В хуторе Швечиков Гундоровской станицы Области войска Донского издавна каждая часть селения имела приставшие к ним с незапамятных времён местные названия. Живших под относительно высокой, по местным меркам, горой возле Донца называли «теньками». Это прежде всего потому, что часть строений этого места в хуторе всё время находилась в тени, а глубокой осенью и зимой обитатели теньковских куреней вообще солнечного света не видели. Те казаки, которые жили у самого берега Северского Донца знали, что их кличут «бережками». Проживавшие у Свято-Серафимовской церкви с гордостью себя называли майданцами. Это потому, что окна их куреней выходили прямо на хуторской майдан. Всего то три улицы, тянувшиеся параллельно берегу Донца названий не имели, но их в хуторском правлении гордо именовали линиями, а в простом обиходе никто их так не величал. Были ещё и места, которые для удобства и по привычке называли кутками. Был кузнечный куток, где стояла хуторская кузня и с утра до глубокого вечера колдовал иногородний полуцыган, полусерб дядько Огнен. Был куток коновала, где проживала семья ветеринаров-самоучек, занимавшаяся лечением домашней скотины. Самую нижнюю по течению Донца часть хутора называли байдачным кутком. Это потому, что там была небольшая песчаная коса и к прибрежным ивам примыкались цепями байды рыболовов. Тут же эти лодки-плоскодонки ремонтировались и смолились, а на высоких вешалах просушивались рыбацкие сети. А ещё в хуторе совсем неожиданно для всех образовался вдовий куток. Вслух его так называть никто не решался, но все знали, что он словно притягивает беду. Без особой надобности старались в него не ходить, а сделав свои дела опрометью удалялись прочь.
Первой вдовой в нём стала бабка-повитуха Агафья, лишившаяся своего крепкого, как всем казалось, дедка, с уличным прозвищем «Мишачок-штурпачок». Задорному и говорливому старичку пророчили долгожитие, но получилось по другому. Возвращался он зимним вечером в значительном подпитии из заречного хутора от своего односума по Балканскому походу. Решил побыстрее вернуться в свой тёплый курень, но пошёл не по той дорожке. Она его к промоине и привела, в которую он провалился с головой, вмиг отрезвев. Не до кого не докричался, а сам не смог выбраться. Только на исходе половодья нашли его растрёпанное тело, зацепившееся за корягу поваленного в речку дерева. Опознали старого казачка с большим трудом по высоким носкам - карпеткам из овечьей шерсти, верх которых был отторочен синей лентой.
Когда горести и непоправимые беды стали частить с угрожающим постоянством, озадаченными и сочувствующими хуторянами было сделано предположение, что живущие в куренях, стоявших на отшибе у самой крутой балки, своим раздвоенным языком вползающей в хутор, чем-то прогневили Бога. Но это было не так.
Все посты, даже самые строгие, соблюдались ими истово, общественные, хуторские и станичные обязанности они несли исправно, хоть это и было чрезвычайно трудно. И были жители кутка совсем мирными земледельцами. Тогда стали размышлять по-другому:
- Значит, не Бога прогневали, а нечто иное…
Надумали, что это нечистая сила сама облюбовала дальний конец хутора. И тут же стали вспоминать про предание о девушке невиданной красоты, в белом длинном платье, с распущенными волосами, жившей будто бы неподалеку от их поселения в пещере в меловых горах у Донца. Якобы, видеть её можно было хуторянам всего раз в год, в первую летнюю ночь. Она обходила казачьи подворья, и, замечая непорядок в самом грязном и неопрятном курене, запирала его снаружи, да так, что ни двери, ни ставни открыть не было никакой возможности. Поэтому считалось: если на заре первого летнего дня слышался крик о помощи с какого-либо подворья, значит, посетила его нечистая сила в обличье пещерной девы. Те, кто в это сильно не верил, утверждали, что это, скорее всего, развлекаясь, балуется молодежь, расходившаяся с посиделок.
Однажды, живший по соседству с бабкой-повитухой Агафьей ленивый и неряшливый казак Мирон, боясь посещения пещерной девы и, соответственно, хуторского сраму, поставил на своем крылечке волчий капкан и стал ждать - не появится ли кто. Увидеть ему никого не удалось, но на шум, раздавшийся в полночь на крыльце, он не глядя, запустил острый камень. Вроде послышалось, что тот угодил во что-то мягкое, но ни стона, ни вскрика. Тишина…
Наутро в капкане нашли корягу, в аккурат по-виду, как женская нога и по всему крыльцу мелкие куски рассыпавшегося камня.
Мирон, похохатывая, горделиво рассказывал на застольях об этом непонятном ни ему, ни хуторянам, загадочном случае.
- Ну, не поправил я вовремя изгородь, не подровнял дорогу у куреня, не дошли руки до ворот, покосились они малость. А чего вот так на меня указывать? И без чьих-либо указов обойдусь!
