Было бесприютно. Было не до всех — только до себя.
Весь мир заключался внутри меня, и даже глаза, единственные окна во внешний мир, хотелось закрыть или обернуть внутрь. Я заключалась в хромом троллейбусе, а троллейбус заключался в дожде, тумане и пасмурности… Он ехал отупело, печально, подпрыгивая на малейших неровностях дороги и хриплым, надорвавшимся женским голосом объявлял остановки; мокрый и озябший, зло хлопал дверями, впуская в себя таких же мокрых и озябших людей…
Так я о чем? Было бесприютно и видеть никого не хотелось, а она меня за рукав дернула. Смешная, маленькая и сутулая, в своей карикатурной шляпке, всем своим существом вызывающая жалость.
— Скуир, ой, боже мой, Скуир, почему так долго к нам не заходите? — сказала заискивающе, снизу вверх глядя, чуть-чуть картавя.
Леся. Ее звали Леся. Я сразу вспомнила. Это было еще тогда, когда я бывала на дне. В лучшие времена. Дно… оно притягивало меня своей сыростью и темнотой. Обшарпанные стены, неизвестность и какие-то слова — тогда еще совсем новые для меня...
Грубость… да-да, я помню, там еще была грубость и жестокость. Но там были законы. Нерушимые и четкие: бить только до первой крови и только один одного, молчать и не предавать, и жить, и быть, и приходить, то есть на дно опускаться, когда тебе вздумается, и никто тебя не спросит: зачем пришел? Просто постучишься условным стуком, тебе откроют, тебя впустят, и станет хорошо.
И странно даже, — на дне была... честь. Было трогательное слово «моя девушка». Это как жена на верху, но это сильнее. Это труднее, прочнее. Это неписаный закон. Без печати.
Я тоже была чьей-то девушкой. В джинсиках, в кедах, рыжая, со стрижкой во все стороны, с сигареточкой, с рюкзачком, с наушниками и со смешным именем Скуирка, сокращение от Скуиррел — Squirrel — Белка. Потому что рыжая, потому что любила сосны, потому что постоянно грызла соленый арахис.
Да, много нас было таких, с кличками, с развязным сленгом, с молодой дурью в голове… Просто детство еще не кончилось, просто мы хотели продолжения игры, просто мы хотели авантюры.
Дно…
Я была там не настоящей, потому что приходила сверху. У меня были родители. Были деньги. Была личная комната в огромной квартире в центре, вечера и дни рождения у многочисленных родственников, золотые кольца, сережки и «одежда на выход». Но еще в самой глубине шкафа у меня были старенькие, местами прорванные джинсы, покрытые надписями.
Я надевала их, лохматила голову, снимала кольца, сережки и цепочку, меняя их на металлический знак пацифистов и фенечки из разноцветного бисера. Я доставала рюкзак, сшитый из двух старых сумок и пряжек от сапог. Тихонечко прикрывала дверь. Спускалась на дно.
Мне было боязно, когда я попала туда впервые. Я боялась, что меня начнут спрашивать: где я живу, чем живу, есть ли у меня родители. Да еще чего доброго спросят, не учусь ли я где. И пришлось бы врать, говорить что родителей у меня нет или что они алкоголики, что зарабатываю я постольку поскольку, а живу в разных точках… Пришлось бы врать, чтобы приняли за свою… Но подошла Леся (ее еще называли мама Леся), красивая и добрая, но больше красивая, внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Заходи. Ты будешь Squirrel, запомни.
Леся была старше меня. Не знаю на сколько. На много. На полжизни, наверное. Она была «девушкой Фокса», а Фокс был моложе ее лет на десять. Они безумно любили друг друга. Леся чуть сильнее. Они были завсегдатаями дна. От них зависело многое. Последнее слово — их, вернее Фокса. Мне повезло. Я была принята. Меня не спросили ни о чем — кто я, откуда, по-прежнему продолжали дымиться сигареты, по-прежнему тихие голоса говорили о чем-то своем и как будто для себя, свет тусклых лампочек пытался пробиться через густой воздух, гитара пела тихо и как бы тоже сама по себе. Мне стало хорошо, как бывает хорошо дома под теплым одеялом, когда на улице идет дождь.
