29 подписчиков

Мемуары Арамиса, Глава 376

Глава 376

Когда я кинулся спасать д’Артаньяна, я велел Базену с парой верных людей догонять меня, сам же я не хотел терять ни минуты. Под утро все трое прибыли в гостиницу Два Пистоля.

— Д’Артаньян, позвольте представить вам моих людей. Это месье Дюпон и месье Милан, —сказал я. — Базена вы знаете.

— Рад знакомству, господа, — ответил д’Артаньян. — Поскольку вас теперь будет четверо, я не сомневаюсь, что вашу миссию вы выполните превосходно. Быть может, вам даже не понадобится Франсуа?

Я каким-то третьим чувством ощутил, что в вопросе д’Артаньяна содержится подвох. Он подумал, что я хочу взять дело исключительно в свои руки и в этом случае Франсуа будет мне мешать. Он решил, что я решил обмануть его и спрятать Людовика вовсе не в том аббатстве, которое избрал для этих целей он сам.

— Разве я не сказал уже вам, что я нуждаюсь в вас в качестве попутчика и помощника, а поскольку сами вы будете заняты, а ваш сын – это точная ваша копия, только моложе, мне казалось, что мы уже уговорились о том, что он будет меня сопровождать? — спросил я.

Морщинка между бровей д’Артаньяна мгновенно разгладилась.

— Франсуа не повредит прогулка к морю, а я буду рад случаю услужить вам, дорогой друг, хотя бы этой небольшой помощью в этом деле, — ответил он.

— Я и не предполагал иного ответа, ведь мы обо всём договорились ещё вчера, — ответил я. — Жаль расставаться с вами, но мы итак потеряли слишком много времени. Увидимся в Париже! Нам нужен ещё один конь для нашего будущего послушника.

— У нас есть три трофейных коня от супругов де Трабюсон и от бывшего д’Эльсорте, которого отныне зовут Марчиали, — ответил д’Артаньян. — Забирайте лучшего.

— Арамис, возьмите вот эту маску для нашего общего друга, — сказал д’Артаньян, вручая мне тряпичную маску, которая была серого цвета и издалека походила на металлическую.

— Вы весьма предусмотрительны! — воскликнул я. — Кажется, вы заранее знали, что она нам понадобится?

— У этой маски очень длинная история, когда-нибудь я вам расскажу её, так что я сохранил её как талисман на счастье, — ответил д’Артаньян.

— Что ж, как знать, может быть она окажется счастливой для того, кому предстоит носить её в ближайшее время? — спросил я.

— Во всяком случае, я от души желаю ему этого! — горячо сказал д’Артаньян. — В сущности наш пленник – очень хороший человек. Не забывайте, что я знаю его с младенчества и люблю его почти как сына, а, кроме того, всегда боготворил его. Только опасность потерять вас всех, самых дорогих мне людей, вынудила меня на этот отчаянный шаг!

Я услышал небольшое покашливание за дверью и понял, что Людовик слышал этот разговор.

— Теперь вы меня понимаете, ведь я решился на этот шаг почти по той же самой причине, — сказал я и осёкся.

Д’Артаньян быстро взглянул мне в глаза.

— Простите, дорогой друг, я солгал, — признался я. — Мои мотивы не были столь возвышенными, и, кроме того, если бы не моя авантюра, вам не пришлось бы затевать свою. Так что ответственность перед нашим пленником и вся вина за то, что сделали вы, целиком и полностью лежит на мне и только на мне.

Из-за дверей снова донеслось покашливание.

— Расстанемся же здесь, чтобы не затягивать эту тяжёлую минуту, — сказал д’Артаньян и обнял меня, а затем не менее крепко он обнял Франсуа.

Так мы и поступили. Мы обнялись и расстались. Все мы пятеро – Людовик и мы четверо, сопровождавшие его с обеих сторон, поскакали верхом. Д’Артаньян велел одному из мушкетёров занять место кучера в его карете, лишних коней они привязали сзади и кортеж направился в Пиньероль.

Добравшись до побережья в Каннах, мы наняли небольшую фелуку, которая доставила нас на остров Сент-Онора. Я передал Людовика настоятелю Леринского аббатства, который состоял в Ордене, и велел ему принять его в качестве послушника, который дал обет не снимать маску.

