Аннуин, место обитания головы Брана, конец 547 года от условного рождения Христа
– Прости. Был неправ, – это было первое, что сказал Морвран Брану при новой встрече.
– Что, – озорно прищурился огромный череп, коим на сей раз предстал Бран, – Бригантия рассказала тебе о чём?
– Об Аврелиане-младшем.
– Да, забавный был мальчишка. Пелагиан очень не любил. Наверное, больше, чем саксов с ютами и англами вместе взятых. Ну, это их христианские заверты, я даже не хотел углубляться. Теперь о наших делах, – Бран выглядел нетерпеливым. – Не об одном же пелагианстве вы с Бригантией толковали!
Морвран, как сумел, пересказал весь разговор.
– И с чего думаешь начать? – спросил древний бог.
Морвран молчал. Это означало, что он не знает.
– Давай думать вместе, – начал сын Лира. – Такие... назовём их плоды силы создавались кем-нибудь каждую эпоху. Где-то терялись, где-то их находили, где-то вдыхали новый смысл, а где-то только готовы приняться за их создание. Поэтому искать нужно и в мире людей, и в Аннуине, и у смертных, и у древних. И у... не очень древних.
– Объяснил...
– Это, Морвран, как раз задача для тебя. Ты оба мира знаешь, наверное, неплохо. И с людьми не разучился говорить. Наверное... В общем, наконец-то ты займёшься делом. А не как обычно.
И гигантский череп изобразил на себе некое подобие улыбки, больше напоминающей оскал.
Галлия – Италия, 387 год до условного рождения Христа
…Много эпох назад Бран правил всем Придайном. Давно забыты слова сказителей о том, что от самого имени его, Бран, родился титул бренин, которым величали в разное время наиболее могущественных вождей острова.
То, что Бран возложил на себя бремя власти над всем островом, многим не нравилось. Наступил момент, когда интересы этих многих совпали, и сына Лира вынудили начать войну в Эрине. Там он был ранен столь жестоко, что приказал отрубить себе голову. Для многих до сих пор остаётся загадкой, почему великий древний не смог изыскать путь к исцелению несмотря на всю свою силу. Но произошло то, что произошло, и голова его навсегда, как он сам повелел, была погребена под холмом на стыке полудня и восхода Острова Придайн.
Так закончилась история великого правителя, и началось множество других историй, одна из которых рассказывает нам о прогремевшем в веках завоевателе Рима. Первом из таковых. Сила Брана, павшего в кровавом сражении, сосредоточенная теперь лишь в гигантской голове его, требовала выхода, и сын Лира искал и находил этот выход.
Так он стал вождём галлов, что на материке. Назвался им своим именем, но они услышали его на свой манер – Бренн. Подобно знатным воинам своего нового народа Бренн теперь брил щёки и отпускал усы, чтобы те закрывали губы. В таком случае во время еды кусочки пищи застревают в усах, а питие, отправляемое в глотку, словно процеживается через сито. Но, как говорится, что галлу хорошо, то римлянину смерть.
– Кстати, где тот Рим? Что-то они там сильно, так сказать, зажрались, разве нет, братья-галлы? А ну как петухи наши потопчут римских курочек? Или не для того боги вложили в наши руки мечи, чтобы мы зря просиживали свои полосатые штаны по лавкам да с жёнами бабились?!
– Никогда, великий Бренн! Веди нас на Рим!
Сила Брана требовала выхода. Силу эту не смогли остановить ни высоченные Альпы, ни полноводная По, ни изнуряющий зной Апеннин, ни войска, выставленные Римом для защиты своих союзников из Клузия. Бренн нёс своё право на конце меча, который сыграл важную роль позднее. Это был уже не рассудительный пендрагон Бран, для которого мир меж всеми важнее всего. Силы былого Брана хватало на спокойное, справедливое правление, и иного ему не было нужно. Сила же, проявившаяся в Бренне, была иного рода. Яростной горной рекой бурля средь людей, она захватывала, завораживала смертных, чья жизнь – лишь на два-три вздоха любого древнего, поэтому и прожить её люди хотят в славе, богатстве и иных сиюминутных благах.
Как же хорошо Бран понял тогда этих смертных! Они готовы любить любую силу и любую власть, лишь бы она задевала их хотя бы краешком своей тени. Поэтому, чтобы дальнейшее продвижение войска не закончилось бессрочным пированием после очередной победы и пожатием рук с римскими посланниками у Клузия, Бренну пришлось пожертвовать одним из вождей своего войска, которого он намеренно подвёл под нож римского посла. Теперь дальнейшего наступления было не избежать.
