Из воспоминаний Петра Ивановича Рычкова
1774 год в жизни моей отменно смешан был с "добром" и "злом".
В рассуждении добра можно причислить к тому за главное: произведение старшего моего сына Андрея, на 36 году, в полковники и симбирские коменданты, а меньшого моего сына, Василия, на 21 году, капитаном в Царицынский гарнизонный батальон, где при казенных шелковых заводах, братья Иван и Николай (от первой моей жены рожденные), находились командирами; внук же мой, Пётр, сын Андреев, на 16 году пожалован в прапорщики. Все оное служило мне к немалому удовольствию и утешению.
К великой же моей печали было, что во время бывшей Оренбургу от злодея Пугачева, 6-ти месячной осады, где я с женой и детьми и со всеми домашними находился, но и село мое Спасское с двумя деревнями, сообщниками злодея разорены были, при том святые церкви и немалая моя бывшая там библиотека расхищены; и хутор мой, называвшийся тогда Маловским, злодеем самим ограблен и выжжен был, и разорение это, по самой меньшей цене считая, больше 20-ти тысяч вышло. Но оное, хотя и великое разорение, не столько меня огорчило, как безвременная кончина старшего моего сына.
Мой любезный и долголетней жизни достойный сын, будучи в Симбирске полковником и комендантом, зная, что от возмущения Пугачева в Симбирском уезде едва ли не вся чернь взволновалась и устремилась на убийство и ограбление дворян; и сам уже город угрожаем был от них нападением и погибелью, для охранения по возложенной на него должности, как комендант и верный сын Отечества, созвав из гарнизона около 100 человек, да столько же из уланов и копейщиков, недавно составленных из помещичьих слуг и крестьян, с одною пушкою (ибо всех при сем городе было только две) выступил против мятежников и бунтовщиков.
Он имел счастье сбить и рассыпать две злодейские толпы многолюдные: одну в селе Озерках, где злодеи дважды на команду его нападали, а другую, - под деревней, называемой Щучья.
Узнав, что под Карсунем, вёрст 100 от Симбирска, есть еще злодейское сборище, в более 700 человек, имевшее у себя предводителем помещика Казакова слугу, который от Пугачева назван был полковником и коего прозванье было Фирсов, и хотя карсуньские жители передались все на сторону злодеев, однако он, не уважая великого их числа, пошел туда и вступил с ними в сражение.
Слабая его команда здесь поколебалась, некоторые передались злодеям, а другие побежали назад; при чем бывший гарнизонный капитан Кузьмин убит был наперёд, а он сам, как начальник, имея при себе не более уже 20 человек, сколько сил его было, оборонялся.
Был он тут ранен двумя тяжелыми ранами в спину и руку; видя ж, что ничего над теми злодеями одержать было ему невозможно, устремясь на них в последнее сражение, одному из них саблею снёс голову, а другого умертвил своими ж руками, из-за чего остервеневшие злодеи, бросившись на него, окончили его жизнь копьями и саблями своими.
При этом его смертном случае, два солдата, бывшие при нем, скололи штыками тех злодеев, коим они, поймав, отсекли головы и положили - одну подле головы, а другую в ногах у покойного, обще с ними подвизавшегося командира.
Тело его погребено было, тогда ж в Карсуни, при тамошней церкви; сын же его (Пётр), мой внук, до самой кончины при нём находился, и двумя доброжелательными уланами был спасён от погибели. Все происходило сего 1774 года 26 числа августа.
Из "Воспоминаний" Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа)
По истечении некоторого времени после возвращения из польского похода, дядя Николай Александрович (Исленьев), собираясь ехать осматривать свои имения, которых у него было немало в разных губерниях, предложил мне отправиться вместе с ним в это путешествие; я, разумеется, с радостно принял это предложение, и мы с ним, в прекрасном дормезе, в сопровождении другого экипажа с прислугой, пустились в путь.