— Запомните, если хотя бы кто-то увидит этого послушника без маски, вы будете отвечать перед Орденом, — сказал я.

— Этого не случится, монсеньор, — ответил настоятель. — Послушник будет проживать в келье, там же будет обедать, молиться он будет в одиночестве, а исповедовать его буду я сам, и не допущу, чтобы кто-нибудь увидел его лицо.

— Хорошо, — ответил я. — Ни одна живая душа не должна знать о том, кто он, откуда прибыл, как его зовут, а если кто-либо, кроме меня приедет для того, чтобы забрать его, вы должны будете запереть его и срочно вызвать меня. Кем бы ни был этот человек, хоть кардинал, хоть Папа Римский, хоть Король Франции.

— Слушаюсь, монсеньор, — ответил настоятель.

Отец Эжен был человек слова, я отлично знал, что всё, сказанное мной, он прекрасно понял, и мои инструкции будут полностью соблюдены.

Вернувшись на фелуке на побережье, мы вновь сели на коней. Я велел Базену продать коня, а вырученные деньги поделить на четверых между ним, двумя моими людьми и Франсуа.

— Франсуа, вы напоминаете мне моего дорого друга не только внешностью и осанкой, но также голосом и даже мимикой лица, — сказал я. — Путешествие в вашем обществе будто бы вновь возвратило мне молодость. Я вновь почувствовал себя двадцатилетним, видя вас рядом с собой!

— Разве вы – ровесник отца? — спросил Франсуа. — Я думал, что вы младше его лет на десять!

— Я старше его, но не буду говорить насколько именно, — ответил я. — Как же это я мог быть младше, если я начинал служить в мушкетёрах раньше него? Он был самым младшим из нас, и таковым и остался, хотя сейчас это уже не имеет никакого значения.

— Я не сопоставил историю вашего знакомства с нынешним временем, — ответил Франсуа. — Я просто вижу, что на вид вам никак нельзя дать больше сорока лет!

— Ну и не давайте, ведь я же не прошу! — ответил я и рассмеялся. — Вас надо как-нибудь познакомить с Раулем де Бражелоном, сыном графа де Ла Фер! Было бы приятно думать, что дружба нас, четверых мушкетёров, может передаться младшему поколению!

— Дети закадычных друзей не всегда становятся закадычными друзьями, — ответил Франсуа. — Насколько я могу судить, Рауль влюбился в мадемуазель, вовсе не достойную любви.

— Не говорите так о даме, которая… — остановил его я.

— Я знаю, что об этой даме сейчас опасно отзываться плохо, но ведь вы меня не выдадите, — ответил Франсуа. — Так вот я этого не понимаю. И я вовсе не убеждён, что я подружился бы с молодым человеком, который из-за несчастной любви чуть было не погиб.

— Никогда не судите о людях с чужих слов, даже если это – слова вашего собственного отца, — наставительно произнёс я. — Во-первых, Рауль не собирался погибать глупо, если бы он погиб, то он погиб бы геройски, во имя и во славу своего Короля!

— Вот и я об этом же! — вставил шпильку Франсуа.

— Ну хорошо, здесь вы, вероятно, частично правы, — согласился я. — Смерть в какой-то там Кандии, далёкой от Франции, во славу какого-то там Людовика, вероятно, не самый лучший вариант решения проблемы безответной любви, но ведь солдат обязан быть готовым отдать жизнь за Короля в любую минуту!

— За Короля или за Родину? — спросил Франсуа. — Здесь есть некоторая разница. Но вы сказали «во-первых». Что же будет «во-вторых»?

— Знаете, Франсуа, вы отбили у меня охоту спорить с вами, — отмахнулся я. — Признаться честно, я также точно, как и вы не считаю бывшую мадемуазель де Ла Вальер достойной того, чтобы от несчастной любви к ней кидаться на турецкие ятаганы! Но если уж на то пошло, это всё же лучше, чем погибнуть на дуэли, состоявшейся из-за какого-нибудь пустяка. А ведь это происходило и происходит сплошь и рядом! В молодости мы боролись против кардинала де Ришельё, который в числе прочих дел добился запрета дуэлей, причём, настолько всерьёз, что парочку отчаянных дуэлянтов казнили за нарушение этого эдикта. И хотя я сам участвовал в дуэлях несчётное число раз, я нахожу этот эдикт весьма разумным.

