знаньи и вере одинаков твой плен.
В данном очерке мною частично использованы данные статьи Лукаса В. Лейдена «Больное беспокойство»: новые материалы к биографии Александра Добролюбова».
Подписывайтесь на канал, делайте ссылки на него для своих друзей и знакомых. Ставьте палец вверх, если материал вам понравился. Комментируйте. Спасибо за поддержку!