Знакомые интересуются:
– Изменилось ли что-то после статьи о концертах без заявок из филармонического зала на Зубцовском шоссе?
– Тюремное радио всё ещё работает?
Приходили даже стихотворные отклики-одностишия: «Музыкальный сезон в СИЗО», «Мы все в музоне и в Кобзоне».
Сердобольный радиолюбитель поделился: проще пареной репы всё исправить. Намекал на какие-то хитрые радиосхемы, сыпал терминами о радиотени, о затухании и рассеивании радиосигнала. Потом предостерёг: «Эффективно, но чревато. Может случиться, как в том анекдоте: «Жил напротив тюрьмы, теперь живу напротив дома». Свят-свят-свят. Тьфу-тьфу-тьфу…
Прислали мне отклик и от меломана, которому это радио нисколько не мешает. Похоже, он единственный. На фото его (цитата) «берлоги» есть такой комментарий: «Посмотрите, как облупилась краска на его оконных рамах. Окна в его берлоге, видимо, никогда не открывались. И на разваливающийся балкон он, скорее всего, ни разу не выползал. Конечно, оно ему не мешает». Как-то так слово наше отзывается.
Нужно быть наивным, чтобы рассчитывать, будто что-то может измениться после каких-то публикаций. Ребята в СИЗО действуют по уставу, по лекалу, по распорядку. Без сантиментов – их не разжалобить скулежом: мол, у меня ребёнок не может уснуть, или, наоборот, просыпается под детскую песенку про крылатые качели.
Хотя соседи говорят: радио вроде стало чуть тише петь.
***
Рецидивист рассказывал: «Когда я на Зубцовке томился, из бойницы (окошко, должно быть – А.Н.) виден был какой-то двор, в нём дровяник – широкая такая поленница. И высокая. Лестница приставлена. Летом в солнечный день наверх поднималась деваха с одеялом на плече, расстилала его и укладывалась загорать». Про радио он ни слова не говорил – значит, его не было в ту пору. О каком дворе и каком доме тот зэк упоминал, трудно определить – давно он там томился, дом могли снести.
Вот ещё одно любопытное наблюдение: «Если бы на территории главной киевской тюрьмы сто с лишним лет назад вот так же играло радио, то Николай Эрнестович Бауман не совершил бы свой знаменитый побег с полусотней подельников. И Камо, Симон Аршакович, не удрал бы из Метехского замка с тридцатью двумя соратниками». Спросите, какая тут связь с горланящими радиорупорами? На этот секрет полишинеля загадочно намекал тот меломан. Он знает, но, говорит, никому не скажет.
Возле СИЗО долго ютились две аварийные двухэтажные деревянные развалюхи. Бревенчатая сама рухнула. Из бревенчато-дощатой двухэтажки людей переселяли в год по чайной ложке. Потом она сгорела. Не дотла. Пожарные потушили. Они не раз тушили и дом, и дворовые постройки. Несколько лет устрашающе торчали обугленные останки. Сейчас там всё снесли, недавно в отстроенное здание въехал магазин «Сударушка».
А несколько лет назад я эти обугленные Кижи обследовал и из окна второго этажа сделал снимок тюрьмы. Редкий ракурс – жаль, фотка не сохранилась. Забор и борщевик были пониже. Забор нарастили. Борщевик сам добрался до вышки с часовым.
В тех развалинах я нашёл брошенные книги. Одну, Эртеля, домой принес. О нём сам Бунин оставил воспоминания. Жена книгу выбросила. Говорит: «Два сапога пара». Это она не об Эртеле с Буниным, а обо мне и моём начальнике.
Я ей как-то рассказывал, как шеф из мусорного контейнера вытаскивал кем-то выброшенную библиотеку. Про моего Эртеля она сказала, что я его приволок тоже практически с помойки. «В этой развалине, – убеждала жена, – бомжи рыщут, после алкашей объедки подбирают»… Пока всё это писал, борщевик под тюремной стеной скосили.
***
А не стоит всё же беситься по поводу тюремного радио. Спокойствие, как говорил Карлсон. Хотя достаёт оно изрядно. Как там у Галича?
И спросонья бывает такая пора,
Что готов я в припадке отчаянья.
Посшибать рупора, посбивать рупора,
И услышать прекрасность молчания.
Под попреки жены, исхитрись-ка, изволь…
Ну, и так далее. Ещё раз спокойствие. Застрелиться, что ль, из-за этих рупоров? Вон они подначивают: «Девять граммов в сердце, постой, не зови».
Ничего, скоро всех нарушителей закона перевоспитают, преступность исчезнет, пройдёт вражда племен, наступит полная Джамахирия, и тишина воцарится. Пока же рупора не могут угомониться: «Только песня остаётся с человеком. / Песня – лучший друг твой навсегда». Вот это НАВСЕГДА напрягает. Песня, будь не с человеком, а человеком!
А может, пусть себе поёт? Может, прав подписчик: «Представьте, что замолкло ваше радио, и наступила вами вожделенная тишина. Вот увидите, как его вам будет не хватать». Не увидим. Потому что снова слышим, как оно дразнится и по-прежнему не унимается: «Пусть ярость благородная вскипает...». Ох, как вскипает! Но вскипай – не вскипай – караван идёт.
Александр Назаров.
Фото из личного архива.