О причинах отказа от депутатского мандата, о том, как «Союз правых сил» квартировался в монастыре, и о том, как руководил кражей одного из московских памятников.
Я родился…
В Ташкенте в 1963 году, то есть довольно давно. Тогда это был город, в котором русских и евреев было больше, чем узбеков — типичная имперская столица, где говорили на трех языках. Между прочим, я в раннем детстве тоже говорил на трех языках — русском, идиш и узбекском. Хорошо помню Алайский базар — крупнейший рынок в Средней Азии, а там — запах самсы, ташкентского шашлыка, арбуз за 4 копейки, дыня за 8.
С Ташкентом я расстался ровно в год моего трехлетия — 26 апреля 1966 года случилось ташкентское землетрясение, в котором я чудом не погиб. За несколько дней до землетрясения у меня появилась странная привычка — ложиться поперек кроватки. Бабушка с дедушкой, которые ухаживали за мной, поскольку родители учились в Москве, клали меня обратно на подушку, а я вновь разворачивался. Когда началось землетрясение, стена дома развалилась, и огромный кусок лепнины упал прямо на мою подушку. Если бы я лежал правильным образом, от моей башки ничего бы не осталось.
Моя семья попала в Ташкент из-за разных событий — большую часть XX века мои предки все жили в Ташкенте. Сейчас я приезжаю к ним на могилы, и это уже совсем другой город, абсолютно узбекский. Плюс ко всему они перешли на латиницу — теперь, когда я подхожу к музыкальной школе имени моего дедушки, Бориса Борисовича Надеждина, человека, который создал узбекскую классическую музыку, там уже по-узбекски, при этом латиницей, написано его имя.
Сейчас живу…
Мама училась в консерватории и жила в тамошнем общежитии, папа — в физтехе и тоже жил в общаге. Периодически они ходили друг к другу в гости. Потом они сняли квартиру, а в 1969 году отец получил хрущевку площадью — внимание! — 17 квадратных метров в Долгопрудном. Там, собственно, и прошло мое детство. Любопытно, что мы жили там вчетвером, а иногда — впятером. Сейчас у меня квартира, мягко говоря, раз в десять больше, но дети все равно жалуются, что мало места, жена пилит, что гостей некуда будет класть, если они останутся ночевать.
Вообще я очень люблю Долгопрудный, хотя несколько раз пытался жить в Москве. Но не получалось — это город, в котором жить очень суетно. Когда я был депутатом Госдумы, то снял квартиру недалеко от работы — в Георгиевском переулке, окна выходили на Тверскую — хоть ты тресни, всегда шумно из-за транспорта. А в Долгопрудном у меня поют соловьи, березовые рощи, народ никуда не бежит.
Плюс в пяти из моих браков дважды жены были москвичками, тогда я тоже пытался жить в Москве. Одна история связана с Чистыми прудами — хороший район, я даже втянулся в его жизнь. А еще раньше с другой женой мы жили еще ближе к МКАД, чем сейчас есть метро «Ховрино» (тогда до дома мы добирались от «Речного вокзала»).
Да и отношения мои с Москвой начались значительно раньше: в 1970–1980-е годы в Долгопрудном никакой культурной жизни особой не было — ни ресторанов, ни кинотеатров, ни музеев, вообще ничего не было. Соответственно вся культурная программа выполнялась в Москве, я говорю не только про Большой театр и Третьяковку, что само собой, но и рестораны были именно в Москве. Вообще огромное количество бытовых проблем жители Подмосковья решали в Москве. Например, в Долгопрудном не было прачечных: чтобы отдать белье в стирку, я садился на электричку и ехал до станции Дегунино, чтобы постирать вещи. Ведь в Советском Союзе машинки были не у всех, а когда семья стала большой, стирать белье руками было реально сложно. Вот и ездили мы в Москву не только за культурой и развлечениями, но и белье стирать, и еду покупать, и лечиться, если что-то серьезное.
Долгопрудный для меня всегда был тылом. Но все события все равно происходили в Москве, деньги зарабатывались там же.
Мои московские районы…
Были связаны с местами обитания партий, в которых я состоял: например, «Союз правых сил» гнездился на Большой Андроньевской улице, чуть ли не в здании бывшего монастыря. Поскольку я занимался политикой, то довольно часто бывал в таких государственных учреждениях, как Администрация президента, Кремль, Центризбирком, который в последние годы сидел в Большом Черкасском переулке.
Любимые московские заведения…
Как-то в голову не приходило подсчитывать количество московских кабаков, где я выпивал и закусывал. Поскольку в Долгопрудном ресторанов не было в конце 1970-х — начале 1980-х, то важным местом было кафе «Савеловское», которое на физтехе прозвали «Савело». За полчаса на электричке можно было доехать до Савеловского вокзала и этого кафе, от которого начинался подземный переход к Дмитровскому шоссе. В этом подземном переходе я зарабатывал игрой на гитаре — я ж известный бард, можно погуглить: «Надеждин поет». Менты еще никого не гоняли, и моей задачей было насобирать 3 рубля, потому что на эти деньги в «Савеловском» можно было замечательно посидеть: выпить водки и закусить, а вот если 5 рублей набиралось, то и девушку пригласить.
