Вечером Надя двадцать минут ковырялась в глазунье, растягивая время. Мама гладила школьную юбку и натирала туфли в коридоре, склонив голову, и, то хмурясь, то печалясь, раздумывала о детстве.
— Можно не делать уроки?
Мама вздохнула и сжала ручку утюга:
— Делай, ты должна.
— Но зачем?!
— Хорошо. Не делай. Иди в ПТУ. Посмотрю, каким ты тренером станешь.
Да, тренером. Она обожала фигурное катание. Раньше притягивало к тренировкам, как ложку к спиральным галактикам, и поскольку упражняться на льду выходило всегда хорошо, девочка считала катание смыслом жизни; а теперь заниматься не хотелось. Почему? Вопрос терзал Надю, терзал с кучей домашки, с десятым классом. А соревнования? Экзамены? Готовилась к ним, как бешеная: недосыпала, жертвовала свободным временем, не доучивала, получала плохие оценки. Рассеянная, не понимала, за что браться…
— Я устала, — завыла Надя: — я ничего не хочу!
Мама затопала в кухню, и Надя спрятала телефон в подушки.
— Отдавай, живо, вот в чем проблема, — протянула руку; обычно мама добрая, ласковая, тихая, со всем помогала, поддерживала и никогда не язвила: — Можно хоть день пожить спокойно? Я вечно убираюсь, глажу, стираю, хоть бы раз по дому помогла, зато мы вечно чего-то хотим! То айфон на прошлой неделе! То коньки позавчера! Да у тебя уже две пары, — затрясла руками, выпучилась: — мне надоело поткать «хотелкам». Вот чего тебе нужно? Дом, одежда, мать, еда, — все есть. Сидишь на шее — и требуешь, требуешь… И вечно недостает! Да когда ты научишься ценить то, что есть? Радоваться тому, что есть?! — Отдышавшись, мама потерла ямочку на подбородке и, хлопнув себя по лбу — со всей силы! — заговорила стыдливым, зажатым голосом: — прости меня, Надя. Я это… устала и… больше не могу.
— Оставь! Ненавижу! — лицо красное, в слезах: один его вид одернул маму, и она побежала за девочкой:
— Надь, прости. Давай поговорим?
Забежав в комнату, Надя захлопнула дверь, упала на кровать и отмутузила подушку кулаками. Как быть? Фигурное катание — сложно; уроки — не получаются; с мамой ладить — тоже. Комната сжалась. В Наде дело, да? Из-за неё все плохо?
Убежать и спрятаться? Скомкаться и уползти подальше?
Отдышавшись, посмотрела на оконную раму: спрыгнуть?.. На дверь: молчать и не отвечать на вопросы?
— Надь, ну прости, я не хотела…
— Отстань! Я хочу побыть одна!
Мама дернула за ручку — но бледные пальцы стекли по металлу. Склонив голову, женщина засипела, затерла ямочку на подбородке, чувствуя в груди глубокую пропасть: опять не сдержалась, не осознала эмоции. На детей не кричат, с ними общаются…
Не кричат.
«Ты совсем, как мать, — резанула себя женщина, — помнишь свое обещание?»
И, кивнув, отступила.
***
Утром не завтракали, не переглядывались, не общались: обеим казалось, что каждая злиться на другую и стыдится своего поведения.
«Пока» — вполголоса сказала Надя, закидывая рюкзак за спину и закрывая дверь.
И больше не возвращалась.
Мама хотела попрощаться, но стыд склеил губы.
***
Девочка шла со школы к остановке и раздумывала над вчерашним разговором: «если я «ничего не ценю», то чего ж ты меня изменить пытаешься? Может ты, мама, не ценишь меня такой, какая я есть?» И в подтверждение размышлениям вспоминала придирки: «вот тут не дотерла!», «посуду моешь не так!», «крошечку пропустила, лучше надо тереть! Лучше!»
Замедлила шаг. Может, выкинуть ключи в канаву? Или нарочно ошибиться маршруткой?
«Не хочу домой» — подумала Надя и поняла, что стояла в булочной и покупала творожный завиток. Откусив, оглядела выпуклую витрину: синнабоны, пахнувшие корицей, не поместились бы на ладони; сосиски в тесте блестели и румянились на электрическом свету; а ромовая баба — нежная, сладкая, терпкая…
Через силу Надя вышла на улицу, отдала оставшийся завиток взъерошенном эрдельтерьеру, который вылизывал лапу у ступенек, — было приятно видеть, как поднялись от счастья уши, хвост и засверкали глаза, — и направилась к пешеходной зебре, посматривая то на часы, то на пса — с улыбкой и умилением.
