Ушедшая натура
Валентина ЧЕРНОВА *
Познакомились
Наша первая встреча с ИВАНОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ КАРПУНОВЫМ состоялась в 1978 году, когда я только начала работать в художественном музее. Тогда выставки куйбышевских художников устраивались в зале на улице Молодогвардейской, напротив цирка. Как-то декабрьским днем я зашла взглянуть на экспозицию. Сейчас трудно припомнить все выставленные работы, но три портрета ошеломили сразу: «Гуля», «Портрет девочки с яблоком» и «Портрет молодого человека». В них были явлены счастье, покой… Надпись гласила: И. В. Карпунов.
Скупой язык рисунка, слаженность, выверенность композиционного строя, яркая красота живописных плоскостей зачаровывали, останавливали. Я захотела с ним познакомиться более коротко.
Время на хорошую духовную пищу было голодное. Особенно после пяти лет обучения в Ленинграде, когда каждый день – Эрмитаж или Русский музей, а каждые три дня – Мариинка... Особенно голодно было в первые пять лет пребывания в Куйбышеве. Город закрытый, все культурные учреждения разобщены, хорошие книжки распределялись по блату. Именно голод по чему-то искреннему привел в мастерскую к Ивану Васильевичу.
Кирха, декабрь, слякоть. К кирхе вели, по сути дела, все центральные улицы. Те, что с революционными названиями (Молодогвардейская, Чапаевская, Фрунзе), перекрещивались с писательскими (Льва Толстого, Некрасовская), и по ним можно было дойти до главной – Куйбышевской.
Большая, на тугой толстой пружине дверь, тесный проход внутрь храма – да никто тогда его не воспринимал как храм; справа – лестница на хоры, под лестницей – ведро для отправления нужд, с тяжелым аммиачным запахом.
Мастерская – на втором этаже, на хорах. Вдоль стен – картины, На полу под мольбертом бугрятся комья краски, стекшей с полотен; темно; и промозглый холод; пахнет гипсом, мочой, жареным гусем, А лесенка тащит наверх, и черный дощатый пол не мыт со времен революции.
Когда я поднялась, хозяин стоял и глубокомысленно рассматривал холст на мольберте. Ступеньки сильно затрещали, а взглянув и услышав мою фамилию, он подошел близко и спросил неожиданно для меня о здоровье моего родителя. Внимательный взгляд. Улыбка. Оказывается, мой непоседливый папашка побывал и здесь.
Иван Васильевич оглянулся в движении своем, и я увидела еще одного посетителя: молодого бородатого человека, с длинными темными волосами, расчесанными на прямой пробор, и лицом, которое ничего не выражало.
Молодости свойственны поспешность и категоричность, поэтому я сразу же предложила себя в качестве модели – позировать для портретов. Договорились встречаться один раз в неделю.
– Я хочу! Хочу вам позировать, я в восторге от ваших полотен. Эта девочка с яблоком! Она такая!..
Иван Васильевич выглядел спокойным, только настойчивые глаза жили отдельной жизнью.
На другой день я поспрашивала о Карпунове музейщиков, ведь он уже тогда был на седьмом десятке лет, – но никто его толком себе даже не представлял. Как будто его не существовало. Правда, в молодежном объединении КОСХ, в зале производственного комбината, молодые художники сходились у столов с планшетами и про всех сплетничали.
В то время у Карпунова был ученик – Сережа Кутяков (1947 – 1998 ?). На областных выставках иногда появлялись его натюрморты, с изображением радиоприемника «спидола» – символа эпохи транзисторов. Лаконичные, упрощенные, словно лоскутное одеяло из квадратов и прямоугольников. Авторитетов в городе было много, и Кутяков периодически менял свои приоритеты, от реализма бросаясь в примитив.
Сережа Кутяков был уверен, что И.В. молод душой и добр, другие ребята думали: раз И.В. нигде не учился, то – не авторитет, а просто стар и глуп. Один знакомый искусствовед язвительно проронил: «Сокол на комоде».
Но другой ученик Карпунова, Анатолий Гунько (1954 – 1998), тот молодой человек с лицом из картины «Явление Христа народу», который, едва я вошла, воинственно встретил меня, он-то был уверен, что И.В. – дряхл, глуп, но гениален. Тогда при нашей первой встрече Анатолий настаивал на том, что нехристей, таких как я, надо гнать в шею, Он до того разгорячился, возвысив голос, что ветер стал гулять по мастерской, дуть в глубокие черные щели на грязных досках пола и шевелить лохмотья паутины в темных углах. Он не скрывал своей неприязни ко мне, так был обеспокоен тем, что его Учителя могут переманить.
Вообще-то, все художники жили обособленно, мало общались. Внизу огромное пространство занимали форматоры, масса гипса, цемента и странные сверхъестественные фрагменты отдельных памятников эпохи социализма; в алтарной части храма находилась керамическая мастерская В. А. Свешниковой (как-то я застала ее: она сидела за гончарным кругом).
Анатолия Гунько я видела раньше – на портрете с выставки работы Карпунова. Хорошая была работа – где она, кто знает? Этот бесспорно интересный художник проявлял в своем искусстве черты некрофилии: всегда писал покойников в гробиках, утопленников и висельников. К сожалению, он рано умер.
