О том, как отличить любовь от игры воображения, и что такое роман-личинка
Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате, белевшем наискось от вывески часовщика, показывали 36 минут седьмого. В легкой синеве неба, еще не потеплевшей после ночи, розовело одно тонкое облачко, и было что-то не по-земному изящное в его удлиненном очерке. Шаги нечастых прохожих особенно чисто звучали в пустынном воздухе, и вдали телесный отлив дрожал на трамвайных рельсах. Повозка, нагруженная огромными связками фиалок, прикрытая наполовину полосатым грубым сукном, тихо катила вдоль панели: торговец помогал ее тащить большому рыжему псу, который, высунув язык, весь поддавался вперед, напрягал все свои сухие, человеку преданные, мышцы.
С черных веток чуть зеленевших деревьев спархивали с воздушным шорохом воробьи и садились на узкий выступ высокой кирпичной стены.
Лавки еще спали за решетками, дома освещены были только сверху, но нельзя было представить себе, что это закат, а не раннее утро. Из-за того, что тени ложились в другую сторону, создавались странные сочетания, неожиданные для глаза, хорошо привыкшего к вечерним теням, но редко видящего рассветные.
Все казалось не так поставленным, непрочным, перевернутым, как в зеркале. И так же, как солнце постепенно поднималось выше, и тени расходились по своим обычным местам, – точно так же, при этом трезвом свете, та жизнь воспоминаний, которой жил Ганин, становилась тем, чем она вправду была —далеким прошлым.
Он оглянулся и в конце улицы увидел освещенный угол дома, где он только что жил минувшим, и куда он не вернется больше никогда. И в этом уходе целого дома из его жизни была прекрасная таинственность.
Солнце поднималось все выше, равномерно озарялся город, и улица оживала, теряла свое странное теневое очарование. Ганин шел посреди мостовой, слегка раскачивая в руках плотные чемоданы, и думал о том, что давно не чувствовал себя таким здоровым, сильным, готовым на. всякую борьбу. И то, что он все замечал с какой-то свежей любовью, -- и тележки, что катили на базар, и тонкие, еше сморщенные листики, и разноцветные рекламы, которые человек в фартуке клеил по окату будки,-- это и было тайным поворотом, пробужденьем его.
Подкаст о "Машеньке" слушайте здесь.
О чем этот роман?
В апрельском Берлине 1925 года в маленьком дешевом пансионе живут русские эмигранты: старый поэт, два танцора балета, молодая девушка, математик средних лет и Ганин – двадцатипятилетний молодой человек, участник Гражданской войны, переживающий экзистенциальный кризис. Все жильцы по-своему неприкаянны, оторваны от мира и живут прошлым. Даже в интерьере пансиона видна привязанность людей к прошедшему времени:
По бокам было по три комнаты с крупными черными цифрами, наклеенными на дверях; это были просто листочки, вырванные из старого календаря, – шесть первых чисел апреля месяца.
Математик по фамилии Алферов, смешной, суетливый, навязчивый и нелепый, прожужжал уши всем остальным рассказами о своей молодой жене, которая вот-вот приедет к нему из России после четырехлетней разлуки. Взглянув на фотографию госпожи Алферовой, Ганин узнает в ней свою первую любовь – Машеньку. Они полюбили друг друга, когда были подростками, а потом их роман угас, кажется, без видимых причин, и они долгое время не виделись. Но с началом Гражданской войны Ганину вдруг начинают приходить письма от живущей в то время одиноко в Полтаве Машеньки, и чувства вспыхивают вновь. Но война так и не дала им встретиться, она осталась в России и вышла замуж, а он эмигрировал сначала в Константинополь, потом оказался в Берлине.
Когда Ганин знакомится с Алферовым, воспоминания о юности, о родине, об их с Машенькой романе вдруг захватывают его целиком и полностью, придают его жизни новый смысл. Он наконец находит в себе силы расстаться с нелюбимой женщиной, с которой нехотя встречался до этого, и открыть путь к переменам. Он составляет тайный план – устранить Алферова, подпоив его, и ранним утром, когда Машенька должна приехать, забрать ее с вокзала и начать с ней новую жизнь. Он уверен, что она по-прежнему любит его, потому что пять лет назад так и писала в своих письмах. Их разлучила война, и всё это время Ганин жил как бы по инерции, а теперь он готов взять жизнь в свои руки. Но уже в день икс на вокзале, так и не увидев Машеньку, Ганин вдруг остро ощущает: прошлое должно остаться в прошлом, а образ Машеньки, так любимый им, не должен иметь никакого физического воплощения, и любит он ее не как живую женщину, а как невероятно обаятельное и чувственное, самое драгоценное воспоминание. Но жизнь должна идти вперед. Поэтому Ганин один уезжает из Берлина, чувствуя себя снова молодым и открытым миру.