Связаны ли были эти события или нет, да только на осенних конно-народных скачках в соседней Митякинской станице решил Мирон, вроде бы опытный и удачливый казак, завладеть главным призом - роскошным седлом с отделкой из серебра. Но, не то он сам лишнюю чарку выпил, не то его строевой, казалось бы, много раз проверенный конь подвёл, однако, упал казак Мирон на всём скаку, да так, что отшиб себе всю нутрянку напрочь.
Враз зачах, как бурьян по осени, надломился, исхудал, стал вощаным на просвет и невесомым, и одно только - сидел на старой колоде и плакал. Потом звал жену свою Прасковью и они вдвоем ковыляли в горницу. И каждый раз при этом он с надрывом причитал:
- Дожить бы до следующей весны…
Не дожил. Испустил последний дух на исходе масленичной недели. Поминки были, как и положено - постные, а слезы у вдовы - росные. И осталась Прасковья с двумя детьми на руках.
Нельзя сказать, что станичное и хуторское общество не помогало. Помогало и домашние дела не запустить, и детей поднять. Да только управившись с хозяйством и уложивши детей спать, она сиживала на той самой колоде, с которой последний раз в курень своего Мирона отвела и горько плакала. Подошла к ней соседка, боязливо став подальше от колоды, участливо спросила:
- Что, совсем нужда задавила?
- Да нужда, не нужда, а жить без казака не можно. Никак…
- Да, это точно. А как же станичное общество, хуторское? Вроде я слышала, помогают все.
- Так-то, оно так. Да только в том, в чём жгучая бабья нужда - разве общество поможет? Это ж дело особое, и в приговорах об этом не пишут, да и на сходах не говорят.
Две соседки погоревали, посочувствовали друг другу и разошлись по своим куреням. Было это накануне, ставшего для многих хуторян недобрым, первого летнего дня. Муж прасковьиной собеседницы, казак Ефим, в это время лежал в засаде на охапке сена, со стареньким дробовиком и цель себе поставил одну - изловить ту самую недобрую, пугающую всех, нечистую силу в обличье пещерной девы. Или хотя бы разоблачить озорников, которые не давали всем покоя.
Пролежал безо всякого результата почти до рассвета. Задремал. Вдруг, неожиданно раздался непривычный для уха, пронзительный крик какой-то неведомой птицы. Спросонья ошалевший от испуга Ефим, взял да и стрельнул в сторону одиноко стоявшей дикой грушины.
Из-под неё вылетела большая белая птица, похожая не то на цаплю, не то на дудака, и полетела почему то не к Донцу, а в сторону хутора, прямо на подворье Ефима. Сколько он потом не крестился и не молился, расхаживая по своей усадьбе, но беда всё же пришла к и к нему. Жадным был Ефим сызмальства. Пожалел нанять иногородних на то, чтобы новый колодец выкопали. Сказал просто:
- Сам всё сделаю. Что я землю копать не умею?
Землю то он копать умел, а почувствовать её так, как те копальщики, от услуг которых бездумно отказался, не смог. Враз сошлись глинистые пласты, похоронив его под своей толщей.
С тех пор никто во вдовьем кутке воду из колодцев старался не пить.
- Мертвечиной несет. Столько времени прошло, а никак дух не выветрится.
Ну, а следующей по счету овдовела молодая, готовившаяся к своим первым в жизни родам, казачка Матрёна. Под самый вечер на хутор, как это было уже не раз в предыдущие, июньские жаркие дни, зашла иссиня-чёрная туча.
И лишь к этому времени закончила свой обход будущих рожениц бабка-повитуха Агафья. Другая на её месте, пройдя столько, упала бы замертво, а она, поглядывая на чернеющее небо, и в огород сходила повозиться, сорняки там повыдергивала, и со скотиной и птицей быстро управилась.
Вдруг поднялся не по- летнему леденящий, пахнущий речной глубинной водой и тиной ветер. И холодил он не тела, разгоряченные к вечеру, а нагонял жуть в душу каждого земледельца - хуторянина, отчего они, шептали молитвы и крестились:
- Что такой ураган принести может? Разве что градобитие, разор или еще какую либо напасть…
Ураган влетел в хутор со стороны Донца. Сначала он стал трепать ветки у тополей возле куреня Глеба Швечикова. Потом прошелся порывами по камышовым крышам конюшни, хлева и курника, вывернув и распушив их, и стал неистово лупить ставнями по стенам дома, оборвав все привязки.
Матрёна тяжелыми шагами вышла из куреня и сразу же, с большой тревогой, как и другие соседи, стала смотреть на грозовую тучу.
«Туча в тягостях, как и я» - подумала она.
Даже меловые горы над Донцом стали черными. Пожухлая листва, так давно не видевшая влаги, словно впитала в себя черноту гудящего неба. Встречный смерч, появившийся с подветренной стороны, вырвался из глубокой балки у Донца, крутанулся на затемнившейся песчаной косе, и вмиг подхватил сухие ивовые листочки с водной поверхности. Другой его порыв погнал пыль по хуторской улице. Будто разом взвыли хуторские собаки.
- Тихо, не скавчи, - то и дело доносились окрики оставшихся в хуторе домочадцев.