Солнце изжарило дорогу; в плотном воздухе пахло горькой пылью и выхлопными газами.
«Быстрее бы, — покашляв, потерла глаза и потрещала спиной, за которой висел рюкзак с толстенными тетрадками, и с мольбой посмотрела на красный глаз светофора: — кинуть бы в тебя, башка металлическая, камнем…»
За ним, на крыше аптеки, светился зелёный крест.
«Светофор. Зелёный. Переход» — связал уставший мозг и заставил девочку перешагнуть бордюр.
Толстая фура «Свежий хлеб». Взвизг колодок.
Надя пролетела метр: боль горела и жглась ядреным племенем на щеках, в голове.
Но вот: перед глазами в апельсиново-теплых цветах заплясал день первой тренировки. Лед дышал холодом, кряхтел под коньками девочек в крахмальном свете стадиона: без зрителей, хлопков и выкриков — пусто, тихо.
Никто не проехал и пяти метров: дети падали, сдирали локотки, ныли; поднимаясь, бурчали под нос; и кто-то швырнул коньки в стену и затопал в раздевалку.
Доехала одна Надя.
— Стоп! — пробасила тренер, женщина искренняя и прямолинейная, высокая, с широкими плечами и лицом статуи моаи; подъехав, улыбнулась, заметив сжатые кулачки на крохотной груди, распахнутые глаза, дрожащую кожу на шее: — не упала! А ведь не упала! Молодец, есть толк.
Хвала отогрела Надю. Тогда она и решила стать тренером.
«Как вчера, — подумала девочка, заключая: — мало я пожила, — екнуло в груди: — нельзя, нельзя взять и умереть: хочу жить, хочу… А соревнования, — мысль споткнулась: — я победа? Как я докажу маме, на что способна? Что могу добиваться? А не только сидеть на шее?..»
И вот, к ней подлетели, подхватили грубыми руками и понесли в кузов фуры. Лицо водителя белее аирподсов.
Поехали.
По оконному листу размазался текст из пешеходов, машин и тротуаров, словно по нему провели пальцем.
Кто это? Мозг затвердел, давя на стенки черепа; к девочке — пятно; увеличилось.
— Неблагодарная! — хрюкнуло, заклокотало пятно, топая копытами. Тело в жесткой шерсти, разило мочей, мёдом и тюльпанами.
«Бред, бред, — повторяла девочка, закрывая лицо руками и заклиная старуху — да, похоже на старуху, — пропасть»
Но бабка ухмылялась, чувствовала страх и ржала, как кабаниха, и все тряслось.
— Моя, моя! — старуха вцепилась в волосы копытом: — ну, чего плачешь? Я же любя! Хруа! К ноге! К ноге, чая!
***
Мама вскочила с дивана. Часы пробили семь.
— Надя? — нашаркала тапки, поежилась от холодного пола: — Надь, чего не будишь?
Зевая, укуталась в халат и, оступаясь, держась за стену, пошла на кухню. Тихо, тревожно… Стулья и обеденный стол стояли нетронутые: посуда блестела чистотой, дожидаясь своего часа за дверцами шкафчика, пахло озоном.
Мама включила свет и открыла кран, чувствуя на затылке осуждающие взгляды плиты и чайника.
— Надя, иди сюда, — попила воду, прислушалась — тишина. — Не поняла.
Первым делом заглянула в спальни, ванну и туалет, схватившись за грудь, набрала Надин номер: абонент не доступен.
«В семь она уже дома. У подружек ночует? — потерла ямочку: — да нет, вторник, завтра школа: какие подружки?»
А может, она на тренировке? Проверила группу в телеграмме: нет, сегодня тренировок нет.
Мама поставила чайник, на ручке которого остались следы от Надиных пальцев, выпила стаканчик воды — на нем сияла пурпуром помада, и открыла стиральную машину — а там топик…
В очередной раз остановилась на пороге кухни. Вспомнила: сегодня добиралась до работы через рынок: захотелось дойти до офиса другим, новым, необычным путем. У прилавков пахло луком и укропом, с них капал свежий сок помидоров, арбузов и дынь — столько всяких интересностей можно увидеть! Особенно гнилую голову…
Мама стиснула челюсти, припоминая сухую кровь, прилепившую жесткую шерсть к черепу кабана.
Прошел час, два, три…
«Ну, дождалась? — цедило под ложечкой: — Знала ведь, нужно было раньше тревогу бить»
Зазвонил домашний телефон: мама взглянула в сторону прихожей.
Шаг за шагом, вдох за вдохом — звон громче. Половицы: «эирк!-эирк!-эирк!» Однотипное «ди-ли-ли-ли…» звякает из сплава пластмассы, проводков и микросхем — все громче, громче.