История псевдонима
Набоков написал этот роман осенью 1925 г. будучи таким же молодым, как его герой – ему 26 лет, он так же живет в Берлине, куда его семье, состоятельным дворянам, пришлось переехать после революции. В марте 1922 г. отца Набокова, Владимира Дмитриевича, убили во время лекции бывшего Министра иностранных дел Временного правительства Павла Милюкова в Берлинской филармонии. Два эмигранта-монархиста покушались на жизнь Милюкова, и Набоков-старший, схватив одного из них, был застрелен в спину его товарищем. Эта страшная трагедия произвела невероятно тяжелое впечатление на писателя. Его мать после этого не в силах находиться в Берлине, оставила этот город и переехала в Прагу. Владимир стал жить один.
Как и другие русскоязычные произведения до своего отъезда в Америку в 1940 г., он опубликовал «Машеньку» под псевдонимом Владимир Сирин. Считается, что именно с этого романа начинается серьезное набоковское творчество.
Сирин – это неоднозначный древнерусский мифологический образ, райская птица с женскими головой и грудью, которая иногда прилетает на землю и поет песни о грядущем блаженстве. Ее песни чаруют людей, но иногда могут и свести с ума, заставляют забыть обо всем на свете, при этом обрекая на беды и несчастья. В народе считалось, что на Яблочный Спас в августе эта птица прилетает в яблоневый сад, поет печальные песни и плачет. После полудня ее сменяет птица радости – Алконост. После их визита все плоды на яблонях становятся целебными.
Кроме того, образы птиц Сирин и Алконост в то время прочно были связан с русским символизмом. «Сирин» называлось петербургское издательство символистов, где издавались Блок, Белый, Ремизов. После Гражданской войны множество русских символистов оказалось в Европе, в том числе, и в Берлине, который поэт Владислав Ходасевич назвал «мачехой городов русских», а другие именовали третьей русской столицей.
Получается, что Набоков, взяв этот псевдоним, обозначал свою глубокую связь с Россией и намекал на собственный художественный дар, способный зачаровывать слушателей, но отнюдь не веселить их. Вот какие стихи под тем же псевдонимом он написал в 1925 г.:
Это я, Владимир Сирин,
В шляпе, в шелковом кашне.
Жизнь прекрасна, мир обширен,
Отчего ж так грустно мне?
Корни искусства в жизни
История любви, рассказанная в «Машеньке», сплошь автобиографична. Несмотря на то, что роман был посвящен жене писателя, Вере Слоним, прототипом главной героини послужила совсем другая, девушка из прошлого, по имени Валентина Шульгина, которую Набоков звал почему-то Люсей. Ему тогда было 16, ей годом меньше. Так же, как потом герои «Машеньки», они встретились летом на даче, в чужой заброшенной усадьбе случилось и знакомство, и первое признание.
Осенью молодые люди воссоединились уже в Петербурге, но где в большом городе влюбленным подросткам урвать хоть толику приватности? Как сказано в романе, «всякая любовь требует уединенья, прикрытия, приюта, а у них приюта не было». Впрочем, свидания в синематографе или музеях – это было еще вполне поэтично. Юный Набоков, наверное, бессознательно, но стремился подогнать жизнь под литературу. Его избранница это знала. Когда уже в начале следующего лета он подарил ей книжечку своих стихов, пролистав её, Люся отметила: сплошные разлуки, утраты — не предвестие ли развязки, уготованной их роману? Так и случилось: юная, книжная страсть не выдержала столкновения с жизнью и быстро, казалось бы, совсем без причины, остыла, хотя до этого Владимир, на самом деле, думал даже о браке.
