- Бабы, вы что, сдурели?
- За баб еще раз в лоб получишь! Будешь знать, как на жену пасть нечищеную разевать.
-:Я вам что, мальчик?!
- Сейчас живо девочкой станешь, если еще раз на мать голос повысишь.
Шея болела. Ловко его Ленка полотенцем поперек горбяки перетянула. На лбу наливался синяк.
" А во лбу звезда горит".. Сильно, видать, его матушка костылём по лбу приложила, аж Пушкин вспомнился.
Виктор сел на лавочку около палисадника и захохотал. Нет, ты посмотри на них, а? Каковы! Единым фронтом выступили, чуть до легких телесных повреждений дело не дошло!
Матушка-то ещё в силе, не утопчешь. И слава Богу, конечно.
А Ленка, Ленка! Хорошо, что в руках полотенце оказалось, а если бы что потяжелее? Да уж, Ззаматерела баба.
А ведь, когда брал замуж, тоненькая была, как свечечка. " Жменя той девки! От неё, Анна, внуков тебе не видать, как пить дать! " - судачили соседки.
" Поглядим! А то, что худа, так Виктору с ней жить, а не варить! "
Глянула на невестку исподлобья: коса толстая, тяжелая, черные глаза на пол -лица, а в глазах.. А в глазах Ленкиных - вся короткая безлюбая неприкаянная жизнь детдомовской девчонки, которая семьи не знала да ласки не помнила.
- Заходи, дочка, домой.
И от этого голоса, низкого, певучего, мягкого, Ленка расплакалась. Не плакала, когда старшие девчонки подпалили волосы, предмет всеобщей зависти и Ленкиной гордости, не плакала, когда еле отбилась от пьяного грузчика Мирона, который её, молоденькую продавщицу, утянул в подсобку и чуть не надругался, а тут, поди ж ты, стояла и всхлипывала, спрятав лицо в маленькие крепкие ладошки.
Анна одним слитным движением встала тогда из- за стола, подошла к новоиспеченным молодым и обняла Ленку.
- Ну, моя хорошая, будет, будет, избу затопишь. Айда ужинать.
День давно перевалил на вторую половину. Солнце лениво ползло по небу, расцвечивая золотым георгины, предмет маманиной гордости и Ленкиных неусыпных забот. А Виктор вспоминал...
Честно говоря боялся, что мать не примет Ленку. У казаков же как: семью надо знать да саму девку, не ленива ли, из нужного ли места руки растут, какова характером. На всю жизнь ведь жену сыну да мать внукам выбирали.
Поэтому и привел в дом уже женой, со штампом в паспорте: хошь, не хошь, а на улицу не выгонишь. Мать, Анна Артемьевна, нраву была твердого да характеру сильного, а иначе не сдюжила бы с тремя сынами одна. Батя Виктора в страду, в самое пекло, залпом выпил ледяной воды и упал замертво. Сердце.
Так стала Анна своим сынам и за отца, и за мать. Замуж больше не вышла. Кто возьмет с тремя пацанами? А для тех, кто лапы блудливые тянул, у Анны было припасено крепкое словцо и полено промеж глаз.
В станице Анну Артемьевну уважали, считали бабой правильной: сынов воспитала, хозяйство не порушила, себя в порядке блюла.
Чего ей это стоило, одна ведала. Виктор уж на девок заглядываться начал, как услышал материну частушку на первомайском празднике:
- Ой, как мне повезло,
Радуюсь на всё село,
Я и баба, и мужик,
Я и лошадь, я и бык!
И такой горечью шибануло от этой разухабистой припевки, что у Виктора ком в горле встал, не сглотнуть. Вдруг увидел грубые от работы материнские руки, раннюю седину в русых пушистых волосах, строгие морщинки в уголках губ. Увидел и решил для себя: никогда ни в чем не обидит мать, из её воли не выйдет.
А вот встретил в областном центре Ленку и пропал. По ночам мерещились черные цыганские глаза и тяжелые волосы, смугловатый румянец на высоких скулах. Духу не хватило спросить материнского благословения, боялся, не по нраву Лена матушке придется.
А увидел, как та обнимает плачущую Ленку, отлегло от сердца: приняла мать невестку.