Рим был разграблен и разрушен, сенаторы города, ещё не ставшего Вечным, убиты. А население, забившееся в каждую трещину вершины Капитолийского холма, едва не пало под ударами мечей отборного отряда галлов с самим Бренном во главе. Как все мы знаем, ситуацию спасли гуси в храме Юноны. На самом деле это была сама Юнона, которая совершенно не желала, чтобы дикий бог с севера во главе с армией дикарей сокрушил место, где её, Юнону, славят испокон веку. Гогот гусей пробудил защитников холма, и они поскидывали многих галлов с отвесного склона. Катастрофы не произошло.
Римляне, отчествовав всех несъеденных гусей – а таковые были лишь в храме Юноны – за нечаянное спасение своей будущей цивилизации, отдубасив всех собак за то, что те во время тихого штурма Капитолия спали как в мирное время, и отпев всех своих сенаторов, решивших погибнуть под ударами мечей захватчиков, наконец запросили мира, ибо иного пути, несмотря на неожиданную победу, у них не было. Начался подсчёт отступных.
Галлы хотели всего и много, и до поры римляне были с ними во всём согласны: берите, что унесёте, только проваливайте уже с концами! Даже на гири неправильной меры, которые галлы принесли на отбор добычи, и то глаза закрыли.
Но когда Бренн решил, что всей той уймы, что уже отвалил Город-на-холмах, будет мало, и бросил на весы свой тяжеленный меч, дабы побеждённые дали больше добра, – тут уж едва до поножовщины не дошло. Римляне, правда, быстро осеклись, вспомнив, что они – проигравшая сторона, и если всё начнется заново, то откупаться будет уже нечем и некому. Тем не менее они рискнули умоляюще воззриться на Бренна, и во взгляде их читалось: «Доколе, сволочь?!»
Бренну, чтобы прояснить суть своего отношения к происходящему, нужно было знать больше приличных слов на латыни, а не только ругательства, заученные им от замученных в плену противников. Но галльский вождь прекрасно выкрутился. В ответ на мольбу в глазах детей Квирина он надменно согнул руку в локте, демонстрируя фаллический жест, и громогласно произнес: «Penis rectus!» Ну, то есть хрен вам, слабаки, стоячий, а не снисхождение.
Римляне уже тогда считали себя культурным народом, поэтому вместо похабщины в исполнении главной своей вражины вписали в анналы ставшее позже знаменитым «Vae victis!» – горе побеждённым. Но оригинал бессмертной фразы запомнили очень хорошо. Аж до врёмен Кесаря, который галлов так любил, что почти всех аж завоевал.
И ещё одно: после того как вопрос с выплатами был решён и галлы приступили к отгону доверху гружённых телег за По, к Бренну явилась Юнона и хитростью взяла с бога, ослеплённого блистательной и материально выгодной человеческой победой, обещание... больше никогда не воевать с Римом.
Вот почему Бран хоть и стоял на страже Придайна, но так и не выступил ни против Кесаря, ни против Клавдия, ни против кого-либо из римских императоров.
Придайн, земля Элмет, 547 год от условного рождения Христа
В сумерках Морвран приземлился в какой-то долине, сбросил вороново обличье и отстегнул от пояса мошну с бардом Высоколобым.
– Долго не слыхать тебя, – Морвран постучал ногтём по мошне у себя на поясе. – Живой, нет?
– Ну, наконец-то! – Высоколобый был полон сарказма и язвительности. – Великий Морвран, гроза очумелых чумой и своей бренностью бренинов, решил воззвать ко мне, ничтожному, в полном своём неведении, что же делать дальше!
– Ты закончил? – Морвран усилием воли подавил приступ раздражения.
– Хм! Я только начал, если ты о моих колких фразах, жалящих тебя туда, где у тебя ничего нет. Я о разуме, если что.
– Последнее думнонийское.
– Чего? – не понял бард.
– Последнее думнонийское предупреждение, – уточнил Морвран.
– Это как?
– Рассказывал один... друг. Сто и ещё пятьдесят зим назад Рим увёл последних своих из Придайна. А в Думнонии правитель был предан Риму. Он видел, что происходит, и каждый год писал на материк. Писал, мол, отложится от Рима, если ему не пришлют легион. А он и так уже решал дела самостоятельно. Просто по привычке ему был нужен... этот... начальник. Каждый год он писал, а ответа не было. И в каждом письме было: «Наше последнее предупреждение...» Вот. Писал, писал, а потом перестал. Оттуда и пошло «последнее думнонийское предупреждение».
