Статья философа, преподавателя, исследователя Ф. М. Достоевского Никиты Кирилловича Сюндюкова из сборника «Великое русское исправление имён».
Моя тема будет сосредоточена на неожиданных трансформациях, переменах, которыми так богата русская история. На причинах их возможности.
Эти перемены обескураживают, они выходят за пределы нашей повседневности. Инициатором же подобных событий, которые срывали привычный, блеклый порядок истории, ее плавную, буржуазную, покойную последовательность, чаще всего выступал именно русский народ. Народ-бунтарь. Народ, остановивший нашествие монголов на Запад. Прервавший прогрессивно-просветительский проект Наполеона. Не оставивший камня на камне от нацистской идеологии Третьего рейха. Народ, который сегодня стоит на передовой борьбы с новым витком западного тоталитарного проекта - англо-саксонским глобализмом. Мне бы хотелось приглядеться, почему так происходило и происходит.
Русская философия всегда была связана с историософией, осмыслением русской истории. Здесь можно брать разные точки отсчета: можно идти от доктрины Москва — Третий Рим, от спора иосифлян и заволжских старцев. Но чаще русскую историософию связывают с именем Чаадаева. Вне России, её истории Чаадаев не представлял себе собственную философию. Он не мог философствовать абстрактно, просто о какой-то абстрактной истории или абстрактной действительности. Его философская мысль всегда была о России.
В центре историософской проблематики Петра Яковлевича стоит проблема ничтойности — не ничтожества! — России, за что его очень любят либералы и за что его клянут консерваторы и фундаменталисты. Не понимают Чаадаева, однако, ни те, ни другие.
Чаадаев со всей определенностью, твердостью, дерзостью сказал, что русская история представляет собой ничто. Пустое пространство. К началу XIX века мы ничего не привнесли на мировую арену, у нас нет никаких заслуг ни в науке, ни в культуре, ни в политике. Мы народ-кочевник. Мы не знаем, что такое «свое». Мы не можем никуда прилепиться. Мы буквально ноль в мировой истории. Мы не принадлежим к историческим нациям. Один из аргументов Чаадаева в пользу такого описания России: у нас и лица выражают это ничто, и наша история выражает это ничто, политика, культура все закручено вокруг отсутствия самого себя.
Чаадаев утверждает: западный силлогизм нам не знаком. Что это означает? То, что Россия не подвержена рационализации. Мы не можем последовательно, по цепочке причинноследственных связей выстраивать свою политику. У нас все нахрапом, наскоком. Мы хаотично движемся и в виду того, что у нас отсутствует четкая преемственность, четкая линия, мы не можем к чему-то толковому прийти. Наша история — это лебедь, рак и щука.
Западный силлогизм нам не знаком. Что еще это означает? Россия — не страна модерна. Мы не пришли к пониманию себя как рационального агента, как классического субъекта. В России не случился модерн, Россия миновала эту прогрессистскую схему. Мы выпадаем из линейной логики западной цивилизации. Но на этой линейной логике и держится бытие, по крайней мере в том рациональном смысле, как оно описывается на западе. Вынь эту линейную логику, эту последовательность, эти причинно-следственные связи, и конструкция бытия в большинстве своих случаев в западной мысли распадается.
Поэтому, собственно, мы и ничто. Но только из ничто может произойти все.
Бытие определено, бытие замкнуто, в бытие уже все есть. Здесь эта линейная логика уже расчерчена, продуман распорядок действий и нет назад пути. В бытии невозможно творчество — в том числе творчество историческое.
В русском ничто, в нашей русской пустоте возможно все.
И в этом смысле русское ничто может постоянно перегонять любые рассудочные схемы действования. И здесь — тот поворот мысли, который мы должны осуществить в отношении Чаадаева. Оказывается, ничто — отнюдь не негативная характеристика. Только в ничто возможна подлинная свобода, подлинное действование, не ограниченное субъективизмом западной рациональной мысли.
Эта возможность вырваться за пределы причинноследственной связи обосновывалась другим русским мыслителем, отцом Павлом Флоренским. У Флоренского есть такая замечательная концепция, которую он позаимствовал из математики — концепция прерывности. Что такое прерывность? Это борьба против детерминизма и причинноследственных связей. В современной философии есть прямо противоположное понятие — каузальная замкнутость. Мир нужно объяснять исходя, из него самого, исходя из тех законов, которые работают исключительно в пределах этого мира. Когда мы пытаемся вырваться за пределы каузальной замкнутости, оперируем трансцендентным, мы совершаем нелегитимное действие. Мы выходим за пределы познаваемого. Это невозможно.
Для Флоренского такая логика чревата нигилизмом и позитивизмом. Поэтому он вводит понятие прерывности. В какой-то момент происходит разрыв естественных причинно-следственных связей, исторических, политических, экономических, каких угодно. Происходит разрыв и вносится нечто новое. Для Флоренского это действование Бога — чудо. Проявление трансцендентного в имманентном. Вечного во временном.
В этом смысле русский народ действительно — народ-богоносец, через него действует Бог, через него прорывается каузальная замкнутость модернистского процесса. Мы можем изменять ход истории, мы можем поворачивать его в то русло, в которое он должен быть повернут согласно провидению Бога. Вне этого прорыва история будет развиваться, как западный силлогизм, по очерченным западными интеллектуалами схемам. Как только мы вносим эту прерывность, как только мы говорим, что возможно чудо, возможен разрыв каузальной логики, тогда мы оказываемся в полной неизвестности. Мы всё отдаем во власть Бога.
