Начало -
Вернувшись к соратникам, мы сейчас же объявили, что скоро за нами придут. Кто-то предложил забаррикадировать дверь.
В коридор потащили стулья, всё смешалось в общей весёлой суматохе, и Длинный куда-то пропал.
Отправившись на поиски верного рыцаря, я забрела в спальню доверчивой мамы.
На ковре, широко раскинув руки, спал всеми забытый Колхозник. На лацкане его новенького вельветового пиджака сохла печальная шпрота.
В большой комнате вяло топтались задумчивые парочки, не замечая, что музыка уже не звучит.
Вокруг, икая и бормоча околесицу, бродили пьяные расхристанные мальчишки.
Одинокая кастрюля с противной Мэри возвышалась в центре разорённого стола в окружении пустых стаканов.
В комнате Длинного на узком диване спал хозяин дома, сложившись в трогательную позу эмбриона, замерзающего на лютом морозе.
В огромном кресле, где я любила сидеть, слушая музыку, плакали, обнявшись, как родные братья, Преподаватель Камышев и Пианист Родионов.
Девчонки рыдали так искренне и самозабвенно, что я, неожиданно для себя, взялась подвывать, но быстро поняла, что не звучу хором и поспешила уйти, жалея насильственно опоённых попугаек.
Мне совсем не нравилось происходящее.
Я побрела в сторону кухни и обнаружила, что пол под моими ногами плавно вращается по часовой стрелке.
Решив, что мир затеял со мной забавную игру, я одобряюще захихикала, поскольку всегда любила опасные аттракционы.
Стены кухни встретили меня похожими вращениями, но - против часовой стрелки. Сочетание пола и стен, раскручивавшихся в разные стороны становилось неприятным.
В поисках равновесия, я плюхнулась на стул и увидела потолок. Он вел себя совсем по-свинки, становясь то выпуклым, то впуклым, и крутился. как бешеная пластинка.
Окружающий мир сошел с ума.
Закрыв глаза, я поняла страшное - мир продолжал сходить с ума, даже когда я его не видела!
Ко всем этим тягостным ощущениям добавилась некая сила, пытавшаяся стащить меня со стула и бросить на пол, чтобы окончательно уничтожить.
Жить в спятившем мире было невыносимо.
Значит, я должна умереть.
Как Патриция Хольман!
Прямо сейчас!
Какой-то крохотной частью рассудка я понимала, что вестибулярный ужас связан с распроклятой Мэри.
Но печальные умозаключения существовали отдельно от меня, сознание уже покинуло юный, налакавшийся о.травы организм.
В это время мама Длинного решила вернуться домой.
Почему она пришла раньше, чем обещала?
Может быть, ее материнское сердце-вещун подсказало, в какой опасности находится ее пребывающий в спячке сын? Может быть, она просто хотела сделать сюрприз?
Так или иначе, входная дверь отворилась, и мама Длинного вошла в родной дом.
Он был похож на лондонский Бедлам. Всюду валялись недобитые Кровавой Мэри стонущие тела и перевернутые для сражения с жандармами стулья.
Как любая чуткая мать, обожающая своего ребенка, мама Длинного отлично знала, кто та змея подколодная, которую её доверчивое дитя наивно пригрело на своей любвеобильной груди.
Мама отправилась на поиски коварной рептилии.
Рептилия в это время сидела на кухне, таращила глаза и махала руками, изображая птичку.
Что я хотела сказать, неизвестно даже мне. Возможно, я пыталась объяснить всем, что невинна, как голубица. Возможно, хотела пожаловаться, что прямо сейчас окочурюсь и вознесусь на небо.
А может быть, я просто хотела сохранить равновесие и не свалиться со стула.
Недоумевающая мама пронеслась по квартире, как перепуганный торнадо, вернулась на кухню к змее, и принялась настойчиво твердить:
"Дина, очнись!
Что случилось?
Что-слу-чи-лось?"
Ответом ей были до предела выкаченные глаза и руки-крылья.
Обнаружив на кухонном столе высокий стакан с мутной жидкостью, обманутая мать потянула носом, и пелена заблуждений пала к ее взволнованным ногам.
Она нервно обнюхивала остатки непонятной бурды и восклицала:
"Дина, Дина, что вы пили?
Что-вы-пи-ли?"
Вероятно, ко мне вернулось самосознание. Или ответственность. Все-таки, я была комсоргом класса и продуктом своего времени.
Внуки Ильича не закладывают своих. Пионеры-герои ничего не рассказывают врагам. Большевики у.мирают, но не сдаются.
Я открыла глаза.
Я встала на ноги.
И глядя прямо в лицо опасности, произнесла громко, отчетливо и уверенно: "Га-зи-ров-ку!".
После чего с чувством исполненного долга шмякнулась к ногам будущей свекрови, подобно мешку с картошкой.
Конечно, проспавшись, все мы валялись в ногах у доверчивой мамы и искренне просили прощения. Конечно, она простила нас, мучимая чувством собственной вины. Конечно, история эта стала забавным воспоминанием.
Но ни один из нас не сдал Кровавую Мэри, и, что именно мы пили в тот день, мама Длинного так и не узнала.
Я сказала ей об этом на его п.охоронах, пытаясь отвлечь её потерявшую рассудок голову от страшного мучительного горя.
Длинный закончил школу, съездил в Рязань, недобрал полбалла на экзаменах в в.оенное училище и осенью ушел служить.
В Афганистан.
Весной его вернули в цинковом г.робу.
Мы стояли на к.ладбище смирной, перепуганной стайкой, слушая речи директора школы и каких-то ещё чужих дядек и тётек.
Мы не умели терять.
Ставшая за несколько дней такой же худенькой, как наши девчонки, мама Длинного смотрела на его г.роб одинокими пустыми глазами и гладила его маленькой ладошкой быстро, торопливо и неловко.
Сочувствовать мы не умели тоже.
Отводя глаза от ее ладошки, мы видели фотографию Длинного в черной рамке и рыжую яму, ждущую своего часа.
Мы не могли принять его с.мерть.
Тихое мужество героев Ремарка стало помощью, которая спасла нас от отчаянья.
Роберт и Отто, склонившиеся над свежей м.огилой Ленца, одинокие, безмолвные, полные боли и скорби, незримо вставали рядом.
"Он так хорошо умел смеяться," - кто это шептал, они или мы?
И, раскладывая свежие алые тюльпаны на невысоком земляном холмике, я всё повторяла и повторяла мудрую фразу из самого лучшего романа о в.ойне, дружбе и любви.
"Робби, цветы покрывают всё. Даже могилы."