Ева наконец показывает свое истинное лицо. Ей удается даже провести небольшой, но эффективный допрос. Теперь Антон у нее в руках и согласен выполнить ее просьбу...
Антон.
Единственное окно выходило во двор. За решеткой видны стена соседнего дома и кусок серого неба. На столе мертвая лампа, провод тянулся к треснутой розетке над плинтусом. Зеленые стены, один жесткий стул для Антона, и один помягче — для кого-то еще. Прямо за ним камера на штативе. Все условия, чтобы вмиг стало ясно: шутки кончились, тебя взяли за горло. В такой допросной он уже бывал. Их не отличить друг от друга: три на три метра, низкий потолок, еды не дают, только воду в алюминиевой миске и ведро для отправления нужды. Но тогда напротив сидел Ланге.
Лязгнул засов, прогремели каблуки.
Ева включила камеру, села перед Антоном и раскрыла потертый ноутбук. На крышке царапины, на боку сколы, будто его не раз роняли на плитку.
— Имя?
— Надо же, как быстро ты изменилась. Где та милая заботливая девушка из интерната? Я вижу лишь лицемерную мразь из гэбни.
Ева подняла на Антона усталый взгляд. В глазах туман, будто совсем не спит.
— Имя? — повторила она.
— Владимир Деникин.
— Настоящее имя?
— В паспорт загляни.
Пальцы Евы застучали по клавишам.
— Разве мне адвокат не положен?
— Ты пока не подозреваемый, мы просто беседуем. Или в адвокате уже есть необходимость?
— Когда меня отпустят?
— Когда я решу. У меня двое суток на то, чтобы убедить начальство, что ты — это ты. Тогда я получу работу, а ты — долгий срок.
— А если не убедишь?
— Даже не рассчитывай на это, — Ева включила лампу и направила ему в лицо. Луч света шарахнул Антону по глазам.
— Кончай детский сад!
Антон скривил лицо, и Ева, посмеиваясь, отвернула светильник.
— Дай угадаю: за дверью толпа народу, и все ждут, когда ты меня расколешь?
Ева перестала смеяться.
— Там никого нет, тобой занимаюсь одна я. Пока.
Антон по-хозяйски развалился на стуле.
— Не хотелось бы тебя огорчать, но всем наплевать на твою сладкую мордашку. У вас тут каждый сам за себя.
— Ошибаешься. Не все живут по твоим принципам.
— Неужели? — Антон подался вперед, пытаясь поймать взгляд Евы. — Признайся, ради кого на самом деле ты возишься с волонтерством? Ради бедных детишек? Если б тебе было не плевать, ты бы землю грызла ради них, ты бы вцепилась зубами в урода Савелия, чтобы он никогда больше не прикоснулся к ребёнку. Но ты всегда находишь отговорки. И самое паршивое, сама же в них веришь.
Тирада Антона с шипением оборвалась. Он потирал щеку, а Ева сидела в той же позе с руками на клавиатуре, будто и не отвесила сейчас оплеуху, но грудь ее часто поднималась и опадала — чаще, чем требовала спокойная поза.
— Хороши у тебя методы допроса. Сообщу журналистам, что меня пытали, — улыбнулся Антон. Щека до сих пор горела, но отчего-то ему стало весело. Он залюбовался Евой: такая красивая, когда злится. — Удар у тебя силен, только вот Шиканова этим не запугать. Ты говорила, он убил Ланге, но доказать ничего не сможешь. Шиканов тебя прихлопнет и не заметит. А вот я ему нужен.
— Ему нужен Антон Раневский, — отозвалась Ева, — а судя по документам, ты другой человек.
— Раз другой, значит, мне здесь не место. Давай закругляйся, и я пойду.
Ева дотянулась до камеры, и красный огонек погас.
— Твоя мать умерла год назад, — сказала она. — Ты даже не попрощался. И до сих пор считаешь, что поступил верно. Что тебе можно завидовать. Но то, что я чувствую к тебе, точно не зависть.
Ты всегда долго прощалась, Ма. Обнимала за плечи, будто я вот-вот рассыплюсь, а вместе со мной весь мир, и лишь так можно остановить неизбежное. Всё-таки твой мир рухнул, я не смог удержать его на плечах. Это пострашнее пощечины.