Взаимосвязь прорыва и Бога, которая происходит в России, возможна благодаря ничтойности нашей страны. Чувствуя это свойство русской истории, русские мыслители каждый по-своему вводят свою интуицию в разные концепции. Например, Виссарион Григорьевич Белинский говорит о прерывности русской истории и ее непоследовательности, неверифицируемости со стороны рассудка. Он пишет: «Мы вдруг переживаем все моменты европейской жизни, которые на Западе развивались последовательно». То есть та история, которая проходит по цепочке причинноследственных связей, у нас вдруг смыкается на самой себе. Причина и следствие идут одновременно, что невозможно в классической рациональной логике. Или вот как о том же самом рассуждает Федор Михайлович Достоевский:
«Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает».
А что это за настоящий реализм? Это тот реализм, который учитывает прерывность, возможность вмешательства Бога в последовательность истории. Западный же силлогизм говорит об обратном: нет ничего, что происходило без достаточных на то оснований.
Есть. Русская история.
Еще одна цитата уже советского философа, культуролога Георгия Гачева: «Толстой разоблачает уродливые плоды просвещения с позиции патриархального крестьянства. Горький на первом съезде советских писателей показывает, что устное творчество народа создало такие художественные идеи, образы и формы, до высоты которых уже не могла подняться культура классового общества». Здесь отмечу, что согласно классической марксистской логике, патриархальный народный быт по своему культурному содержанию гораздо ниже, чем быт буржуазный, а буржуазный быт гораздо ниже, чем быт коммунистический. Гачев показывает, что напротив, народные художественные идеи могут быть выше, сложнее, умнее идей, которые создаются в культуре классового общества.
Еще один термин, в котором формулируется это обстоятельство, это свойство русской истории — «преимущество отставания». Самое известное его выражение: долго запрягаем да быстро едем.
И здесь стоит упомянуть о проблеме ускорения. Проблема ускорения лежит в основании классической философии. Все помнят Парменида и его ученика Зенона, который формулировал загадочную апорию Ахиллеса и черепахи.
Когда мы смотрим на Ахиллеса рассудочным образом, анализируя его ход, то оказывается, что он вообще не движется, а движется только черепаха. Это возникает как раз благодаря проблеме ускорения. Когда мы начинаем смотреть на ускорение с помощью рационального аппарата, оно исчезает, либо же превращается в замедление. Здесь такие сообщающиеся сосуды.
Соответственно, если мы замедляемся, то это же позволяет нам ускоряться. Знаменитый тезис Леонтьева о том, что Россию следует подморозить; парадоксально, но он как раз о том, что на самом деле русское общество следует ускорить.
И сейчас мы выступаем как катехон, вроде как замораживая европейский прогресс, на самом же деле его ускоряя. Как именно? Мы ускоряемся к Апокалипсису. Очевидно, что агентом Апокалипсиса являются западные страны, которые пытаются расчеловечить человека, сделать из него не человека, а машину, отказаться и от человеческого, и от божественного в человеке. Западный прогресс, понятый также рассудочно, является в строгом смысле человекобожием. Замедляя процесс человекобожия, мы ускоряем процесс богочеловечества.
Но это обратные по отношению друг к другу термины! Чем больше человекобожия, тем больше богочеловечества. Приближаясь к Апокалипсису человекобожия, мы в то же время приближаемся к богочеловечеству, потому что подлинное богочеловечество станет возможным только после Апокалипсиса. В этом смысле катехон как замедляет Апокалипсис, так его и ускоряет.
Бытие возможно только будучи противоположным небытию. Созидая внутреннюю святость, мы как спасаем от Апокалипсиса самих себя, так и приближаем его для всех остальных. Потому что, видя это внутреннее созидание, внутреннее сосредоточение русских, дьявол наступает еще яростнее, еще агрессивнее, еще быстрее. В этом смысле замедление и ускорение, свойственное русской истории, необходимо рассмотреть в парадоксалистском ключе, антиномичном ключе.
Есть такой замечательный американский протестантский теолог, работающий в направлении теологии смерти Бога или христианском атеизме, Томас Альтицер. Он в своей книге «Теология смерти Бога» написал, что Апокалипсис уже произошел. И произошел он в России в 1917 году. Потому что это крайняя точка напряжения нигилизма, которой ранее не было в истории.
В России в 1917 году нигилизм достиг своей последней стадии. Действительно, радикально-социалистические идеологии русской интеллигенции все выросли из нигилизма, из идеологии отрицания. В этом смысле мы дошли до последнего момента отрицания, до последней стадии небытия внутри самих себя. Апокалипсис случился. Но будучи свидетелями этого Апокалипсиса, будучи носителями его генетического кода, мы теперь можем ему противостоять. Пережив Апокалипсис, ощутив его, восприняв его, мы его затормаживаем для всего остального мира, и здесь работает ускорение-замедление, которое возможно в парадигме ничтойности.
Тезис Чаадаева нуждается в радикальном пересмотре. Как Маркс перевернул Гегеля, так и мы должны перевернуть Чаадаева и увидеть в его критике ничтойности и критике России на самом деле ее апологию.
Никита Кириллович Сюндюков