– Ну, и к чему ты это всё?
– Да так... вспомнилось.
– О-о, я вижу, могучий Морвран совсем приуныл. Непорядок! Давай я ещё кого-нибудь прокляну, а ты грохнешь! Ну, весело же получилось тогда с Маглокуном! Никогда ещё моя песнь поношения не срабатывала так быстро!
Морвран печально засопел. Вздохом это назвать было почти невозможно.
– Ты, вроде, не глухой. Слышал всё. Есть идеи? Или я зря тебя с собой таскаю?
– Так отпустил бы уже давно! – взвился Высоколобый. Морвран не ответил. Не было смысла лишний раз говорить, что не отпустит он барда, пока не поймёт, что с ним делать дальше.
– Плоды силы... – протяжно выговорил бард. – Ну и христианская вера здесь замешана... Что ты слышал об отшельнике со Стеклянного острова?
– Это тот, который живёт при женском сестринстве друидов?
– Он самый. Йосефом звать. Только он уже не совсем, как бы так сказать, живёт.
– И зачем он мне нужен?
– Ты Йессу Гриста живьём видал? И я нет. А он, говорят, видал.
– Хм. Хорошо. Понятно.
– И где спасибо? – съязвил бард. – А ещё у него есть то, что, возможно, понадобится тебе. Плод силы. Очень, кстати, известный среди христиан.
Морвран, конечно же, ничего на это не ответил.
Думнония – Деметия – Эрин – Алт-Клуит – Дал Риада, 547–576 годы
Не допускай ошибок на Самайн –
Не лги, не вероломь, не предавай.
Не возлагай несбыточных надежд,
И связей – упаси Кернунн! – не режь.
Не заходи за смертный окоём,
Не погружайся в мутный водоём,
Не жди ответа на пустой вопрос –
За глупости грядёт суровый спрос.
Молчи, как будто в рот воды набрал, –
За каждым миражом грядёт провал.
Свернуть охота – можешь и свернуть,
Но главное – себя не позабудь!
Константину, сыну Кадо, драгону Думнонии, было двадцать семь зим или около того. Он был высок, грузен, с отъетым лицом и пузом, да к тому же веснушчат и лопоух. Походка у него была мелкошажная, будто он боялся сделать лишнее движение. В душе он был трус, но под бравадой трусость почти всегда умудрялся скрывать.
Константин начал своё правление семнадцати зим от роду. Его отец Кадо геройски погиб в последней битве Артоса, верховного драгона Острова. Страх нашествия саксов, чьим вождём уже был не Каурдо и даже не Медрот, заставил Константина перенести свой стол из думнонского пограничья даже не в Летнюю страну, а почти на самый запад, в Дунтаг, куда привлёк сына одного из своих данников, Друста, в качестве командира дружины, верного друга, с недавних пор совершенно потерявшего интерес к жизни, разве что кроме ратного дела. Друст был самим воплощением суровой скорби, скрываемой за жестокостью и мнимой беспринципностью. Несколько зим назад Друст потерял Эссилт, ту, которую любить ему было нельзя, но он любил её беззаветно, без памяти. В смерти Эссилт Друст винил её мужа Марха, свергнутого тигерна Керноу и бывшего данника Думнонии, ныне искавшего счастья в Арморике. Не будем отсылаться к истории связи Друста и Эссилт, о коей по-своему рассказала забавная добрая кумушка с вятичских болот. Всё равно она сделала это лучше кого бы то ни было и так, как посчитала правильным, а у нас... другое мабиноги.
Трижды Друст, переплывая пролив, покушался на жизнь Марха, трижды планы убить его срывались. Со временем он отчаялся, остыл, но так и не стал испытывать меньше отвращения к жизни и окружающим. Через годы прошлые смыслы Друсту заменило то, что он самолично взвалил на себя, дабы заполнить пустоту в сердце, – забота о Константине и его семье. Так мы и застали этих двоих в большом доме Дунтага за скудным – из-за Жёлтой смерти торговля с континентом сошла на нет – обедом. На тарелке у каждого лежало по только что отловленному во дворе жареному голубю. Пережёвывая их, можно было трижды проклясть свою судьбу.