А Фокс — Fox — Лис протянул мне свою большую руку и сказал:
— Фокс. А тебе подходит Белка, Леся верно придумала, — и безо всякого перехода на новую тему: — Ты во что веришь?
— Я? В существование души.
— Как в школе отвечаешь… Белочка. А я — в человека.
Мы стали друзьями. И я научилась верить в людей. Научилась играть на гитаре и в преферанс. Научилась есть раз в день, а пить намного больше. Научилась сползать по водосточным трубам из окна второго этажа…
И когда засыпала уже у себя дома, то сквозь ресницы мне еще немного мерещился усмехающийся Фокс, у которого в руке был рог со смородиновым вином или кисточка, или гитара, или еще что-нибудь; Леся — добрая и красивая; Сиротин — худой и одинокий; Андерсен — милый и загадочный; Очкарик — смешной и трусливый.
Фокс рисовал. Не просто хорошо, а как-то странно хорошо. На холст ложилась не только краска, но каким-то образом и пуговицы, и кусочки кожи, и остальной ненужный, казалось бы, хлам. И получались пейзажи и даже портреты. Леся, только Леся на них была. Лежа, сидя, стоя, в профиль, в анфас. «Леся в голубом», «Леся с детьми», «Леся на реке», «Леся и голуби»...
А как-то Фокс посмотрел на меня долго, пристально и вдруг сказал:
— Расчешись назад. У тебя интересные черты лица. Особенно в совокупности. И асимметрия небольшая есть. Мне нравится, когда в женском лице бывает небольшая неправильность. Я люблю неправильность вообще.
Я расчесала свои лохматые волосы, и он начал меня рисовать. Он верил в людей. Он видел людей. Он рисовал саму человеческую душу, посредством лица. А я не шевелилась и неотрывно смотрела в его глаза, окна души, он так велел, чтобы «увидеть» меня.
Леся появилась в дверях внезапно, и я ясно увидела на ее лице сначала удивление, а потом ненависть. Я еще удивилась: как в таком красивом лице может быть столько ненависти? Фокс не видел ее, он сидел спиной к двери, но заметил движение в моих глазах и сказал:
— Закрой дверь, чтобы нам не мешали.
Леся слышала. Ушла. А я просто закрыла дверь. Хотя можно еще было что-нибудь сделать, побежать за ней, объяснить… Но что объяснять? Это бы выглядело оправданием. И я встала и закрыла дверь.
— Как тебя зовут? — спросила я Фокса.
— Фокс, — удивился Фокс.
— Нет, какое твое настоящее имя? Как тебя родители назвали?
Он помрачнел.
— Фокс — это мое настоящее имя. Это моя сущность. И никогда больше не спрашивай. Никого.
Это была первая ошибка, сделанная мною на дне. Я усомнилась в его настоящности. Я допустила мысль о существовании иного мира, мира настоящих имен, мира другой жизни, в которой я писала конспекты по философии, вязала носки, ходила в гости и пудрила мозги студентам…
Портрет получился великолепный. Это была я. А в глазах было отражено все, о чем я когда-либо думала. Фокс зачем-то поставил мне на лице лишнюю морщинку — на лбу и приоткрыл рот. Получилось, что я как будто что-то хочу сказать, но не могу. В нижнем правом углу он написал: «Юность».
Я смотрела на портрет, и мне казалось, что я — настоящая — там, на холсте, а та, которая держит портрет, — просто подставка.
Фокс вышел отмывать руки. А я пошла домой…
На дно я вернулась не скоро, где-то недели через две, — начиналась зимняя сессия. Было тепло для зимы и шел снег. Дверь подвала немного занесло, и только узенькая цепочка следов указывала на то, что он по-прежнему обитаем.