Шаг за шагом, всхлип за всхлипом. Поднимает трубку: серая пластмасса дышит холодом, смотрит голодом в тёплое ухо — сердце замирает вместе со стрелками часов.
— Ало? — сжимаются потные пальцы.
Звонят из больницы.
Трубка летит на пол, оставляя в воздухе капельки гудков.
Слёзы ножом по глазам: сумка — ключи — куртка — машина.
«Я еду, еду, — сердце: ду-дух! ду-дух! ду-дух!»
Мама выжимает газ до упора: машина рычит, дрожит, ревёт, грохается. Запах нового авто отпечатывается на душе страхом, волнением: если… если… если…
—…не успею?
Руль вправо.
—…опоздаю!
Ручник.
—…погибнет…
«Давай, давай, давай, —вылетает на встречную, газует, направляя машину к перекрестку. В окнах соседних авто — возмущение, испуг.
Светофор покраснеет через «три», «две»…
Пролетает. Недолго сигналят вслед.
На парковку заворачивает, почти переворачиваясь. Выжимает тормоз. Бампер едва касается ступенек главного входа.
У какой-то мамаши рыдает младенец:
— Жееееенщина, вы что себе позволяяяяяяяяяете! — чавкая жвачкой: — Ты смотриииии: по ступенькам она убегааааает!
Озабоченная оборачивается:
— Иди ты...
И хлопает дверью.
***
Залетев, мама утерла слезы и притихла: в незнакомый вестибюль выходили навстречу друг другу два коридора. Гудели лампы. По-над стенками на жестких лавках ворчали пенсионеры в зелененьких масках, с терпением и спокойствием ожидая очереди; и женщине показалось: люди косятся на неё как на выскочку. Вспомнилась голова кабана — сжались кулаки.
Из правого проема юркнул полный мужчина. Полы белого блузона колыхались в воздухе, приятно пропахшем мятой и лекарствами. Не представившись, врач жестом позвал за собой.
— Эм, постойте, эээ… — мама удивилась: с чего он решил, что она — мать Нади? «блин, как же тебя…», — доктор, что с ней?
Доктор не отвечал, придерживал голубую шапочку и читал документы находу с деловито вздернутыми бровями.
— Что с ней? — мама наткнулась на какую-то бабульку. Остановилась: — Извините.
Старушка улыбнулась:
— Да ничего, мне же некуда спешить, как вам.
«Могла бы и ответить… — думала мама, ускоряя шаг и стискивая зубы: — "мне же некуда спешить, как вам"…»
Выловила взглядом голубую шапочку: «Настучать бы тебе по башке…» — незаметно для себя сжала ключи в кармане, и те перестали бряцать. Нагнала: — да чего вы молчите? ответьте!
— Ну, чего? — горько завоняло Nescafé: — Перелом берцовой кости в двух местах, на правой ноге, — мешки под глазами так и тянут взгляд вниз, читать документы. — На ноги встанет месяца через два. Может, через три, не меньше…
«А соревнования? — маму кипятком обдало: — и что теперь Наде сказать?»
Доктору не требовалось смотреть на дорогу: ловкими и отработанными движениями толстячок обходил зевак, поворачивал, петляя по сбившемся в клубок помещениям, которые знал, как свои двадцать четыре ребра.
Остановились. От нескончаемого движения кружило голову, тошнило.
Врач взглянул на часы:
— Палата шесть, вот бумаги, — на сей раз участливее: — сильно не переживайте, не тревожьтесь, все будет хорошо, — ухмыльнулся, — надеюсь… — и скрылся за углом.
— Аааааа, а как?..— толстые стены отразили эхо.
***
Посреди комнаты стояла койка. На ней, обвитая трубками, лежала девочка в белом халате.
«Не Надя, — испугалась мама, глядя на личико в алых шрамах. Девочка кряхтела и подрагивала: койка скрипела и визжала, и металлическая держалка, на которой висела загипсованная нога, покачивалась: — все понарошку, не со мной происходит. Ошиблись телефоном. Небось, Надя дома. Ищет съестное. А это не Надя…»
«Нет, Надя» — говорили дреды на подушке, вторила надрывисто голоском школьная форма, рваная и грязная, лежавшая на прикроватной тумбе.
— Наденька… сс-сссс-сс… —стыдно за отвращение, потерянность, возникавшие при виде калек и инвалидов. Не ждешь увидеть свою кровиночку здесь, в больнице. Стоишь, смотришь на неё по-тупому — и хнычешь. Плачешь. Рыдаешь. Ругаешь себя за строгость, требовательность, за то, что запрещала, кричала.
«Врач где?!»