Константин ап Кадо пребывал в ещё более мерзком настроении. Накануне он охотился в окрестных лесах на оленя и, преследуя его верхом, вдруг окунулся в кромешную темень, а когда очнулся, вся левая часть головы ужасно болела, будто от удара. Подоспевшие намного позже, чем хотелось, сопровождавшие так и не смогли отыскать среди зарослей дорогого драгону белоснежного коня в богатой сбруе и попоне, а также разводили руками на вопрос о том, какая сволочь выбила Константина из седла. Ветка была-то? Нет, не ветка, не висят в том месте так низко ветки, особенно толстые. Ни камней рядом, ни чьих-нибудь следов
– Говорю я тебе ещё раз, – твердил Друст, – это тебя святой Петрок из Бодмина посохом своим оприходовал. Мне шептали, что он любит в эту чащу ходить, когда ему его же братия надоедает. А посохом своим он много чего может сделать. При Камлане под знаменем твоего отца Петрок далеко не одного сакса на свое копьё насадил. Спокойно так из-за дерева посохом приложил – и вся недолга. Не любит он, когда в этом лесу охотятся.
– Нет, – Константин пощупал ушибленное место, где под повязкой не только готовилась рубцеваться рана, но и росла здоровая шишка, – это был древний бог Кернуннос. Прародитель корновиев, наших предков. Его уже давно здесь никто не чтит, вот и злится, когда охотятся на оленей без спроса, – драгону Думнонии льстила мысль о том, что на его жизнь покусился именно кто-то из древних.
Константин был крещён, но христианин из него получился такой же, как из Друста. Старых богов драгон Думнонии воспринимал настолько же реальными, насколько и Христа. Почитать, правда, никого не почитал. Даже на службы не ходил. Наверное, именно вопиющая для правителя тех лет нерелигиозность и помогла ему, практически не боясь последствий, зарезать в христианском храме укрывавшихся там двух юнцов, детей Медрота и тётки Константина Гвенвивар. Иногда они снились ему по ночам: лица в крови, глаза жалобные, руки тянут к нему... К чёрту! Престол есть престол, а соперников нужно устранять.
Сам Константин был немногим старше своих жертв и, к слову, не решился бы напасть на обоих сразу, не будь он массивнее их двух вместе взятых. Преимущество в росте и плечах придали ему тогда смелости. Но страх на то и страх: если он с тобой надолго, ты много пьёшь и много ешь.
– Что, опять мальчики кровавые в глазах? – поинтересовался Друст у Константина, филигранно ковыряясь в зубах мелкой голубиной косточкой. – Или просто голова болит?
Друсту единственному можно было так шутить с правителем. Константин давно привык к его беззлобным пассажам и не возмущался, ибо более верного человека, чем наследник Керноу и Лионесса, у него в жизни не было. Но всё равно от подобных шуток ему бывало не по себе, особенно в пору сильного раздражения.
– Отстань, Друст! Что сделано, то сделано. Зато трон мой, и ты при деле. И мы показали всем, как надо родину любить.
– Драгон, драгон, всё пред тобой трепещет, – процитировал Друст какого-то барда из великих. – Всё равно пендрагоном тебе не быть.
– Больно надо! – фыркнул Константин. – Нам бы Жёлтую смерть пережить. Сколько за прошлую луну мёртвых рябых по стране?
– Благородных, включая бардов, а также священников, под сотню, – вспоминал Друст, – а остальных… кто их когда-нибудь считал!
– А кто хлеб будет добывать?! Кто рыбу ловить?! – вскричал драгон Думнонии, но Друст от этого вопля даже не поморщился. Резкое напряжение заставило Константина схватиться за сильно ушибленную голову и от внезапно усиливающейся боли опереться о стол. Через мгновение он рукой сбросил со стола остатки голубя вместе с блюдом на пол и велел рабу-прислужнику убрать всё это. Отпил из стеклянного заморского кубка пиво, поморщился, велел подать вино.
– Вина нет, – сказал Друст.
– Почему? – Константин задал тот вопрос, на который, кажется, знал ответ.
– Потому что этим летом нам его не завезли, – развёл руками Друст. – В Галлии и Испании – Жёлтая смерть, как и у нас.
– Кажется, она никогда не уйдёт...
– И мы все сдохнем. Или от неё, или от голода. Набегали бы саксы, – вдруг подумал вслух Друст, – и то было б веселее. Но саксы даже с пограничья поуходили на восток. Подальше от мора. Драгон, хватит пить. Иди к жене делать детей. Одного – ну, двух, уж коль скоро она понесла – в нашу пору недостаточно. Если Жёлтая смерть войдёт в этот дом и выйдет из него с богатым урожаем, кажись, уж некому будет править Думнонией?
– Отстань! – фыркнул Константин. – «Иди к жене»… Желчная баба! Как не останусь с ней наедине, всё пилит и пилит, пилит и пилит! То не так ей, это не этак! Удавлю собственными руками!