Это было в 1832 году. Тогда наши русские провинциальные города были далеко не то, что в настоящее время, а потому приезд знатного и богатого, да притом же еще вдового и нестарого генерал-адъютанта в уездный и даже губернский город, мог быть почитаем за совершенно необыкновенное событие, и действительно нас везде принимали почти с царскими почестями.
По приезде в Симбирск, мы поместились в доме у губернатора Александра Михайловича Загряжского, старого сослуживца дяди в Преображенском полку.
В Симбирске мы пробыли около месяца, в течение коего не проходило ни одного дня без бала, танцевального вечера, обеда или другого какого-либо увеселения. Тогда была в Симбирске одна барышня М. Д., которая более прочих мне нравилась и действительно была прехорошенькая и премилая особа; вследствие чего, начиная с первого вечера и до последнего, все котильоны и мазурки мы с ней неразлучно танцевали; это так уже вошло в обыкновение, что на эти танцы ее никто уже не ангажировал.
В столице это было бы немыслимо; но в провинции, тогда нравы еще были настолько патриархальны и наивны, что оно никому не казалось странным и неприличным.
В доказательство наивности нравов того времени я расскажу забавный эпизод, происшедший с дядей Исленьевым.
Николай Александрович на всех вечерах постоянно садился играть в карты; нужно заметить, что он хотя играл и довольно крупно, но как богатый человек, "играл для препровождения времени": не очень вникая в игру, следовательно довольно невнимательно и рассеянно.
Хозяин дома обыкновенно подбирал ему в партию людей самых чиновных и почтенных. На одном вечере его посадили играть в вист, и в числе его партнеров ему был представлен отставной генерал К., которого хозяин дома рекомендовал как "отличного человека, но немножко в игре взыскательного и нетерпеливого"; но дядя, будучи сам весьма "добрым и снисходительным", не обратил никакого внимания на это замечание, и сели играть.
Пока Николаю Александровичу доставалось играть с другими, все шло благополучно; но, наконец, дошла очередь и до генерала К. Тут начались ему непрестанные замечания: "зачем он пошел с дамы бубен, а не с маленькой" и т. д.
Видя, что его наставления не действуют, генерал К. попробовал обратиться к Николаю Александровичу с насмешливым вопросом: "Позвольте спросить, ваше превосходительство, вы в деньги или ореховую скорлупу изволите играть?".
Но и это не помогло и, как нарочно, вслед затем, дядя делает ренонс, и они проигрывают робер. Тут уже генерал К., не будучи в состоянии владеть собою, вскакивает со своего места, с шумом отталкивает свой стул, отправляется в угол комнаты, бросается на колени перед образом и во всеуслышание творит молитву: "Господи, разведи меня с таким игроком и не приведи более никогда играть с ним!".
Разумеется, эта выходка рассмешила всех присутствующих, а дядю более других, и сам генерал К., тотчас же опомнившись, пришел с чистосердечным и глубочайшим раскаянием извиняться перед Николаем Александровичем, который от всей души протянул ему руку, и все дело обращено было в шутку.
В течение времени нашего пребывания в Симбирске, встречаясь ежедневно с одним из моих товарищей, отставным гвардейским офицером А., я однажды получил приглашение побывать у него в деревне, недалеко от города находящейся, и мы вместе с ним туда отправились.
Все семейство А. состояло из старушки-тетки, весьма милой, радушной и очень богатой женщины, окруженной, как и следовало по тогдашнему обычаю, несколькими приживалками и несметным количеством прислуги.
Она приняла меня как нельзя более ласково, рассыпалась в похвалах о своем милом племянничке, которого она без ума любила, расспрашивала о Петербурге, в котором она никогда не бывала и проч., и проч.; наконец, нас позвали обедать.
Старушка посадила меня возле себя и усиленно заставляла кушать со всех подаваемых блюд; но мне было не до того; я невольно беспрестанно оборачивал голову назад и не без причины: за стулом у хозяйки стояла пожилая женщина в сарафане с длинными серьгами и бусами на груди, да к тому же с огромными усами и бакенбардами.
Что такое? Я не мог разъяснить себе этого чудного явления. Наконец, хозяйка, заметив мое недоумение, поспешила рассеять его.