Полоснула молния и ударил гром, словно кто-то разодрал крепкую холстину, вывешенную в палисаднике для просушивания. Первые, тяжеленные капли густого, как кисель дождя, стали с шумом падать на железную крышу строений хуторского лавочника Карапыша. Но потом, после громко шлёпающих капель, звук стал вдруг металлическим, словно сотни молоточков стали по - новому прибивать крышу.
Увидев, как замолаживает тучами небо, муж Матрёны, молодой казак Глеб Швечиков, подрядившийся перекрывать крыши на карапышовских амбарах, стал торопить своего друга Петра Новоайдарскова:
- Давай быстрее. Кровля наполовину раскрыта, ливанет дождь, расквасит весь потолок, заново набрасывать придется. Карапыш ругаться станет, а то и вовсе работу не зачтет.
Скородел не получился. Ветер вырывал листы железа из рук, резал ладони до крови и никак не давал работать. Лупанувший дождь с градом застал их внизу, и они, чтобы добраться до навеса, где лежала их одежда, не пошли, а побежали, прикрывшись сверху листом железа. Вдруг, сухая молния сверкнула прямо над их головами и железный лист упал на бежавшего впереди казака. Петро сначала не понял, что произошло, и стал кричать на друга:
- Ну что ты испужался? Посверкает, посверкает и пройдет, не впервой!
Но оказалось, что для Глеба эта молния сверкнула в последний раз.
Сколько его не тормошили, не рвали на груди промокшую рубашку и даже, чуть ли не быстрее самой молнии, метнулись за жившим неподалеку хуторским фельдшером - ничего не помогло.
Почерневшее тело Глеба привезли на длинных дрожках, положив на них злополучный лист железа, который так не успели приладить к крыше карапышовского амбара.
Увидев эту жуткую картину и казаков, которые обступили дрожки, Матрёна с криком упала прямо на прибитую градом траву. Перед её глазами лежали градины величиной с грецкий орех, и она, совсем не понимая, что делает, нагребала ледышки на себя и тут же разбрасывала их вокруг, словно хотела отогнать страшное видение от своих глаз.
Эти длинные сенные дрожки, без боковых грядушек, лист железа и мокрое тело её любимого Глеба…
Подбежавшая со своего двора бабка Агафья уговаривая, стала с трудом поднимать Матрёну:
- Вставай, вставай, дитёнка приморозишь, быстрей в хату!
Но куда там! Матрёна снова и снова выбегала на улицу и бросалась к телу Глеба. От пережитого, раньше времени начались схватки, и всё та же Агафья выполнила свое предназначение повитухи.
Осматривая только что появившегося на божий свет ребенка, она стала сокрушаться, увидев прижатое к голове малыша правое ушко.
- Приморозила всё же мальца… Не к добру эта отметина. Хорошо, если только так невинное дитя пострадает...
Так вот и получилось в этом швечиковском семействе, что почти в одночасье в нём раздался последний смертный вздох отца и первый детский крик сына.
Через три дня во двор, в котором совсем недавно был Глеб хозяином, пришел лавочник Яков Карапыш. Он остановился возле стола с горевшими поминальными свечами. Перекрестился, и изрёк после короткой паузы безо всякого смущения:
- Деньги занятые буду считать, что он на крыше отработал, а лист снесите к амбарам, пусть другие дело это окончат.
Родившегося мальчонку назвали Антоном и мать его Матрёна, когда кормила грудью малыша, теребила ему правое, прижатое к голове розовое ушко, будто пытаясь расправить или разгладить его, и приговаривала:
- Ушик ты мой, ушик. Жаль ты моя. Дай Бог тебе выжить, вырасти и мать порадовать…
Выжил Антон, по уличному прозвищу Ушик и мать всё время радовал. Хоть и непросто, ой как непросто было, взрастать во вдовьем кутке хутора.
Вроде и не был нахалёнком, нажитым под чужим плетнем, но по жизни ему пробиваться всё равно было труднее. К девятнадцати годам Антон вымахал чуть ли не с березку, посаженную перед окном куреня, когда ему исполнился ровно год от роду.
На комиссии в воинском присутствии окружной станицы Каменской пожилой доктор, осматривая Антона, сразу увидел его физический изъян.
- Так! Того, что я вижу воочию с правой стороны твоей молодой головы, в перечне физических пороков нет. Хотя, конечно, в лейб-гвардию тебя не отправят, а в Десятый Донской казачий полк - в самый раз. Да и к тому же по команде «Равняйсь!», если будешь стоять во второй шеренге, не каждый начальник что-либо углядеть сможет...
В холодное октябрьское воскресенье 1913 года, полностью снаряженный к службе за станичный кошт Антон, был отправлен с командой казаков первого срока на станцию Каменская.
Путь предстоял неблизкий, в польский городок на австро-венгерской границе с почти русским названием Замостье.
Член Союза писателей России
Сергей Сполох.
Примечание: Все иллюстрации, использованные в настоящей статье, взяты из архива автора и общедоступных источников.