За окном небо черное, испачканное тучами. Ветер срывал с веток последние листки, выл… и багряные кучи осенней трухи в костлявом свете фонарей походили на шматки говядины, свежие, истекавшие кровью на ледяном, металлическом прилавке в мясном магазине.
«Вот как так? — забарабанила малиновыми ногтями по подоконнику: — Жили себе, жили… а тут — раз — и все коту под хвост…»
По телу поползла прохладная леность: взгляд забегал по комнате: где бы присесть, отдохнуть. Дремота покалывала, склеивала высохшие глаза; неуклюжая голова падала на плечи, грудь.
Укололо чувство вины.
«Нельзя спать! — подойдя к тумбе, сдвинула школьную форму и уселась верхом: — Вдруг Надя очнется… перед… смертью…? а мама — спит?»
И чтобы не заснуть, женщина пошла парковать машину. Думает ли о ней мамаша с младенцем? Пенсионерка уже ушла?
***
Девочка очнулась к маминому приходу. В палате стояли два врача: толстуха — в центре комнаты, с ручищами на поясе; и толстяк с виноватой, тупой улыбкой — в углу.
— Надя! — мама кинулась обнимать доченьку; мужчина открыл рот, отлипая от угла.
— Я бы попросила… — врачиха схватила маму за локоть: из пухлых губ, покрытых толстым слоем Velvet matte, повалило жаренной капустой и чесноком. Каждый слог толстуха проглатывала, гундося и запыхаясь: — У неё кости раздробленны, вы совсем?
У мама побледнело лицо, и врачиха подняла брови.
— Отпусти. Слышала? Жалобу напишу… — вырвалась: — солнышко? Солнышко! Боже, жива… спасибо огромное…
— Безо-бразье! Козьи нежности, — задыхаясь от злости и стыда, тетка вышла с толстячком в коридор и хлопнула дверью.
Когда мешанина из тяжелых и торопливых шагов стихла за стеной, мама поцеловала дочь в лоб и зашептала:
— Вот, твои, — протянула коньки: — и джинсы новые куплю, как деньги накопятся. Совсем несложно…
По маминым щекам текли слёзы, то ли от усталости и недосыпа, то ли от счастья…
Девочка сделала губы буквой «о», приподняла указательный палец: говорить и дышать выходило с трудом: в горле тяжело, кололо и болело. Надя глядела на новенькие коньки, не понимая, как теперь участвовать в соревнованиях.
— Ой, Надя… — мама дала себе пощечину: — прости, я не хотела, я же как лучше… вот дура я! Дура…
***
Затворив входную дверь, женщина поставила пакет «Свежий Хлеб» на массивное трюмо:
— Наденька, — пролепетала она, наступая левым носком на пятку правой туфли, разуваясь: — а я завитки творожные купила. Будешь?
Слова скользнули в левую комнатку по воздуху, наполненному ароматом ванили — на завтрак жарили блины.
— Да, спасибо, — просипели в ответ.
— Бедная! — протянула женщина, входя в комнату, и распахнула окно: — горло болит?
— Да нет.
Надя лежала на постели: дреды змеями расползлись по подушке; слёзы разожгли на щеках и шрамах колючую боль.
— Зайка, не плачь, — мама улыбнулась, присела на постель, с заботой погладила дочку по дредам.
Надя сжалась, скукожилась от стыда. И почему мама добра? Почему возиться?
«Ты вела себя по-свински, эгоистично, расточительно» — думала Надя, пытаясь унять дрожащие губы.
— Ну, ну… всё хорошо!
В детстве мама не видела ни ласки, ни потаканий. В одну холодную ночь, когда полная луна выглянула из облаков, мама закрыла мокрые глаза и пообещала не относиться к своим детям холодно, требовательно. Пообещала подарить счастливую жизнь.
«Дура, дура, дура!» — Надя стискивала подушку, билась затылком сильней, сильней, сильней…
— Ну всё, прошу, — женщина положила ладонь на дочкин лоб, и девочка застыла от бессилия: — Принесу чай и завиток, твой любимый. Отдыхай, подруга. — Она подмигнула, как, по её мнению, делали сейчас подростки, и прежде, чем выйти, добавила:
— У тебя начались каникулы.
Когда мама открыла дверь, облегчённо выдыхая, Надя спросила:
— С тем водителем все хорошо?
— Лишили прав.
***
Сломай себе каждую косточку, хоть зубы — домашку делать придётся. Тик-ток наскучил, после него клонило в сон; пожелания друзей «выздоравливай поскорей!», на которые Надя отвечала благодарностью, приелись. Зато мама продала две пары коньков и купила инвалидное кресло — а новенькие приберегла для соревнований.