— Человеческая жизнь не настолько бесценна, чтобы пытаться её сохранить ценой бесчестья, — изрёк Франсуа, — но она и не настолько ничтожна, чтобы расставаться с ней по причине несчастной любви.

— Да вы, Франсуа, философ! — удивился я. — Вы, по-видимому, много читали?

— Не столь уж много читал, сколько размышлял, глядя на поступки других людей и на то, к чему они приводят подчас, — ответил Франсуа.

— Интересные дела, — ответил я. — Любопытно бы знать, как вы расцениваете поступки вашего отца?

— Об этом я буду говорить только с ним, — гордо ответил Франсуа. — Впрочем, я могу сообщить и вам тоже, что не знаю за ним ни одного предосудительного поступка!

— Держитесь и дальше вашей философии, и вы многого достигните, не будь я д’Эрбле! — сказал я. — А как вы расцениваете мои поступки?

—Ваш жизненный путь извилист и непредсказуем, — ответил Франсуа. — Затруднительно однозначно ответить, обстоятельства ли руководят вами, или же вы – обстоятельствами. Думаю, имеет место и то, и другое. Вы словно бы играете с Судьбой в азартную игру, и очень часто выигрываете, потому что не боитесь делать головокружительно отчаянные ставки. Мой отец более рассудителен, но зато и менее удачлив в некоторых случаях. Вы очень разные, должно быть, это вас притягивает друг к другу, хотя, возможно, в молодости вы думали, что вы одинаковы во всём. Ваша четвёрка друзей, словно зубы, притёртые друг к другу за многие десятилетия, там, где у одного камня выступ, у другого – выемка. Поэтому вы кусаете очень сильно и эффективно, но только когда все вместе. Одним зубом ничего откусить нельзя. Так и вы, господин д’Эрбле, без друзей были бы совсем не тем, чем являетесь как часть великой четвёрки.

— Вы многое знаете о наших приключениях? — спросил я.

— Почти ничего, но я вижу, как вы относитесь друг к другу, — ответил Франсуа.

В сущности, этот юноша был прав. В Евангелии от Матфея сказано: «Истина глаголет устами младенца». Но ещё Платон говорил, что дети и пьяницы не лгут. Насчёт пьяниц я не уверен. Насчёт детей – тоже. Лгут все, даже, похоже, тот, кому должны верить все, для кого слово «вера» – не пустой звук. Даже наша совесть порой лжёт нам, чтобы не чувствовать себя столь виновной, как заслуживает. Лишь Смерть не лжёт, но в том ей мало чести. Уж лучше бы лгала.

По прибытии в Париж я отпустил Франсуа, а я и мои люди остановились в том доме, который много раз оказывал мне требуемое гостеприимство. В доме герцога де Люиня, сына герцогини де Шеврёз, скажем так, от первого брака. Луи-Шарль д’Альбер де Люин, рождённый 25 декабря 1620 года, набожный и благочестивый юноша, всегда хорошо относился ко мне, не то что его мать, которая на старости лет стала невозможной. Как я уже говорил, причин нашего разрыва было множество, и ни одной серьёзной. Мы могли бы жить в мире, если бы не её отношение к дочери, не её ревность, вследствие чего она не могла простить мне герцогиню де Лонгвиль, если бы она не породнилась с Кольбером, если бы она не помогла Кольберу свалить Фуке, и много ещё всяких разных «если бы не». Всё же я никогда не причинил бы зла ни ей, ни её детям. Её детям – в особенности! Она тоже лишь изображала ненависть ко мне. Если бы я всерьёз нуждался в её помощи, я без колебаний обратился бы к ней и получил её. Почти также, как и она, с некоторой оговоркой. Я не содействовал ей в борьбе против Фуке, и я не помог бы ей ни в каком деле против моих друзей, а также я никак не могу одобрить её действия в отношении младшей дочери. Не стоило мне здесь вспоминать о ней, я опять отвлёкся от основного повествования.

(Продолжение следует)