Фокс сидел на полу, в руке его была бутылка, опустошенная более чем на половину. Он был пьян.
— А, это ты, Скуир…
Он поднялся, сделал несколько шагов в мою сторону. Потеряв равновесие, навалился всем своим большим телом. А я оттолкнула, выбежала.
Вспомнив, что приходила забрать портрет, вернулась. Нашла заваленный стол. Выдвинула все ящики. И увидела наконец... На моих глазах, в которых раньше были нарисованы все мои мысли, на этих окнах души, было по пятну красной краски. Слово «Юность» было зачеркнуто и сверху другим, незнакомым почерком было написано: «Леся».
Настоящая я, та, что на холсте, была убита кем-то. И я знала кем.
Леся очень переживала, что старше Фокса. Знала, что он любит, но боялась все время — сознательно и подсознательно, — что заметит новую морщинку (куда от них деться?!), промолчит, не нарисует на портрете, но будет знать, что она старше, чем он. Будет думать об этом. А ведь он художник, который так любит прекрасное…
Боялась… все время боялась. А потом увидела «Юность» — первую и пока единственную картину, не названную ее именем. И вот исправила «ошибку». Зачем?
Я подошла к Фоксу, села рядом и спросила:
— Что случилось? Ты никогда не пил… так.
— Хм… — ухмыльнулся тот, отпил еще из горлышка,— Леся ушла. От меня ушла Леся, понимаешь?
Я ничем не могла ему помочь. И я ушла тоже. Навсегда поднялась со дна и больше не возвращалась. Выкинула в мусоропровод свои джинсы, стерла наклейку-татуировку, долго, стоя под душем, смывала свой красно-рыжий вызывающий цвет. Рыжая краска текла по лицу. И слезы тоже текли по лицу. И было непонятно, где слезы, а где вода.
Потом рассказывали, что Фокс уехал за границу и стал там известным художником. Но я думала, что это не больше, чем простые сплетни. О Лесе никто ничего не знал...
Так вот, теперь она теребила мой рукав и быстро-быстро что-то говорила. Она сильно подурнела. На ее лице был толстый слой пудры, губы ярко и неровно накрашены. И шляпка набекрень.
— Скуир, Скуир, я вас узнала. Заходите ко мне в гости. Мы с Фоксом будем вам очень и очень рады… Как?! Вы не знаете разве? Мы с Фоксом поженились. Вот-вот, посмотрите-ка на мое обручальное кольцо…
Она поднесла свою худую руку прямо к моим глазам. На безымянный палец была намотана фенечка из бисера, какие делал Фокс.
— Леся, почему вы это сделали? — зачем-то спросила я эту помешавшуюся женщину, — он ведь только вас и любил.
— Что сделала? — на лице наигранное непонимание, а потом: — Ах, да-да-да, припоминаю. Ой, Скуир, это случайно произошло. Я краску опрокинула. А потом подумала, чтоб никто не обиделся, назвать портрет своим именем… А вы действительно не хотите увидеть Фокса? Впрочем, сейчас вы его все равно не застанете, он в командировке. Ну, как-нибудь в другой раз...
Леся поправила шляпку.
— А что… он меня действительно любил, вот вы сказали? Расстраивался, когда я ушла?
— Напился как черт.
— Надо же… — Леся попыталась засмеяться.— Ах, впрочем, сама его и спрошу, когда он вернется… из командировки…
— Мне на следующей выходить.
Леся схватила меня за рукав.
— Подождите, Скуир, давайте еще поговорим… О нем…
— Леся, мне действительно надо выходить. Передавайте ему привет.
— Да-да, — она все еще не отпускала меня.