Исподволь стала учить вести дом, делать запасы на зиму. Вся Ленкина готовка тогда была бутерброды да яишня. Первый старательно состряпанный борщ Анна сама налила в тарелку, вдохнула запах наваристого бульона и домашних бураков, съела пару ложек, кивнула
- Годится.
Ленка тогда просияла, словно подарком её одарили.
А вот вышивать Лена была мастерица. Нянечка в детдоме научила. Тут уже Анна, качая головой и улыбаясь собственному слабому умению, училась у невестушки. А как пели на два голоса: низкий Аннин, словно туман, стелился понизу, легкий, высокий Ленин птичкой вольной взмывал ввысь, и было это до того хорошо, что люди часто останавливались, чтобы послушать.
В общем, жили в любви и согласии. Только прошло три года, а детей бог Анне и Виктору не дал. У друзей уже орали в кроватках крепкощекие бутузы, а в их доме было тихо.. Братья привозили из города племянников, после чего Лена ходила поникшая, словно провинилась в чем.
" Мож, больная? Или порченая? Или кто их, детдомовских, знает, как жили да кого привечали?"
Анна паре станичных кумушек, разносивших сплетни, изрядно потрепала волосья, не побоялась уронить своего вдовьего достоинства.
Только Виктор после таких разговоров каменел лицом, а Лена тихо плакала в подушку
- Бросить её хочешь? - Анна рывком развернула сына к себе.
Тот опустил глаза.
- Другая сдюжит, а Ленку это убьет, слышишь? Её уже раз бросили, второго раза не вынесет. И вот тебе мой материнский сказ: разведешься - не мать я тебе.
Виктор стоял, разинув рот. Нет, мама с ними никогда не миндальничала, но таких слов от неё не ожидал.
А через год Лена родила двойню: Петьку и Аню.. Дочку Лена, понятное дело, назвала в честь мужниной матери.
Анна нарадоваться на внуков не могла: крепенькие, черноволосые и черноглазые, в маму, но высокие, в её, Анину, породу.
Помогала невестке, как родная мать. В станице особо не церемонятся : покормила дитё грудью, шуруй дела делать.
Анна давала Ленке и поспать, и поесть, и хоть присесть пару-тройку раз за день. А когда спустя три года Ленка собралась в райцентр на бухгалтерские курсы, благословила
- Правильно, девонька, что в сельпо стоять, да маслом с сахаром на развес торговать.
Выучилась Ленка, не последним человеком в станице стала. Петя с Аней подросли, уж и в школу пошли.
Зачем Анна полезла тогда на чердак, вспомнить не могла. Помнила лишь скрип тяжелой лестницы, липкий ужас и острую боль.
Помнила, как прибежала невестка, вскрикнула коротко, подложила свекрови под голову подушку, укрыла покрывалом и умчалась за фельдшером.
Помнила тягучие дни в районной больнице, собственную стыдную беспомощность и страх: вдруг не встанет, вдруг станет тяжкой обузой на плечах детей. Помнила быстрые ласковые Ленкины руки, которые сноровисто мыли, переворачивали, подтыкали одеяло. Помнила ласковый шепот:" Мамочка, всё будет хорошо, срастется ножка, ты ещё на свадьбе внуков спляшешь! "
Ей тогда соседки по палате завидовали:" Хорошая у тебя невестка! " Анна улыбалась сухими, потрескавшимися губами:" Самая лучшая! Другой не надо! "
Анна встала, потом пошла сначала на костылях, затем с палкой. Плясать, правда, не могла, а вот зарядить сыночку в лоб тяжелым набалдашником - запросто!
Виктор ухмыльнулся: сам виноват. Выпил с мужиками, что случалось, надо сказать, нечасто, заявился домой, поймал недовольный Ленкин взгляд, ну и понесло коня ретивого:
- Что? Не нравится?
- Угу.
- Через ногу! Хозяин пришел, добытчик. А баба должна знать свое место!
- Закрыл бы ты рот, сыночек, пока туда голуби не нагадили.
- Да поздно, маманя, вам меня учить!
Вот и прилетело аж дважды: от матери клюкой да от жены полотенцем. И ведь точно знал, что мать за невестку взъелась, а та за свекровь обиделась.
Докурил, поднялся. Летние сумерки тихо обняли станицу. Надо идти, повиниться, а то поедом съедят. Они ж друг за дружку горой. И слава Богу.
Всем добра!