В первые дни девочка цепляла локтями подлокотники, ругаясь на коляску, пока не свыклась с ней через неделю. Однажды попыталась встать на ноги и упала: слезая с постели, схватилась за простынь, и та уползла: и как встать на коньки? Маме соврала: неудачно попыталась сесть в коляску.
От вечного лежания потели спина с затылком. Ни кондиционер, ни душ не выручали. В коляске у Нади выла задняя часть шеи — девочка вертела головой, мычала и терла больное место. Зато сидя намного удобнее чесать ноги: под гипсом горел, обжигая кожу, ядреный зуд.
Надя отложила карандаш на стол — не пролез. Линейка? Почему бы нет. Ну вот, вот, то самое место… да-а-а-а-а!.. Нежное наслаждение, приятное чувство, схожее с любовью…
— Расчешешь!
Ворвавшись, мама выхватила линейку и отставила её от себя, поморщившись, и побежала на кухню — с плиты удирало молоко.
«Почему сморщилась?» — подумала Надя — и поняла: по металлу коляски пошла дрожь, на подлокотниках сжались пальцы: «От линейки воняло?»
По вечерам после работы мама ходила с дочкой на прогулку. Надя стеснялась и робела перед прохожими, но скоро привыкла к любопытным взглядам и оглядкам — и даже полюбила. Какое никакое внимание!
А одним вечером мама зашла в комнату со сжатыми губами:
— Надь, есть новость…
Надя отодвинула тетрадку по биологии и вынула наушник. Яркий свет настольной лампы щипал глаза.
— Звонила тренер. Соревнования начнутся через месяц, а не через два.
Все замолчали. Слышалось только, как из наушников сипели AC/DC.
Девочка попыталась ответить уверенно и естественно, но голос дрожал:
— Ну, — кивнув, улыбнулась Надя, — значит не буду участвовать.
«Выбирай, — думала мама: либо мечту загубит, единственный шанс потеряет, либо станет победительницей»— Ты будешь участвовать, — и для точности добавила: — я так решила.
— Серьезно, мама? Спасибо большое!
Но мама вышла из комнаты.
***
Утренний свет лился в кухню.
— Мам, — спросила Надя, сидевшая в коляске за столом, — ты взяла отпуск из-за меня?
Мама подбросила блин, и на ручке сковородки, покрытой жирными следами пальцев, перелился солнечный отсвет:
— Ты только себя не вини. Это моё решение, и мне ничего не сделают.
Девочка потупила взгляд, перетерла дреды, со стыдом вспоминая как выпрашивала новые коньки с этого места. А что поменялось? Помолчав, посмотрела в сторону:
— Спасибо, ты возишься со мной.
— О, моя дочурка! Да мне только в радость! — мама подавила желание обнять Надю: «смущаться будет».
Оказалось, не все так просто получить. Надя понимала это раньше, просто рутина — так затянула! Новые коньки, айфон или одежда — стоят денег. Забота и любовь — времени. Сколько часов мама потратила на Надю, убираясь в комнатах, занимаясь домашними делами дочери?
«И сколько я? — она поморщилась, оглядывая загипсованные ноги: — только ем, ною и жалуюсь… Отвратительная, мерзкая, нахлебница!»
— Ой, Надя, — встрепенулась мама, — я сама достану сметану, сиди-сиди… — вернулась к плите: — Вот смотри, смешиваешься, наливаешь на сковородку и следишь, чтоб не подгорели.
В дверь позвонили.
— Ай! — мама затрясла обожженным пальцем.
— Я открою, — Надя выехала в прихожую на обгон и отперла дверь — и откатилась назад…
***
— Не-звонишь-не-пишешь, тебе же неинтересно, жива я или нет, — скрипя, кудахча, бабушка перешагнула порог, стервозно сжала губы и кинула колючие пальто растерявшейся маме на локоть, так что у неё подкосились ноги. — Ну, фигуристка, — ухмыльнулась Наде, — докаталась?
Мама повесила ворсистое пальто в шкаф, потупила глаза и, выпрямившись, сложила руки в замок и сказала вполголоса:
— Мам… ну я просила… предупреждать. Зачем так заявляться?
Старушка хлопнула в ладоши:
— Ну ты как твой папаша! Я для тебя лишняя? — засмеялась: — Нельзя матери в гости приехать? Вот дожила! Вот родила, воспитала на голову свою дурную…
«Так да, дурную, у тебя только такая» — хотела выпалить Надя, переводя сочувствующий взгляд на маму: ямочка подбородка прижалась к груди, спина согнулась, и вся женщина уменьшилась и скукожилась.
Бабушка, наоборот, улыбалась. Она чувствовала сладкое удовлетворение:
— Ну, так и будем стоять на пороге? Чаем, что ли, угости. — Последнее старушка сказала с теплом и уютом: подбородок мамы приподнялся, кончики губ виновато потянулись к ушам.