А потом сошла вместе со мной и все повторяла: «Скуир, Скуир, ах, Скуир…» А потом вдруг заплакала, попрощалась:
— Ладно, я пойду. А то вдруг он приедет, а ключей нету…
Я смотрела ей в спину. Интересно, куда она идет? Сколько ей лет? И сколько лет она еще сможет вынести свое сердце без Фокса?
Мне больно врезалась в память эта маленькая сутулая фигурка, исчезающая в сумеречной пасмурности дня. Я пришла домой, налила себе крепкого кофе и написала рассказ про дно. Он назывался «Леся». (Я никогда не писала о дне.) Рассказ понравился, и его взялась напечатать одна неплохая газета с большим тиражом.
А через неделю редактор срочно вызвал меня, посмотрел глазами, полными уважения, и сказал:
— Ну у тебя и друзья…
— ?
— К тебе пришли. Мишель Лисицын.
Имя мне было не знакомо.
— Иностранец, а фамилия русская… странно.
— Иди, иди. Художник с мировым именем.
Для разговора нам выделили комнату заведующей «детской страничкой». Мишель Лисицын, только я зашла, поднялся со стула во весь свой исполинский рост. И широко улыбнулся. Раскрыл руки, как бы приглашая меня его обнять. Так, как будто был моим отцом, встретившим дочь после долгой разлуки.
— А разве мы знакомы?
— Михаил Лисицын...
— Мне уже говорили.
— Тогда, простите, Фокс.
Я вздрогнула. Это и вправду был Фокс. Только изменившийся. Поседевший. В костюме. Я же его только в рваных джинсах и видела. Он проследил мой взгляд и сказал:
— Да, да, тебя тоже с трудом можно узнать… Скуир.
— Господи, Фокс, ну рассказывай же, рассказывай.
— Да, что тут, собственно…
— Как ты меня нашел?
Фокс вытащил газету и ткнул в заголовок — «Леся».
— Я долго боялся, что ошибусь… Я ведь даже твоего имени не знал. Но столько совпадений быть не может! Слушай, это здорово. Это… сильно, как мы говорили…
— Да, да… Подожди, ты как…
— А ты…
— А я…
— А помнишь?..
И я вспоминала и рассказывала о себе, а он о себе.
Фокс действительно стал художником. Оказывается, на дне он тоже жил не по-настоящему, тоже, как я, для остроты ощущений. И в тот день, когда я ушла, нашего дна не стало. Мы выросли. А Леся куда-то пропала. Он не знал куда. Теперь он говорил о ней как о романе. Если по-прежнему любят, так не говорят. И усмехался еще слегка, по-лисьи. Красивый, все-таки, черт… Женат ли? Да, конечно, женат на француженке. Двое детей. Выставки. Сюда приехал к родителям. Да и соскучился порядком по России. Обо мне вспоминал. О дне…
Он говорил возбужденно и много. И постоянно сводил разговор к Лесе. Потом не выдержал, спросил прямо:
— А, кстати, не знаешь, что с ней?
Я бы могла рассказать ему, что видела ее на днях в троллейбусе. Могла бы рассказать про ее маленькую сутулую фигурку, увенчанную карикатурной шляпкой. Могла бы рассказать, что Леся помешалась и носит на безымянном пальце фенечку из бисера. Но я почему-то промолчала, покачала головой:
— Не знаю.
И он, Фокс, художник с мировым именем, постарел за минуту. У меня на глазах. Из-за «девушки» со дна.
— Жаль, жаль, а я думал, ты знаешь.
Помолчали. Напряглись.
— Ну, пока, что ли?
— Пока.
— Помни.
— Ты тоже.
Фокс сделал шаг к двери. И остановился, что-то вспомнив:
— Да, это тебе.
Он протянул мне мой портрет «Юность». С глазами, в которых отражались облака и душа.
— Я все исправил. По памяти...
И он ушел. Прикрыл за собой дверь. И, наверное, погрузился в дождь.
А где-то в этом же дожде грустила безумная Леся. И все ждала его из командировки.
Автор: Ольга Шевченко
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!