Понятно, что когда я стал уже важным человеком — депутатом, то было удобно встречаться с людьми в каких-то ресторанах, но в окрестностях Госдумы. Если нужно было собирать престижных людей, то это был «Пушкинъ» на Тверском бульваре.
Все еще сильно зависит от обстоятельств. У меня же есть два жанра: один — это какая-то деловая встреча, когда выбираешь место исходя из логистики — мне традиционно удобно на отрезке из Долгопрудного до Москвы, поэтому часто использую заведения вдоль Дмитровского шоссе и проспекта Мира. А есть другой жанр, когда я с семьей: жена, многочисленные дети в возрасте от 10 до 40 лет, благо в Москве много мест специально заточено под детские истории.
Люблю гулять…
Было время, когда мы постоянно ездили в Ботанический сад. Мы там гуляли с детьми, когда они были еще совсем грудными. И очень любим Коломенское, которое тесно связано с историей моей семьи: мой прапрадед Иван Барщевский, фотограф русской старины, уехав из Смоленска, жил и работал в Коломенском. И даже был похоронен там, а потом могилу перенесли на Хованское кладбище. В Коломенском даже есть выставка, посвященная Барщевскому.
О москвичах…
Это хорошие милые люди, но какое-то у них вечное напряжение. Хоть я и не ощущаю себя москвичом, но для избирателей из других городов я скорее москвич. Ну и когда за границей знакомишься с иностранцами и они спрашивают, откуда я, отвечаю, что из Москвы, потому что если я скажу, что живу в Долгопрудном, то они скажут, что такого города не знают. Хотя в России о Долгопрудном уже преимущественно знают. В основном благодаря мне и еще моему однокласснику Виктору Рыбину из группы «Дюна».
Как я украл памятник в Москве…
Когда мэром Москвы был Гавриил Харитонович Попов, а я тогда, в 1991 году, был зампредом горсовета в Долгопрудном, после победы над путчистами стали сносить все памятники советским деятелям: убрали Дзержинского… А еще на Дмитровском шоссе был памятник матросу Анатолию Железнякову — тому самому, который разогнал Учредительное собрание в 1918 году. И этот памятник тоже решили ликвидировать. Мы узнали об этом, ночью приехала наша бригада из Долгопрудного и натурально украла памятник. Ведь в Долгопрудном не было не только музеев, но и памятников. Его отвезли в Долгопрудный, где он стоит уже больше 30 лет. Многие даже считают, что легендарный матрос родился тут.
Что бы я поменял в Москве…
Конечно, я могу прочесть выступление о том, как мне не хватает независимых депутатов в Московской городской думе, но я этим занимаюсь — будем стараться их выдвигать…
Как изменилась Москва…
Если взять Москву, в которую я впервые попал в детстве в 1960-х, и сегодняшний город — это абсолютно разные миры. Сейчас Москва — это мировая столица, огромный мегаполис, который мало чем отличается от Берлина или Парижа, даже несмотря на выкрутасы со скрепами и изоляцией в авторитаризме. Жизнь в Москве все равно продолжает быть вполне современной.
Что мне не нравится, так это пробки. Но тут ничего не поделаешь. В них виноват не Собянин, а советская власть, которая строила города, не предполагая, что у каждого жителя может быть свой автомобиль. Но когда при Лужкове начали строить многоэтажки, не расширяя пространство для парковки, все пропало окончательно.
Я отказался от депутатского мандата…
Это прагматичное решение. На то есть две причины. Мандату осталось два с половиной месяца — я честно отработал почти пять полных лет депутатом. В Долгопрудном меня избирали уже много раз: первый — в 1990 году. И, в принципе, все жители Долгопрудного знают, что я всегда депутат, несмотря ни на что, и продолжают ко мне приходить. Уже давно главное не мое депутатское звание, а моя фамилия.
Также это прагматичное решение, поскольку я сейчас сильно занят выборами в регионах. И есть шанс, что во многих регионах депутатами станут приличные люди. Я же как-то стал депутатом пять лет назад. А сейчас делюсь опытом: главное, чтобы тебя просто зарегистрировали и ты выступал против нынешней ситуации.
Но проблема в том, что наши идиотские (не побоюсь этого слова) законы запрещают депутату из Долгопрудного быть доверенным лицом кандидата, например, в Санкт-Петербурге. Я сужусь с этим законом с 2022 года — у меня огромное дело, которое прошло все инстанции. Я пытаюсь доказать, что депутат из Долгопрудного никаким образом не может зловредно использовать свой статус, агитируя за кандидата в губернаторы Санкт-Петербурга, например. Но закон это запрещает.
И еще одна причина отказа от мандата — чисто практическая. Я не хочу дать удовольствие своим недругам лишить меня мандата в качестве иноагента. Снаряды падают уже совсем близко со мной — несколько близких мне людей стали иноагентами за последнее время (например, руководители избирательных штабов в регионах). И я не хочу, чтобы, если я попал в «пятничные списки», меня радостно выперли по этой причине из депутатов.
Фото: из личного архива Бориса Надеждина