- Ты, батюшка, я вижу дивишься на мою прислугу? Рекомендую тебе, батюшка: это у меня "дурак", да презабавный, право! Знаешь, ведь наше дело деревенское, частенько бывает, что и соскучишься, что делать? Ну и велишь позвать "дурака", а он и начнет городить всякую чепуху, а не то как-нибудь кривляться, прыгать станет; ну подчас и рассмешит, и слава тебе, Господи!
Это был последний "официальный дурак", которого мне пришлось видеть и которых так много было в старину; в большей части старинных богатых барских домах считали необходимостью иметь "этих дураков" в разных оригинальных костюмах; нередко случались между ними и такие, которые вовсе были не дураки, а, как тогда выражались, "от ума шутили".
На моей памяти был еще в Москве всем известный и всеми ласкаемый дурак или шут Иван Савельевич, далеко в сущности неглупый человек, составивший себе преизрядное состояние своими шутками; про него между прочим рассказывали, что однажды он встретился на улице с г. Р-вым, недавно переведенным сенатором в Москву из Петербурга; этот последний, разговорившись с Иваном Савельевичем, между прочим насмешливо спросил его:
- Отчего в Петербурге уже давным-давно не слыхать и не видать "дураков", а в Москве они все еще не переводятся?
- Изволь, мон шер, мон фрер, я тебе это как дважды-два растолкую, - отвечал Савельевич, - от того, что как только заведется "дурак" в Петербурге, его тотчас переведут в Москву в сенаторы.
Выехав из Симбирска, мы отправились с дядей в Курское его имение. В самом близком от его усадьбы расстоянии, жила в своем поместье всеми уважаемая, богатая генеральша Л-р, с которою дядя счел нужным познакомиться, и мы на другой же день пустились к ней с визитом.
Никогда не забуду впечатления, произведённого на меня этой милой старушкой. Г-жа Л-р, дочь давно умершего заслуженного г. Л., девица 80-ти лет, очень богатая, не имеющая ни одной души родных, живущая безвыездно в своей деревне и к этому самого милого, весёлого характера, приняла нас с сердечным радушием и, как очень умная и, несмотря на свои преклонные лета, твердая женщина, потешала нас своим разговором.
Между прочим, она рассказала нам, смеясь, довольно оригинальную историю со своими крестьянами.
"Перевалив на восьмой десяток моей жизни, повествовала г-жа Л- р, и быв всегда довольна своими крестьянами, я вздумала упрочить еще при жизни моей их благосостояние. Думаю себе: я скоро умру, наследников по себе не знаю, кому еще достанутся? Дай, теперь же отпущу их на волю!
Собрала крестьян, их здесь у меня считается более тысячи душ и запашка у меня большая, так что дохода я получала от 15 до 18 тысяч.
- Ну, говорю, православные, в награду за вашу верную и усердную мне службу, я хочу отпустить вас всех на волю на следующих условиях: отдаю вам все мои земли и угодья в вечное и потомственное владение, кроме моей усадьбы с тем, чтобы до конца моей жизни вы выплачивали мне на моё содержание по 2000 рублей в год, да сверх того, тоже до конца моей жизни, вы бы давали мне для уборки и очистки моего сада, по два работника в день.
"Матушка ты наша! - воскликнули крестьяне, бросаясь на колени, - век будем за тебя Бога молить, ангел ты наш хранитель!" и проч. и проч. Одним словом, благодарности их и конца не было. Не могу не сознаться, что с тех пор крестьяне мои аккуратно исполняют свои обязательства, и деньги и работники доставляются исправно; только с некоторых пор видно им надоело работать у меня в саду, вот они и ропщут, а иногда подойдет работник к окошку, где я люблю сидеть, да начнет меня усовещивать: "Матушка, грех тебе! Чужой век зажила! Смерти на тебя нег! Долго ли нам еще тут маяться?".
Такие озорники, право! А что ж мне делать? Видно так Богу угодно, ведь не руку же на себя в их угоду накладывать!".