– Понятно, – вздохнул Друст. – Значит, любишь.
– С чего это вдруг?
– Не любил бы, давно уже удавил. Или в монастырь отправил. Любишь ты её. Я-то знаю, что это такое – любить...
Их разговор прервал молодой гарнизонный воин, каких обычно держали на посылках в пределах дуна. Юноша буквально вырос из-за спины Друста, что-то прошептал ему на ухо и бесшумно шагнул в тень, благо тени в зале при пасмурной зимней погоде и двух масляных лампах на столах было вдоволь.
– У нас гости, драгон. Снаружи ждёт Гильда ап Кау.
Настроение у Константина совсем испортилось. Он зло глянул на своего военачальника, будто он был виноват в визите того, кто правителю Думнонии был категорически нелюб.
– Господа бога душу в печень! В рот этому Гильде дышло от повозки, сто адовых чертей и одна ведьма! – выругался Константин и аж затряс брылями от злости. И он, и Друст, да и вся Думнония помнили, что именно Гильда предал анафеме Константина после убийства сыновей Медрота в церкви. После гибели Медрота, комиса Саксонского берега, при Камлане несостоявшийся епископ саксов уповал на то, что его сыновья, возмужав, исполнят обещание отца и проложат ему путь к епископской кафедре в Каэр Лундейне. И что он, Гильда, получит славу крестителя германцев Придайна. Более того, именно Гильда и спрятал детей своего павшего союзника в укромном приходе. И если бы не болтливость тамошнего служки, Константин не узнал бы о местонахождении номинальных соперников за престол Думнонии. Но всё случилось как случилось, и диакон Гильда, многолетний летописец Острова, чей авторитет в своё время был непререкаем среди благородных, анафемствовал по Константину на все четыре стороны, полагая, что на этом хоть кто-нибудь сыграет, поднимет восстание и свергнет ненавистного тирана. Да хотя бы тот же Друст, наследник Лионесса и Керноу! Но надежды оказались напрасны...
– Может, грохнуть его? – зевнул Друст, говоря о Гильде.
– Ну! – Константин вытаращил на него глаза – Как можно! Он же поп.
– А ты как будто набожный!
– Да нет, не будем. Ещё узнает кто... Представляешь, за ним Давид придёт Меневийский. Что мы ему скажем?
– Ага, придёт... По проливу аки посуху!
– Ды-а!
И оба расхохотались от души. Ну а сколько можно сидеть надувшись, мёрзнуть, сберегая дрова для всеобщей вечерней трапезы, да прислушиваться к скорбно урчащему от недоедания желудку, что как раз и сподвигло Константина накануне отправиться в леса за дичью.
– Тогда в отстойник его? – предложил Друст. – Вдруг он Жёлтую смерть в бороде принёс?
– В мудях своих вонючих он её принёс! – Константина аж трясло от смеха, и обрюзглое, ещё не успевшее похудеть после одной лишь недели недоедания лицо его зашлось в мелкой дрожи перекатами да переливами всех трёх подбородков.
Веселье весельем, но Друст прекрасно помнил, как ему пришлось плыть на самый край Деметии, в Меневию, к епископу Давиду, и договариваться, чтобы тот, задобренный дарами, официально отменил анафему Гильды, находившегося тогда под его покровительством. Сколько даров Друст тогда взял с собой, ужас! Сейчас бы, продав всё это купцам, можно было до самого Дня Бригантии целый двор без излишеств прокормить! Но где теперь сыщешь тех купцов! Заморские не плывут, а местные поди все разорились и пошли обрабатывать землю.
– Приведи этого негодяя, – отсмеявшись, велел Константин молодому воину. – Посадим его в конец стола, и зараза к нам не пристанет, – со знанием дела добавил он. Ну, драгон есть драгон, он всё должен знать...
Да, Гильда после визита Морврана выжил. Даже несмотря на то, что сын Керридвен запихнул ему в рот кусок плоти Маглокуна, полагая, что тот заразится смертельной болезнью. Для Гильды, конечно, общение с Морвраном стало малоприятным событием в жизни, но... он так и не успел подхватить заразу. Естественно, не зная этого, Гильда, битый месяц молясь, постясь и оставаясь всё это время вне какого-либо недуга, кроме болей в спине, посчитал, что христианский господь избавил его от Жёлтой смерти, и теперь ощущал себя неуязвимым. А чего желают такие, как Гильда, когда чувствуют себя неуязвимыми? Правильно, мести.