Антон, звякнув «браслетами», спрятал лицо в ладонях. Ему стало страшно: но не за Ма — за себя. Почему не больно, не жалко, не гадко? Он искал в сердце хоть что-нибудь. Ведь должно отзываться, когда слышишь о смерти матери! Слишком давно не виделись — может, в этом причина? Но разве можно перечеркнуть, забыть детство, глубокую мамину ямку на левой щеке, то, как она напевала под нос, когда готовила, цитировала Раневскую и Хаяма, ее коронную маринару с домашней лапшой? Помнишь, она заставила выкурить целую пачку, когда застукала с сигаретой, и ты видеть их не мог до самого следствия? Сутки не разговаривала, когда, напившись с приятелем, не пришел ночевать, и ты в смущении нацарапал признание на листке бумаги, впервые ощутив тяжесть женской обиды? Ничего не забыл. Ночью разбуди — вспомнит каждую мелочь. Возможно, время для горя еще не настало. Боль придет позже, но нужно что-то сказать прямо сейчас, только что? Что вообще говорят в таких случаях?
— Как это произошло?
— Тихо, в постели. Ее нашла твоя сестра, сама организовала похороны.
— Как она? Кира?
— Тебе видней. Разве ты не подглядываешь за ней в соцсетях?
Антон усмехнулся.
— Я отправлял им с матерью деньги… до сих пор отправляю. Обставил всё, что это неучтенные проценты с давно забытого вклада прабабки.
— Сожалею о твоей утрате.
Антон убрал руки от глаз. В лице Евы сочувствия столько же, сколько в мотоциклетном шлеме. И не поймешь, о ком она говорит: о маме, Кире или бесстыдно богатой родственнице?
Антон осознал: всё, что осталось за камерой, было сказано ради одной цели — сломить его.
— Сделка, — сказал он, облизав пересохшие губы. — Я сдаю Шиканова, а ты оставляешь меня в покое. Тебе выбирать, что важнее: упечь какого-то хакера или убийцу родного папочки.
Ева смотрела в упор холодным отцовским взглядом.
— Поступим иначе. Ты сделаешь для Шиканова то, что он просит, но с учетом нашего уговора. Разыщешь любые сведения о его преступлениях и причастности к смерти Ланге. И главное — найдешь нормальную работу и навсегда завяжешь со взломами.
— Не многовато ли просьб?
— Свобода дорого стоит. И в качестве страховки закатай рукава и скажи на камеру, кто ты.
— А если я откажусь?
— Тогда, — продолжала Ева, — я возьму приятелей и прямо сейчас отправлюсь в твою квартиру. Конфискую технику, обыщу каждый уголок, каждый сантиметр. Ты ведь не успел подготовиться к приходу гостей, так? По глазам вижу, что я права. Ах да, токийская биржа. Кажется, ты там изрядно наследил.
Антон вздрогнул.
— Какие гарантии, что ты не побежишь сдавать эту запись начальству?
— Даю слово, — серьезно сказала Ева.
— Слово Ланге, ну-ну…
— Да что ты знаешь о Ланге? Отец для меня важнее всего на свете. Думаешь, я обману человека, который поможет найти его убийцу? И это я сейчас рискую, ведь мне придется тебя отпустить.
Ева снова включила запись.
Антон закатал рукава. Взгляд девчонки жадно скользил по его татуировкам, шрам над губой наливался кровью — еще немного, и голодная дьяволица сожрет его руки по локоть.
— Назовись.
— Антон Раневский.
— Покажи руки.
Антон выполнил просьбу.
— Чем зарабатываешь на жизнь?
— Создаю вредоносное программное обеспечение, продаю информацию на черном рынке.
— Кардингом занимаешься? Взломом биржевых счетов?
— И этим тоже.
— Работаешь под именем Ноунейм или Безликий?
— Да.
— Двадцать седьмое апреля две тысячи пятого, взлом банка Д. — твоя работа?
— Да.
— Труп с твоими документами нашли в сгоревшей машине. Всё было подстроено?
— Да. Нет… Не совсем.
— Отвечай точнее. Ты убил водителя?
— Нет. Я оказался рядом с местом аварии и воспользовался случаем. Может, хватит?
Ева снова выключила камеру.
— Имей в виду: шаг в сторону — и наш разговор отправится прямиком на стол Черного. Ну так что?
— Идет, — буркнул Антон. — Только паспорт верни.
Никогда еще, даже после встречи с Псами, Антон так отчаянно не рвался домой. По приходе он первым делом запустил уничтожитель жесткого диска. Две секунды треска и отблесков молний — и всё, над чем работал Антон, выжжено подчистую. Для верности он разобрал SSD, вынул плату и ошпарил ее кипятком.