Одинокая жизнь Ганина в Берлине, как уже понятно, тоже имеет биографическую подоплеку. До женитьбы Набоков публиковался в русскоязычных литературных альманахах, давал уроки английского и перебивался другими случайными заработками, в том числе, участвовал в съемках кино в качестве статиста. В «Машеньке» об этом рассказывается достаточно подробно, Ганин даже видит самого себя в кино:
Он напряг зрение и с пронзительным содроганьем стыда узнал себя самого среди этих людей, хлопавших по заказу, и вспомнил, как они все должны были глядеть вперед, на воображаемую сцену, где… стоял на помосте среди фонарей толстый рыжий человек без пиджака и до одури орал в рупор…
И Ганин в этот миг почувствовал не только стыд, но и быстротечность, неповторимость человеческой жизни. Там, на экране, его худощавый облик, острое, поднятое кверху лицо и хлопавшие руки исчезли в сером круговороте других фигур, а еще через мгновенье зал, повернувшись как корабль, ушел, и теперь показывали пожилую, на весь мир знаменитую актрису, очень искусно изображавшую мертвую молодую женщину. "Не знаем, что творим», -- с отвращеньем подумал Ганин, уже не глядя на картину.
В 1923 г. Набоков встречает Веру Слоним, и чувство одиночества перестает казаться таким неотступным. Познакомились они на благотворительном балу. Вера была в маске, которую отказалась снять. Через месяц появились на свет стихи Набокова об этой встрече с эпиграфом из блоковской «Незнакомки».
А потом они стали встречаться в кафе и бродить вдвоем по улицам Берлина, как когда-то бродил он по Петербургу с Люсей, как Ганин бродил с Машенькой. Эти истории наслаиваются друг на друга, сквозь одну постоянно проступает другая. Рядом с посвящением жене в начале романа располагается эпиграф из Пушкина: «Воспомня прежних лет романы, /Воспомня прежнюю любовь…» Однако не зря и Ганин отказывается от мечты вернуться в прошлое, которое ушло навсегда. Брак Владимира Набокова с Верой был очень счастливым, они прожили вместе больше пятидесяти лет.
Как не заблудиться в поисках утраченного времени?
Старавшийся в юности опоэтизировать, «олитературить» свою историю любви, повзрослевший Набоков делал то же самое с собственными текстами. Они насквозь «прошиты» аллюзиями, реминисценциями, намеками на шедевры предшественников – Данте, Шекспира, Гоголя, Фета, Бодлера и даже Маяковского. Чтение его романов может обернуться увлекательной интеллектуальной игрой, когда читатель с улыбкой или удивлением вдруг узнает в образах и сюжетах Набокова что-то уже давно известное, прежде прочитанное. В большинстве случаев Набоков как автор вставляет и закрепляет эти отсылки совершенно осознанно, чтобы таким образом расширить пространство текста, а иногда и иронически переосмыслить классику.
В первую очередь исследователи подмечают в «Машеньке» прустовские мотивы. Роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» в переводе на русский язык содержит около 3,5 тысяч страниц и состоит из семи книг, публиковавшихся во Франции как раз во времена молодости Набокова – с 1913 по 1927 г. Этот роман посвящен памяти и тому, как и благодаря каким мелочам она порой пробуждается и захватывает человека, делая его обыденную жизнь существованием как бы в нескольких мирах, наполненным, насыщенным ярким. Иной раз почти без какого-то внешнего повода прошлое вплотную подходит к настоящему и осеняет его своим светом. С этой точки зрения в творчестве Пруста очень важны метафоры, которые, сопоставляя два явления жизни, позволяют вглядеться в глубже в суть каждого из них. Например, одним из триггеров для воспоминаний у героя Пруста становятся пирожные под названием «мадлен», которые пекутся в форме морских раковин. Он пишет о них: «раковинки пирожных, такие ярко чувственные, в строгих и богомольных складочках». Эта, казалось бы, внезапная богомольность связана в памяти рассказчика с его посещением тетушки перед воскресной мессой, когда она угощала его такими пирожными. Как отмечает исследовательница творчества Пруста Елена Клюева, «религиозная практика оказывается соединенной с «телесностью» печенья в его филигранно выписанной форме».
Такую же работу с метафорой, предполагающей напряженное внимание к тонким, кажущимся привычными чертам предметов, проделывает и Набоков. Филолог Елена Белоусова пишет:
Не случайно особую… значимость приобретает в тексте «Машеньки» наречие сквозь. Выделенное в ряде однокоренных повторов («белое сквозистое платье»; «сквозная грохочущая тьма»; поезд гремел, «продольно сквозя частоколом света»; в жужжании телефонной трубки «опять просквозила Машенька» и т.п.), оно высвечивает целенаправленное движение Набокова в глубь изображаемого явления, к видению его подлинной природы.