Морврану мстить – себе дороже. Но у Гильды старые счёты были не с Морвраном. Как говорят в Эрине, кровная месть – рода честь. Кровником своим Гильда считал Артоса за убийство брата Хоэля. Десять зим назад Артоса не стало. Не стало в той битве и его брата Кадо, драгона Думнонии. Жив сын Кадо Константин, нынешний правитель этого края. Но епископ Давид, прельщённый взяткой из заморских богатств, под страхом лишения сана и убежища вынудил Гильду принести клятву на Библии, что Константин для него забыт как враг навеки.
Но была ещё Моргана, единоутробная сестра Артоса, поганая верховная жрица этого препаскуднейшего Инис Витрин, Стеклянного острова. Авалона! Места, где община христиан ютилась на отшибе, а вертеп развратных женщин-друидов зиждился на холме, спасаемый от паводков и наводнений. Так больше продолжаться не должно. Моргану и её прислужниц следует сжечь, а Стеклянный остров отдать добрым христианами! И сделать так, чтобы Гильда был избран игуменом общины.
Нет уж в живых почти всех, кого обличил Гильда Мудрый в своей книге «О погибели и разорении Британии». На тот свет один за другим – хвала Христу! – ушли пёсье нутро Аврелий Конан, Кунеглас Росский и протектор Деметии Вортипор, в ту зиму не стало Маглокуна... проклятые воспоминания! Жив лишь последний обличённый Гильдой – и это станет местью ему – Константин, сын нечестивой думнонской львицы. Он-то Гильде теперь и нужен.
Перед входом в большой дом была проведена обязательная вот уже целый год процедура. Священника из Меневии рабы, надев душистые белые повязки на лица, раздели донага, включая исподнее (ряса с тряпьём тут же полетели в ближайший костёр, обогревавший стражу), осмотрели всё тело его на предмет жёлтых пятен, окурили травами (один раб бубнил лорику, другой еле шевелил губами в языческом заговоре от недуга), выдали льняные рубаху, штаны и шерстяной плащ из хозяйских запасов и только тогда запустили внутрь.
Гильда был готов сплюнуть на землю от злого нетерпения, но сдержался. Войдя в зал, он сразу понял, что ему здесь не рады, но даже не удивился. Еда, которую были готовы ему предложить, стояла в противоположном от драгона конце стола. А, ну да, думнонский львёнок боится Жёлтой смерти. Кто ж её теперь не боится! Разве что он, Гильдас Сапиенс, и не боится! Но не будем лезть на рожон. Главное – дело.
– Приветствую тебя, Константин, драгон Думнонии, да сохранит тебя Господь. И тебя, Друст, сын Малиедда, – Гильда разглядел военачальника, только когда прислужник зажёг подле него ещё одну лампу, – наследник Керноу и Лионесса, тоже приветствую! Да прибудет с вами благословение Отца нашего Небесного!
– То анафема, то благословение, – вполголоса сказал Друст Константину, – какой непостоянный поп. Ветреный, я бы сказал. Слушай, может, действительно его грохнуть?
– И я тебя приветствую, святой отец Гильда, – доброй улыбки у Константина не получалась, выходила лишь покровительственная, но и её пока достаточно. – Садись и раздели с нами пищу! Лёгким ли был твой путь сюда?
Судя по всему, не совсем, ибо Гильда, с трудом сдерживая порыв, едва переступил порог, теперь, когда запах варёной говядины с луковой подливой прошиб ноздри и отбил всякую волю, больше не мог ждать и, хоть и не в спешке, но последовательно и неуклонно уничтожал содержимое блюда. Утолять дикий голод и одновременно вести разговор было выше его сил.
– Благодарю, о драгон! – смог, наконец, выговорить он с пока ещё полным ртом. Залпом осушил кубок с пивом.
Константин и Друст тоже даром времени не теряли, посчитав, что гость, будь это даже сам подонок Гильда, – хороший повод, чтобы немного подточить зимние запасы провизии. Они тоже очень быстро управились со своими порциями и заметно повеселели.
– Ну? Что же привело тебя сюда, отец Гильда? Уж не простое ли желание благословить меня, моих людей и землю?
Поганый львёнок начинает дерзить, подумал Гильда, выковыривая языком из зубов остатки угощения. Надо скорее переходить к делу, а то можно не выдержать и проклясть его снова.