Один-ноль в его пользу. Жизнь зашифрована в аудиофайлы и отправлена в облако. Ничего не погибнет.
***
— Ты совсем ошалела, Ланге?
Если сам Черный вызвал к себе на ковер, не жди похвалы. Ева по-арестантски сложила за спиной руки, готовясь к расстрелу. Карта памяти с записью допроса прямо сейчас у нее в ладони, так и хочется бросить на стол усатого злыдня главный козырь, который заставит его заткнуться! Но нельзя, нельзя… Иначе за папу не отомстить.
— Оторвала сотрудников от работы, дескать, нашла какого-то жулика и тебе срочно его допросить. Дохлого жулика! Я сдуру тоже решил, что дело серьезное, повелся на уговоры, как когда-то с твоим отцом, царствие ему небесное. — Черный наспех нарисовал в воздухе крестное знамение. — И сейчас ты мне заявляешь, что отпустила этого типа домой?
— По всем данным он другой человек. Двух дней точно не хватит, чтобы во всем разобраться.
— Разобраться, — буркнул Черный в усы. — Разбираться надо до того, как поднимать на уши всю контору. — на каждом слове ладонь начальника всё громче лупила по столу. — Задерживаем, выпускаем — что за гребаный цирк? С меня хватит, Ланге! Своими жмурами ты мне статистику не испортишь. Чтоб больше сюда ни ногой, никаких пропусков, за любые контакты с тобой агентуру лишу премии или уволю к чертям собачьим. Крайнову передам лично, так что не утруждай себя долгими проводами.
Ева остановилась возле двери. Если выйдет сейчас, то уже никогда не спросит.
— Павел Валерьевич, за что вы меня ненавидите?
Черный выдохнул раздраженно, зато на миг проявив человечность.
— Не ненавижу я тебя, Ланге. Не ищи личных мотивов там, где их нет.
— Тогда почему вы меня гоните? Зачем устроили спектакль со вступительным экзаменом и не берете меня даже за штат?
— Во-первых, потому что ты баба, Ланге, — спокойно ответил Павел Валерьевич. — Да, баба, к тому же вздорная. Я по большому блату пристроил тебя в Контору, но ты ушла — даже там не справилась, терпения не хватило. И куда тебя теперь: в банду головорезов внедрять или отправить скакать по Кавказу с автоматом наперевес? В аэропорт максимум, стоять за стойкой, ловить алиментщиков, но и там по бабам лимит: чтобы не больше положенного. Да и не пойдешь ты туда, будто я не понимаю. Я хотел отбить у тебя желание соваться туда, где ты бесполезна.
— А во-вторых?
— Что?
— Вы сказали: во-первых. Продолжайте. Что во-вторых?
— Во-вторых, ты провалила психолога.
Ева снова хотела открыть рот, но Черный ее опередил.
— Провалила и всегда проваливала — еще в Академии, но твой папаша совсем выжил из ума и подменял результаты, — Черный поднялся, опираясь на стол. Во время тирады кожа вокруг его носа морщилась в тигрином оскале. — Договаривался с психологами, чтобы ненаглядная дочка пошла по его стопам. Если бы я тогда знал…
— Я вам не верю, — шептала Ланге.
— Но теперь, когда папочки нет, некому скрывать правду. Просто смирись, что ты здесь не нужна, и живи уже своей жизнью!
Онемевшее тело, ходячая мертвечина, переставляет деревянные ноги. Крышка закручена, внутри яд, донести бы до дома, не расплескать по дороге.
— Ева, ну как успехи?
Она вцепилась в руку Андрея Сергеевича. Наверное, глаза у нее были дикие, старый друг смотрел на нее с тревогой.
— Спасибо за всё.
Быстрое рукопожатие, и ладонь опустела. Кабинет Крайнова — укрытие понадежнее, чем карман чокнутой неудачницы.
С чего она взяла, что здесь, у подножья трона что-то решают? Меняют мир, борются со злом? Почему она вдруг вообразила, что и сама может стать причастной? Слова Черного многое объясняют, только вот непонятно, что значит «жить своей жизнью», когда от неё ничего не осталось.
Дома она выла, как раненая медведица. Кое-как сквозь слезы нашла мел и написала на доске всего одно слово:
«ПОМОГИ».
Ниже пасть уже некуда. Пусть она явится, пусть разберется со всем, что натворила глупая Ева…
Вечером Ева отправилась к муниципальному крематорию, к однояйцевым близнецам-нишам, положила свежие цветы перед фотографией.
— Привет, мам.