– Да, чего только там не было – в этой участковой больнице. Чем только не приходилось заниматься. Зубы – рвала. Утопленников вскрывала…
– Серьёзно? – не верю я.
Мама укоризненно смотрит на меня.
– Мам, так ведь тебя от волоса в супе…
– Фу! – маму передёргивает. – А вот так и вскрывала. Лопух на лицо положила… Порежу – поблюю. Поблюю – порежу… Аборты эти ещё…
– Тогда ведь нельзя было! – щеголяю я знанием отечественной истории.
– Да у отца, деда твоего, знакомых полгорода. Вот и отправлял ко мне. Бог теперь наказывает.
Редкие это моменты. Словно и не с мамой разговариваю, а с каким-то другим человеком.
– А что самое тяжёлое было? Утопленники? Химики?
Мама задумывается, и какая-то тень неумолимого страдания пробегает по её лицу.
– Нет, сынок. Утопленник всего один и был. Про химиков я уже рассказывала тебе. Несчастные люди – и всё. И слишком близко с ними – не надо...
Была у меня одна больная. Что-то у неё с мужем вышло. Умер. До меня ещё дело было. И началась у неё депрессия. Я уж её и в психбольницу отправляла, и таблетки всякие вроде теперешних антидепрессантов назначала – ничего не помогало. Шизофрению ей не поставили. Таблетки… Наелась она один раз этих таблеток. Еле откачали. И стала я с ней разговаривать. Не о чём-то, а просто. Выйду из медпункта – она тут как тут: «А давайте я вас провожу». Удивляюсь себе. Мне ведь тогда лет двадцать пять было всего-навсего, а уже понимала кое-что в жизни. Идём с ней, беседуем. До дому дойдём, а она не отпускает. Говорит и говорит. Всё про себя: где была, что видела. Ещё стихи она писала. Показывала только мне. Детские такие, но очень грустные. В тоненькой сиреневой тетрадочке. А тут… Припёрло её, наверное, совсем. Сплю ночью. Вдруг стук в окно. «Кто?» – «Я, Маруся. Впустите, пожалуйста». Я и впустила. А она давай… Придумывать на ходу, зачем пришла. Вдруг заплакала и говорит: «Не могу одна. Можно, я останусь у вас?» А у меня комната крохотная. Хозяева спят за стеной. И одна кровать с железным матрасом. Пока я думала, она уже фуфайку на пол бросила, упала на неё, да и захрапела. Неделю до этого не спала, как потом оказалось…
Мамин рассказ прерван телефонным звонком. Кто-то из простых, как пень, сельских жителей спрашивает по телефону то, за чем обычно приходят на приём. Мама терпеливо объясняет что-то. Минут через десять возвращается и продолжает:
– И повадилась ко мне ходить. Ни на шаг от меня. Надоела – жуть. А ещё мне тревожно сделалось. Уезжать нужно было через два месяца. Мы ведь тогда цитатами из Экзюпери щеголяли – в том числе и про ответственность за тех, кого приручаем. А про то, что потом иногда приходится ещё и плакать, мы не знали.
Маруся только-только поправляться стала. Пополнела немного. Щёчки порозовели. Ей было лет сорок. Вполне бы могла ещё жизнь устроить. Вполне!..
Снова звонит телефон. Мамина подруга битый час жалуется моей родительнице на свою судьбу. Тем временем я иду в гостиную, привычно подмигивая на ходу фотографии отца.
– О-ох! – выдыхает мама, закончив, наконец, разговор.
Тем временем телефон звонит уже в третий раз.
Я останавливаю родительницу жестом, подхожу к аппарату и вежливо говорю лесничему из П***, что мама отдыхает и что сегодня воскресенье.
Мама хихикает, блаженствуя в кресле.
– Ещё и пьяный, – бурчу я, усаживаясь на диван. – Что там дальше-то было с твоей легко внушаемой подругой?
– Дальше? – мама нехотя продолжает историю. – Сказала я ей, наконец, что уезжаю. Пролечиться снова предложила. А она ответила, что уже поправилась и что ей уже не страшно. Варежки мне связала. До автобуса проводила. Рукой махала вслед. Улыбалась. Весёлая такая…
– А потом?
– Повесилась она через месяц, – сухо отвечает мать, как-то неуклюже встаёт с кресла и бредёт звонить в лесничество.
Автор: Александр Киров
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.