– Я вижу, о драгон, что угощение твоё богато, рабов на дворе немало, даже огонь в очаге горит не переставая, – тут Гильда не смог отказать себе в едкости, ибо по свежим дровам догадался, что очаг разожгли как раз недавно, видимо, чтобы покичиться перед гостем. И поиздеваться: Гильду посадили в противоположном от огня конце стола. – То есть вижу я, что ты не нуждаешься ни в чём, поэтому предложение, с которым я шёл к тебе через всю Деметию, землю Гливиса, Гвент и бывшую вотчину Аврелия Канина...
– Конана, – тут же строго поправил Друст, поняв, что Гильда коверкает имя покойного соседа Думнонии специально, с помощью римского языка обзывая того собакой.
– Конана, – Гильде понравилось, что его словесный ход оценил по достоинству даже такой неотёсанный болван, как Друст. – И вот я здесь. Но, повторюсь снова, вижу, что я тебе ни к чему.
Константин, немного захмелев, наклонил голову и смотрел на гостя исподлобья. Он понимал, что Гильда пытался его заинтересовать тем, что ещё не озвучил. И также понимал, что если разговор на этом закончится, то он, драгон Думнонии, теперь глаз не сомкнёт и – шутка ли! – за стол не сядет, пока не узнает, что хотел сказать ему зловредный поп. Но нужно сохранять достоинство, поэтому, не меняя положения тела, головы и взгляда, следует сказать ему:
– Говори уже, с чем пришёл. А я уж сам решу, что мне с этим делать.
Гильда понял, что львёнок захватил наживку и теперь готов выслушать его от начала и до конца. Главное не улыбаться сейчас. Улыбка получится совсем не кроткая, а поистине коварная.
Авалон, начал Гильда. Инис Витрин, Стеклянный остров. Или Хрустальный, кому как нравится. Завеса друидесс, это непотребное, диавольское колдовство над холмом Тор и вокруг него из века в век сверкает днём на солнце и ночью при луне. Никто не пройдёт к острову, – а едва снова разольётся река, холм действительно становится островом, – без воли ведьмовского кубла во главе с Морганой, единоутробной старшей сестрой Артоса-Медведя.
Авалон, продолжал Гильда, стоит сегодня в пограничье Думнонии и Каэр Бадана. Декурион Каэр Бадана слаб. Но если Константин поднимет всю свою военную силу, то Авалон покорится ему. Он, Гильда, недаром не плыл из Деметии в Дунтаг через залив. Он прошёл кружным путём посуху, чтобы не только услышать от путников и убедиться воочию, кто из здешних правителей насколько в силе пребывает, но и прибиться на пару лун к христианской общине, что близ Инис Витрин, и сходить вместе с поселянами на Тор в дни мены плодов земли и скота. И увидеть, что там, за завесой.
Ни гарнизона, перечислял Гильда, даже ни единого воина. Никаких твердынь, кроме башни на вершине холма. Но все поселяне в подчинении друидесс – сплошь язычники! Вот берёшь землю хоть самым жарким летом, трёшь ею лицо, и лицо становится сплошь чёрным, как у диавола, прости, Господи! Три, нет, четыре урожая, говорят тамошние земледельцы, можно снимать. И если Думнония прилепит к себе эти земли, если рука драгона Константина, почти верховного драгона Придайна (тут Друст поморщился: Гильда явно переборщил с неумелой лестью), ляжет на Авалон – по всей стране до самой западной оконечности Керноу зимы теперь будут не зимами, а так, лёгким беспокойством. По крайней мере, двор и дружину свою Константин сможет и прокормить, и благодаря торговле обеспечить дополнительным довольствием всегда.
– Отец Гильда сладко рассказывает, – Константин повернулся к Друсту. – Но не думает ли отец Гильда..., – хмель уже давал о себе знать, и речь становилась бессвязной, – что я дурак? Вот соберу я дружину, соберу даже ополчение и подойду к Стеклянному острову... Так эти чары друидские... сколько их там наколдовано, разорвут нас к такой-то матери, и никто домой не вернётся! А? Отвечай, поп!
Нет, почти кротко отвечал Гильда, он, конечно же и в мыслях не держал, что великий драгон Константин дурак, раз уж сам упомянул о чарах. Но не считает ли драгон Думнонии, что сила Христа и вера в него слабее поганой волшбы?
– Хе! – Константин совсем окривел, опустошая очередной кубок с сидром (Друст не отставал, но, покуда голова не упадёт на грудь, он даже пьяный будет смотреть в три пары глаз и слушать в три пары ушей). – Хе! – для уверенности снова повторил драгон. – Я хоть и крещёный... и жена моя христианка... и детей моих, сколько бы их ни было, к святой купели понесём, но... мой родич Артос, – Константин на этом имени многозначительно поднял толстенный указательный палец вверх, а Гильда еле заметно поморщился, – недаром друида при себе держал! Значит, понимал что-то... Нет, поп, не пойду я, – тут он, не закрывая глаз, издал протяжный звук, напоминавший храп, – пойду спать. Друст, помоги мне! – и начал пытаться встать из-за стола.