Пока мама ставила чайник и успокаивала себя мыслью, что бабушка пробудет дня два-три, старушка сдвинула мамину сумку в угол трюмо и поставила свою на видном месте.
«Ни фига себе, королева!» — от возмущения Надя вытянулась в фунт и хрустнула шеей.
Бабка ухмыльнулась:
— Старость не радость?
Надя кивнула на автомате.
— Странная ты, — сказала старушка. Тон холодный, безжизненный — Надя аж поежилась:
— Почему?
— Как почему? — невинно: — нормальные девочки убираются, готовят и стирают, родителям помогают. А ты сидишь на всём готовеньком. Калека. А калеки ничего не могут, с ними возиться надо.
— Так вы тоже станете калекой…
— Обалдела?!
«Достоинство, — напомнила себя бабушка: — главный спутник леди. Не теряй его. Малолетка мне ничего не сделает»
— Ну да, калекой, — У Нади словно онемели мышцы лица: она в шоке от себя самой: — Будете какать под себя и плакать от чувства ничтожности и стыда.
— Обращайся к бабушке на «ты», — сказала мама из кухни, тише, чем обычно: — и не забывай о приличиях. Чай готов.
— Тупица! — взвизгнула бабушка в ответ, — ты её не бьешь? Сразу видно: не лупишь! Дуреха… Детей кнутом воспитывают — сама знаешь! Только посмотри, да она… мне… грубит? Как так!
Надя рассмеялась: так забавно и тупо тряслась, краснела и кричала бабушка. Она сразу пристыдила себя: бабушка в возрасте, так со старшими не разговаривают.
«Возмутительно!» — взвизгнула старуха, сложила лапки и с видом глубокой обиды на лице прошагала в кухню.
«А что? За что её уважать-то?, — Надя въехала в кухню за бабушкой: — как ты меня бесишь. Расхаживаешь здесь, главничаешь…»
Мама остановила Надю и шепнула: «страх потеряла? Знай: я не глухая и не дура. Чтоб такого не повторялось. Ясно?»
Девочка начала ехать, но мама сжала ей руку: «—Ясно?!»
— Да, — «не плачь. Пожалуйста, Надь. Не плачь» — такое чувство, словно разом потерял и дом, и деньги, и негде укрыться.
Бабушка устроилась во главе и положила на стол растопыренные локти, заняв тем самым больше пространства. Она цыкала, ругая себя за несдержанность.
Надя села напротив, и бабушка цокнула.
Мама встала у окна спиной ко всем: ни дай бог бабушка увидит слёзы. В горле свился клубок из острых, алых ниток, и женщина снесла его, затолкала волной жадных глотков жгучего кофе с молоком — поглубже, в душу.
«Всё пьют чай, — думала бабушка, причмокивая и откупоривая банку меда, — так и со всеми бы пила. Непутевая… — взглянула на маму: — Где ж заведено пить кофе, встречая гостей? Всегда встречаю с чаем — а она кофе хлещет! Хотя, я бы хотела кофе…»
Надя косилась на бабку исподлобья, гремя ложкой ежевичного варенья в чашке чая. Пахло теплыми сотами и лесным, интересным, бодрым, сочно-сладким запахом ежевики. Между ними: водой и огнем, стихом и повестью — ароматно дымились блинчики.
***
Поежившись на скрипучей постели, бабушка заплакала. Противный свет фонаря затекал с улицы и резал глаза, и бабушка, пытаясь отвернуться и заснуть, легла на другой бок.
Её мать работала на фабрике: отбирала гнилые апельсины, арбузы и дыни, которые привозили со всей России, чтобы продавать на рынках. Хлопотала с утра до ночи, с дочкой не возилась, а папа… отца бабушка знать не знала. Материнские фотографии, которые потрескались в уголках, бабушка хранила в старом альбоме. Теперь он лежал на самой верхней полке шкафа, закутанный в два пакета.
Муж изменил с фифой на почте. Бабушка не задумывалась над тем, что бывает надоедливой и капризной. Он ушел, и родилась дочка, и когда женщина впервые взяла малютку на руки, то в мерзлом сердце затеплилась искорка надежды.
Уж если жить, так ради ребёнка.
«И чем она отплатила? — хмыкала старуха, стыдливо сжимаясь от каждого сопения, ведь её могли услышать, прийти и увидеть плачущей: — да ничем. Вот бы все стало так, как раньше» Вот бы, хотела она подумать, у жизни б снова появился смысл. Вот бы бабушка вновь стала нужной, желанной, любимой...