Так же, как у Пруста, у Набокова в «Машеньке» воспоминания рождаются из суеты, из ахматовского сора, и на короткий миг наполняют собой всю жизнь. Вот как это описано в романе:
На улице асфальт отливал лиловым блеском; солнце путалось в колесах автомобилей. Рядом с кабачком был гараж; пройма его ворот зияла темнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И этот случайный запах помог Ганину вспомнить еще живее тот русский, дождливый август, тот поток счастья, который тени его берлинской жизни все утро так назойливо прерывали.
Он выходил из светлой усадьбы в черный, журчащий сумрак, зажигал нежный огонь в фонарике велосипеда,— и теперь, когда он случайно вдохнул карбид, все ему вспомнилось сразу: мокрая трава, хлещущая по движущейся икре, по спицам колес, круг молочного света, впивающий и растворяющий тьму, из которой возникали: то морщинистая лужа, то блестящий камешек, то навозом обитые доски моста, то, наконец, вертящаяся калитка, сквозь которую он протискивался, задевая плечом мягкую мокрую листву акаций.
И тогда в струящейся тьме выступали с тихим вращеньем колонны, омытые все тем же нежным, белесым светом велосипедного фонарика, и там на шестиколонном крытом перроне чужой заколоченной усадьбы его встречал душистый холодок, смешанный запах духов и промокшего шевиота,— и этот осенний, этот дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плыли в глазах большие, светлые, дрожащие пятна, и еще сильнее казался развесистый, многолиственный, шелестящий шум дождя.
В какой-то момент Ганин вполне серьезно и стремится вернуться туда, в прошлое, когда строит планы, как воссоединиться с Машенькой и забрать ее от мужа. Мир воспоминаний: Россия, природа, заброшенные усадьбы, поля, травы, да даже и снег и слякоть Петербурга предстают в сознании как мир цельный, ценный, едва ли не более реальный и осязаемый, чем реальность его настоящего: шумный Берлин, грязный пансион, дом-призрак, похожий на Аид, населенный словно бы не людьми, а только «тенями изгнаннического сна», с которыми не хочется иметь ничего общего.
Вспомним, с каким отвращением герой смотрит на себя в кино в роли статиста, понимая, что, живя здесь, и сам становится тенью. Мотив бездомности, бесприютности подчеркивается тем, что пансион находится рядом с городской железной дорогой, он постоянно сотрясается от звуков проходящих поездов. Набоков пишет, что «Ганин никогда не мог отделаться от чувства, что каждый поезд проходит незримо сквозь толщу самого дома». Жильцы пансиона живут словно без корней, без опоры, без прошлого и будущего. И о самом Ганине мы знаем, в сущности, не так уж много, хоть он и главный герой. В одном из диалогов он сознается, что живет по фальшивому паспорту, и Ганин – не настоящая его фамилия. Из настоящего у него – только воспоминания о первой любви и о родине.
Что такое «вечное возвращение»?
Машенька из названия романа – это не образ реальной женщины, которую знал Ганин в разное время. Нет, это только воспоминание о ней, в отношения с этим воспоминанием Ганин и вступает на эти четыре дня с момента, когда узнает о ней от Алферова до утра ее приезда. И это роман ярче, чувственней, интенсивней ганинской действительности. Здесь Машенька – сама Россия, и в финале Ганин осознает, что увидеть её такой, какой она была, уже невозможно, а пытаться вернуть прошлое – бессмысленно. И значит, надо жить дальше, вернуться в настоящее и наполнить свою жизнь смыслом, доступным сейчас, а не в воспоминаниях.
В романе «Машенька» Набоков-Сирин творчески переосмысляет идею Ницше о «вечном возвращении». Идея эта пришла к Ницше, когда в августе 1881 г. по пути из швейцарской деревушки Сильс-Мария в Сильвапланд он присел отдохнуть у скалы, похожей на пирамиду. И тут его озарила мысль, появление которой он предчувствовал уже в течение нескольких дней до этого. Мысль эта состояла в том, что через бесконечное, неограниченное, непредвидимое количество лет человек, во всём похожий на Ницше, сидя также, в тени скалы, найдёт ту же мысль, которая будет являться ему бесчисленное количество раз. И всякое другое явление тоже будет повторяться снова и снова бесконечно. Ницше считал, что это исключает всякую надежду на небесную жизнь, но в то же время облагораживает и одухотворяет каждую минуту жизни, поскольку каждое ее мгновение уже не пропадает втуне, а становится непреходящим, бесконечным.