– Погоди, великий драгон! – Гильда сам привстал, выцарапывая себе последний шанс на слово. – Есть способ наверняка одолеть друидок!
Две пары осоловелых глаз снова воззрились на священника-летописца.
– Больше полугода назад... меня насильно соприкоснули с плотью другого человека.
– Тю! В Доме епископа Давида завелись мужеложники? – расхохотался Друст, и Константин, уже мало что понимавший, тоже подхрюкал.
– Нет, – замялся Гильда. – Ко мне ворвался демон. Морвран! Тот самый, многолетний пособник... доверенный Артоса. Он, – тут Гильда соврал, – попытался скормить мне пальцы... пальцы Маглокуна. Который – вы должны уже об этом знать – умер от Жёлтой смерти.
Об этом в Думнонии, конечно, слышали. Даже поверье дурацкое пошло, что мор прибирает в первую очередь правителей и только затем их защитников и данников.
– Через сколько времени умирает тот, кого коснулась Жёлтая смерть? – спросил Гильда, напирая.
– Хм… самое позднее через десять ночей, – задумался Друст.
– Но я-то здесь! Христос спас меня! Он дал мне необоримую силу! Силу, с которой мы сокрушим вертеп колдуний! – Гильда почти торжествовал. – Есть здесь у вас Библия? Я готов поклясться на ней, что сказанное мной – истинно!
– Нету, – пожал плечами Друст. – Была одна, но раб-язычник бросил её вот в этот очаг, когда дрова закончились. Холодно было. Его за это конями разорвали, а жену на пять ночей отослали в Лионесс островной страже. Там её в море, говорят, и похоронили. Местный поп был доволен.
На этих словах Константин неожиданно встал. Сам. И шатающейся походкой посеменил в другую часть большого дома спать.
– Всё, – заключил Друст, – сегодня он больше ничего тебе не скажет. Если он сам во хмелю без слов ушёл, значит, до утра спать будет.
Через минуту над сводами зала раздался оглушительный храп.
На следующий день ничего не изменилось. Жизнь в Дунтаге текла в прежнем, как подметил Гильда, вчерашнем ключе. Драгон Константин в начале утренней трапезы лишь коротко с ним поздоровался – и не более. Хорошо, что не выгоняют. В таких случаях можно просто без слов выдать дорожные посох, плащ и суму с небольшим количеством еды. Значит, ещё есть шанс.
Гильда на рожон не лез, ждал, когда Константин созреет. Где разговор не запомнил драгон, там его обязательно запомнил Друст. Поэтому всё полотно беседы эти двое вместе обязательно воссоздадут и примутся обсуждать. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра.
Но веселье началось уже ночь спустя. По заходе солнца Гильду, едва успевшего помолиться в местном храме, схватили, кажется, три пары рук и поволокли в подземную часть Дунтага, туда, где у древних думнониев когда-то были места для захоронения. Один ход выводил к отверстию из скалы, откуда путь прямо вниз, на камни, головой в прилив. Верёвки, связывавшие Гильду, за что-то зацепили, и беспомощного тщедушного священника подвесили прямо над скалами. Море в этот вечер рокотало особенно сурово.
Гильде вынули кляп. Через мгновение перед ним оказалось грозное, но на этот раз выражавшее ещё и явную любознательность лицо Друста.
– А теперь, отче, говори только правду, – спокойно глядя в глаза священнику, сказал думнонский военачальник. – Иначе быть тебе совсем скоро пищей чаек.
Пока луна не села за горизонт, они держали его в таком положении, снова и снова требуя повторять те или иные фрагменты рассказа, коим Гильда потчевал Константина две ночи назад. Его не отпустили, пока Друст, на каждом ответе внимательно вглядываясь при свете факела в глаза Гильды, не убедился, что тот не врёт. Или, по крайней мере, верит в то, что не врёт. Всё, Друст сделал главное, сравнил, о чём и как говорит гость в спокойной обстановке и под угрозой смерти. Говорил он одно и то же. Дальше пусть разбирается драгон, а военный дукс своё дело сделал.
– Смотри, поп, если хоть кому-то расскажешь об этом дне, я тебя хоть у самых дальних пиктов найду, понял? – таковы были заключительные слова Друста на этой встрече.