Волей не волей вспомнилась рыжая копейка мужа: днище проржавело, фары потускнели. Машину закрыли в гараж, накрыв лобовое стекло пожелтелой занавеской для душа.
«Лежу тут под одеялом, как эта развалюха, — бабушка словно смотрела на себя с потолка: — и никто меня больше не заведет. Никому я не сдалась: противная, старая, несчастная…»
***
Прошел месяц.
Однажды утром бабушка специально спихнула со стола вазочку с печеньем и заплакала, схватившись за голову:
— Ох, горе мне! Случайно я, случайно!
Мама закатила глаза и послушно собрала осколки и крошки; все утро (как и каждый день с приезда бабушки) она ползала по квартире с тряпкой, натирала плинтуса, ножки и дверцы тумбочек. Бабушка не терпела пыли. Увидев швабру, устроила истерику: «я учила мыть тряпкой! Тряп-кой! Рязина! Думала съедешь — и вольную? Как бы не так…»
— Какая-то ты молчаливая: я виновата, что старею?
Бабушка выпила чай, уводя взгляд от бледного лица дочери, от дрожащей улыбки, и вовсе поморщилась, когда мама затерла угол стола красными пальцами. Хотелось прекратить мучения, но как по-другому сделать из мамы послушную и благодарную дочку бабушка не знала: — Надька! Чаю ещё!
Надя бросила миску в мыльную воду и выключила кран. Она вымученно улыбалась, поскольку терла тарелки с усердием и почти смыла рисунки розочек и листиков. Посуду ставила у раковины резкими движениями, и вот бы бабушка посмотрела, разозлилась — и разоралась! — но нет! Сидит со своей чашкой… Как бы вывести, на что надавить?..
— Может встанете и нальете сами? — вежливо, с милой улыбочкой.
— Надя! — крикнула мама из-под стола: — Ну-ка взяла и налила чай. Сколько раз просила: называй бабушку на «ты». С тренершей своей «вы»-кать будешь. Поняла?
Бабушка торжественно улыбнулась про себя.
Надя схватила горячий чайник и, крякая от боли, хромая, пошла к столу. Наворачивались слёзы, и девочка, сопя, задерживала внимание на чайнике: на синем цветке, почувствовала, как волновалась вода — туда-сюда, как тревога в душе. Окатить бы старуху кипятком! Как она завизжит! А мама словом не обмолвится, поскольку этого и ждёт.
Бабушка улыбнулась и подставила чашку. Попросила налить ниже середины.
— Чтоб мне чаще ходить?
— А детям слова не давали.
— Детей здесь нет, — фыркнула Надя, — есть люди и нелюди, и я даже знаю, кто тут кто…
Мама вскочила и открыла рот, выставив указательный палец, но замерла, когда поднялась бабушка:
— Значит так.
Надя усадила бабку обратно, толкнув в плечи:
— Нет, ты послушаешь.
— Надя!
Девочка всплеснула руками:
— Да че, ма? Че ты терпишь? Она сидит тут, ниче не делает, а мы пашем, — покосилась на бабку: — неблагодарная.
Бабушка захрипела, цедя сквозь зубы:
— В Библии не учат ждать благодарности в ответ, — кивнула маме: — смотри, какая эгоистка растет… — помолчав, сменила тон на ласковый: — на ужин будет лимонный пирог. Надеюсь, рецепт помнишь…
— Мам! — ворвалась Надя: — зачем терпеть?
—…Я хочу поужинать с тобой, и только, — продолжила бабушка, добавив с искренней нежностью: — как раньше.
— Ма?
Старуха вскочила:
— Да как зачем! Когда ты заткнешься? Она мне должна: я растила, я воспитывала, я покупала, содержала. И…
Из маминых рук выпала тряпка:
— Мам, уходи.
Все замолчали. Бабушка, обдумав сказанное, начала:
— Дорогая, любимая… пойми… я не то хотела…
Мама схватилась за переносицу.
— Доченька, — бабушка протянула руку, другой схватилась за грудь; голос дрожал, и старое сердце с душою дрожали, и блестели слёзы, и даже Надя, привыкшая видеть бабушку грозной, удивилась, как та не рассыпалась со страха: — прости меня, слышишь? Я не то… — искривила губы: — не то хотела…
Но мама отмахнулась. И выпроводила бабушку в прихожую.
Надя — за ними.
Колючее пальто и сумочка прилетели в дряблые руки. Бабушка стояла за порогом; она притопывала, утирая слёзы рукавом, и дергала седые волосы.
Перед тем как захлопнуть дверь, сесть на пол и тихо заплакать, мама прошипела в дрожащее, ничтожное, противное лицо:
— Ты мне — не мать.
— Как? — плакала бабушка, теперь искренне: — как не мать?