Обсуждение
В Союзе всегда существовала разобщенность. Даже в отдельных гнездах-мастерских (возле «Шанхая», у кинотеатра «Старт», около ресторана «Океан») – художники работали закрыто, обособлено. Увидеть всех сразу можно было на вернисаже или на обсуждении. Тогда полагалось их делать.
Примерно через месяц в выставочном зале назначили на вечер обсуждение выставки портрета. Зал был напротив цирка, мне – по пути домой, я тогда жила в гостинице «Цирк».
Мы собрались в небольшом пространстве, где было полутемно, горели люминесцентные лампы, стояли выставочные щиты на «курьих» ножках и цементный пол белел кусочками мраморной крошки. Художников было много, почти все незнакомые, кроме членов Молодежного объединения: Андрея Кондрашова (1952), Алексея Бандуры (1952), Юрия Скачкова (1952), Евгения Бутенкова (1951). Они все сгруппировались вокруг Валентина Захаровича Пурыгина (1925 – 2002), только что вернувшегося из Москвы.
Шел 1979 год. В зале пахло продуктами: рядом находился «Гастроном», стеклянная дверь приоткрыта, и ветер-сквозняк гнал из ресторана «Нептун» аппетитные рыбные запахи. Мы сидели на банкетках и рассматривали друг друга. Руководитель нашего объединения - кудрявый и красивый, – Иван Еремеевич Комиссаров (1929 – 2009), слегка заикаясь, начал обсуждение. Он всегда по-отечески относился к молодым, поэтому, обращаясь именно к нам, многозначительно отметил важность портретного жанра и настойчиво призвал всех не игнорировать его. Художники либо слушали, либо переговаривались, кто-то делал наброски с натуры.
Потом дали слово искусствоведу. Это было похоже на вызов к доске в школе. Назвали фамилию, все сидят, а я стояла на холодном полу, переминаясь с ноги на ногу, и глядела в незнакомые лица, мучительно долго подбирая слова, чтобы в нескольких предложениях выговорить одну мысль:
– Понимаете! Вот тут на выставке много хороших портретов. Одни изображают ударников социалистического труда – документально! Есть портреты мотогонщиков в инопланетных шлемах. Я назвала их «спортивные портреты». Есть замечательные рисунки – портреты студентов. Но у всех у них одна цель: быть актуальными сегодня, здесь и сейчас...
Здесь есть только один художник, для которого вопросы формы важнее всего. Он ставит задачу создать не физиономический портрет, а художественный образ вне конъюнктуры и актуальности, тот образ, где частное растворено в общем и спрятано на плоскости и цвете.
О, художники. О, люди! После моей длинной тирады о проблеме художественного образа, я стояла растерянно, понимая, что обидела их, и не зная, чем успокоить этих хороших людей.
Стояла тишина.
– Внимание! – тихим вкрадчивым голосом сказал Пурыгин. – Я обращаюсь к молодым, И.В. стар, у него своя дорога, он сам выбрал ее. Но вы, если не хотите потерять мое доверие к вам, и если хотите стать профессиональными художниками, запомните: никто не должен брать пример и учиться у него!
Он произнес это угрюмо, со скрытой угрозой в голосе. Я посмотрела на Карпунова. Не припомню, что, какого цвета было из одежды на нём, но это всегда были пиджак и рубашка, заправленная в брюки, – всё до крайней степени заношенное и покрытое многочисленными мелкими пятнышками масляной краски. Он сидел посередке банкетки, но после слов Валентина Захаровича, казалось, он и не сидит вовсе, а висит над полом и пристально разглядывает белые кусочки мрамора в цементном полу, опустив седоватую голову и чему-то улыбаясь. Он изо всех сил сохранял приветливую улыбку на лице. Рука его коснулась кармана, нащупывая коробку папирос и спички. Видно, ему хотелось встать и выйти, но он устоял. Мягко сутулясь в своем стеснении, он глядел в пол, а я всматривалась в глаза и не находила поддержки.
– Да что это такое творится!! Что такое? – Вскричал разгневанным голосом полнотелый мужчина. Он достал из бокового кармана вязаного пуловера мятый платок и тщательным образом протер свою рыжую редеющую лысину. – Работаешь, работаешь, мучаешься. Приезжают всякие соплячки откуда-то, выскочки, да припечатывают тут честных людей.
И он прибавил:
– Я и не думал, что художники, находящиеся здесь, способны спокойно слушать весь этот вздор про художественный образ.
О, гневный дяденька! Я и не знала тогда, что это был маститый портретист Василий Егорович Панкратов (1928 – 2001). Я чуть не плакала, была растеряна, и никто не заступился за нас. Я посмотрела искательно всем им в глаза. Глаза были и серые, и карие, и безучастные, и насмешливые, но все – за полосой отчуждения. А мне хотелось сказать им всем: «Дайте время, потом видно будет, кто из нас прав вне регалий и званий».
Так мы с Карпуновым оказались в одной команде.
* Искусствовед, член Союза художников России, главный научный сотрудник Самарского художественного музея.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 3 апреля 2014 года, № 6 (53)