Сам Ганин в тексте романа пытается осмыслить эту идею:
По какому-то там закону ничто не теряется, материю истребить нельзя, значит, где-то существуют и по сей час щепки от моих рюх и спицы от велосипеда. Да вот беда в том, что не соберешь их опять,— никогда, Я читал о "вечном возвращении"... А что если этот сложный пасьянс никогда не выйдет во второй раз? Вот... чего-то никак не осмыслю... Да: неужели все это умрет со мной? Я сейчас один в чужом городе. Пьян. От коньяка и пива трещит башка. Ноги вдосталь нашатались. И вот сейчас может лопнуть сердце,— и с ним лопнет мой мир... Никак не осмыслю...
У Набокова «вечное возвращение» означает уже не сугубо материалистическое повторение явлений сущего, а возможность заново прожить уже свершившееся, вернуться в потерянный рай молодости, свежести и влюбленности благодаря памяти, которая порой работает так интенсивно, что затмевает настоящую реальность. И с помощью памяти Ганин, точно Бог, из ничего или из скучных повседневных мелочей, которые вдруг ни с того ни с сего выступают как строительный материал, сотворяет внутри себя целый мир. Он дает волю мечтам, не заботясь об их воплощении. Но как только мечта начинает казаться осуществимой в утро Машенькиного приезда из России, воплощение приближается, Ганин отказывается от него, потому что смысл всего произошедшего с ним в эти четыре дня совсем не в этом. Волшебство останется волшебством только если навсегда сохранится внутри его души.
Отсылки к русской литературе
В молодости литературным кумиром Набокова был Иван Алексеевич Бунин, и, конечно, бунинское влияние явно ощущается в тексте «Машеньки» с ее поэтической, острой ностальгией по России, по чуткой, болезненно восприимчивой молодости, по любви, загадочной, возникающей из глубины сердца еще до появления ее предмета и угасающей по причинам, которых словами не объяснить. Бунину с очень почтительной дарственной надписью был послан экземпляр только то вышедшего романа.
А еще, как в свое время Достоевского назвали новым Гоголем, новым Тургеневым прозвали и Набокова в берлинском литературном кружке, где он впервые прочел «Машеньку», а сам роман относили к так называемому «неотургенизму». Правда, и тургеневской тоски по прошлому с его упущенными счастливыми возможностями, что является главной темой «Аси», «Первой любви» или «Вешних вод», здесь не занимать.
Безусловно, снова и снова в русской литературе мы сталкиваемся с отсылками к Пушкину: об эпиграфе из «Евгения Онегина» уже говорилось, да и сама ситуация, когда женщина выходит замуж за человека много старше себя не по любви, хотя к ней все еще пылает страстью ее первый возлюбленный, конечно, напоминает о Татьяне Лариной. Её письмо Онегину явственно проступает в письмах Машеньки из Полтавы Ганину в Крым.
Татьяна пишет:
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи…
А Машенька:
Холодно, жутко, тоскливо. И вдруг, как птица прорежет ум мысль, что где-то, там, далеко-далеко, люди живут совершенно другой, иной жизнью. Они не прозябают, как я в глуши маленького заброшенного хуторка...
Нет, это так уже очень тоскливо здесь. Лева, напишите мне что-либо. Хотя бы самые пустяки…
И даже ларинское «Я к вам пишу, чего же боле…» отражается в Машенькиной фразе:
Вам конечно странно, что я пишу вам, несмотря на ваше молчанье – но я не думаю, не хочу думать, что и теперь вы не ответите мне.
Также в образе Машеньки снова находит свое отражение любимая символистами идея о Вечной женственности. Вот как рассуждает об этом ее муж Алферов:
Прямо чудо, как она пережила эти годы ужаса. Я вот уверен, что она приедет сюда цветущая, веселая... Вы — поэт, Антон Сергеевич, опишите-ка такую штуку,— как женственность, прекрасная русская женственность, сильнее всякой революции, переживает все, — невзгоды, террор...
Однако сам Набоков отказывался брать на себя, как он выражался, «вину в копировании», и досадовал на обвинения в подражании. Так, в июне 1926 г. он пишет жене:
Госпожа Мельникова-Папоушек (ей папа ушек не драл) пишет, что «Машенька» не роман, что я подражаю Прусту, что некоторые описанья «миниатюрны», что есть длинноты, которых, мол, у Пруста нет, что вообще задумано не скверно, но выполнено слабо, – что она, мадам Мельникова-Папоушек, не понимает тех критиков, которые увидели в «Машеньке» символ России. Вообще, рецензия дамская и неблагосклонная.
Сам В. Набоков позднее воспринимал свой первый роман как незрелое, раннее произведение, личинку, а не бабочку, неслучайно, надписывая обложку этой книги, он рисовал личинку. Однако многие исследователи сходятся во мнении, что уже в этом тексте заложены темы и мотивы, которые будут определяющими для всего дальнейшего творчества писателя.
Галерея «лишних людей»
Все жильцы пансиона-призрака у Набокова выступают как разные типы русского человека. Роман «Машенька» - это и роман о трагедии русской интеллигенции, насильственно разлученной с родиной. С этой точки зрения, известный в прошлом в России, а ныне пожилой и всеми забытый поэт Подтягин особенно интересен. Его неслучайно зовут Антон Сергеевич – совмещение имен Чехова и Пушкина. Внешне он напоминает чеховского интеллигента. Как и почти всякий русский литератор, он ощущает себя и пророком, лучше всех проникшим в суть того, чем была и стала Россия. Не зря он говорит:
Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви, России — крышка. Там ее никто не любит.
Но несмотря на эти слова, внутри себя он уже похоронил свою страну, а в чужой ему места нет:
— Мне сегодня Петербург снился. Иду по Невскому, знаю, что Невский, хотя ничего похожего. Дома — косыми углами, сплошная футуристика, а небо черное, хотя знаю, что день. И прохожие косятся на меня. Потом переходит улицу человек и целится мне в голову. Я часто это вижу. Страшно, — ох, страшно,— что когда нам снится Россия, мы видим не ее прелесть, которую помним наяву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, сны, когда небо валится и пахнет концом мира.
Именно поэтому в финале Ганин, и читатель вместе с ним, оставляет Подтягина на пороге смерти – через него Набоков как бы навсегда прощается с образом русского лирика, чья жизнь без родины невозможна.
В диалоге о снах с Подтягиным Ганин в свою очередь говорит:
Нет,… мне снится только прелесть. Тот же лес, та же усадьба. Только иногда бывает как-то пустовато, незнакомые просеки. Но это ничего.
Другой сосед Ганина и его соперник, математик Алферов, занимает противоположную Ганину позицию и в этом вопросе. Он разочарован в России. Для него Европа является мерилом цивилизации. Между героями происходит такой обмен репликами:
— Бедняжка моя, представляю, как она измучилась в этой проклятой России!
Ганин… вдруг поднял голову:
—Как вы сказали?
—Приезжает, —бойко щелкнул ногтем Алферов.
— Нет, не то... Как вы про Россию сказали?
— Проклятая. А что, разве не правда?
— Нет, так, —занятный эпитет.
—Эх, Лев Глебович, —остановился вдруг посреди комнаты Алферов.— Полно вам большевика ломать. Вам это кажется очень интересным, но поверьте, это грешно с вашей стороны. Пора нам всем открыто заявить, что России капут, что "богоносец" оказался, как впрочем можно было ожидать, серой сволочью, что наша родина, стало быть, навсегда погибла.
Ганин рассмеялся.
Вместо итога
Конечно, Ганин, смеется, ведь сейчас в его памяти Машенька, а стало быть, и вся Россия, живее всех живых. Но в финале романа и он сам готов признать, что, хоть и живая – но уже не такая, как прежде, а значит, уже нет у него к ней того остро-щемящего, свежего, молодого чувства влюбленности. А если так, не стоит и пытаться перестроить действительность под свои ожидания. В финале герой оставляет царство мертвых, и весна пробуждается в его душе.
Ганин глядел на легкое небо, на сквозную крышу — и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре дня,— эти четыре дня были быть может счастливейшей порой его жизни. Но теперь он до конца исчерпал свое воспоминанье, до конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим старым поэтом там, в доме теней, который сам уже стал воспоминаньем.
И кроме этого образа, другой Машеньки нет, и быть не может.