Дверь закрылась.
Надя замерла в кухонном проеме, не решаясь подойти.
***
В кухне тишина и покой. От того Надя заехала в комнату с улыбкой.
Мама сидела за столом, сгрудившись, и без цели двигала пустую кружку — туда-обратно. Взгляд тлел; глаза сохли, в ногах и руках пульсировал озноб.
«Накричала, выгнала. Сидишь на попе ровно, а ведь знаешь, должна попросить прощение…»
И в горле заныло: «ну извинись, не права же. Так ведь? Извинись…»
—«Нет! — сжались кулаки, сошлись брови: — я не виновата, и точка»
Женщина обернулась, и Надя затаила дыхание: а если, подумала мама, глядя сквозь дочку на стену, она войдет? Если не ушла и стоит в прихожей со скрещенными на груди руками — и нервно цыкает? Она никогда не бывала виноватой, в противном случае замолкала, ни с кем не разговаривала. И тогда шла извиняться ты, сама, искренне веря, что напортачила ты, и только ты.
Надя подъехала к столу: рот открылся; девочка подалась вперёд и упала на спинку. Вот как поддержать? На ум ни фига не приходит! И надо ли? Мож человеку стыдно помощи просить — зачем навязываться?
— А знаешь, — Надя заговорила неожиданно для себя: — ты права. Бабушка — твоя мать, но не все матери хорошие, и не все дети обязаны их любить.
«А я? Я хорошая? И в чем?» — не найдя ответа, мама хмыкнула и, сложа руки корзинкой, стала уходить в себя.
— Вот ты, ты — не бьешь, не ругаешься; ценишь; уважаешь; это заметно; делаешь по дому то, что должна я, отдаешь самое вкусное, последнее: — брызнули теплые слёзы; Надя говорила коряво, согревая каждое слово, каждый союз и предлог, как согревала бы дыханием пару дрожащих детских кулачков в зимнем бору: — когда ты в первый раз вошла в палату, я видела: ты металась, плакала, рыдала, я все видела; чувствовала; хотела встать; обнять; успокоить; чтобы ты не переживала…
Ямочка подбородка отклеилась от груди; за слезами мерцал, как ожерелье золотое на дне морском, взгляд, полный благодарности. Мама прижалась к дочери, сильно, и улыбаясь, зарыдала; с каждой слезой и всхлипом — легчало; словно она несла на спине, в гору, огромный камень, и дойдя до поверхности наконец-то выпрямилась.
— Спасибо, доча, спасибо, — и терлась носом, и целовала, и прижимала к груди, и умилялась, когда Надя начинала ворчать.
Они чуть не упали на пол и, глядя на гипсовые лица друг друга, рассмеялись.
***
Прошло полмесяца.
На деревья, кусты и машины лег снег. По вечерам ватные хлопья резвились у фонарей, точно мотыльки, и складывались в пузатые сугробы по-над домами. Ядреная свежесть колола лицо ледяным теплом, проникала в лёгкие и затвердевала на кончиках еловых иголок.
Соревнования начались раньше, чем зажила нога.
В женской раздевалке девушек навалом — и все, как одна, с туго стянутыми гульками, пластичными, гибкими, телами синиц… Пахло резиной, потом и соленым металлом шкафчиков, дверцы которых скрипели, ойкали, не закрывались.
— Ты уверена, стоит? — Мама затянула узел на правом коньке Нади, которая сидела на лавке и посматривала на часы, висевшие над дверью в зал:
— Ну мам! Боже, мне не пять лет…
— Всё-все, — засмеялась женщина, поднимаясь с колен: — переживаешь?
Надя сморщила нос, но, смирившись, кивнула.
— Надя, — мама села рядом и положила руку на девичью коленку, на то самое место, где когда-то кровоточила глубокая рана: — посмотри на меня. Хорошо. <…> Я всегда ждала от Бога человека, который поможет понять: в чем моя ошибка. А он оказался так близко. И, и какой я была дурой! Пыталась изменить идеальную, любимую, ценную девочку. Даже, даже если ты не выиграешь, — слышишь? — мама будет тебя любить. Для меня ты выигрываешь всегда.
Надя улыбнулась. Она сияла от услышанного: оказывается, она останется любимой и без победы, без всяких доказательств:
— И ты прости. Слишком я была… хотящая!
Они засмеялись, и девочка добавила:
— Если я не выиграю, мы сходим в кафе?
— Сходим, — подмигнула мама, — ну всё, иди, — помахала вслед и, воздержавшись от идеи послать воздушный поцелуй, прошептала: — «удачи».
Автор: Александр Чумичёв
Источник: https://litclubbs.ru/articles/50667-while.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: