Небольшой хутор Брылёв разбросался возле степной реки Большая Каменка своими улочками и проулками совсем беспорядочно, будто пьяный казак шёл с гулянки, а потом вдруг внезапно рухнул, как подкошенный, и разбросал свои ноги и руки в разные стороны. Всё! И набрался, и добрался!
Никто точно не ведал с какого времени на этих берегах проживали казаки. Зато точно знали, что хохлацкий летний головной убор - брыль, дал название хутору. К слову сказать, и прежних малороссов, повёрстанных в казаки, было немало среди хуторян. Они совсем не отличались от коренных, но народная молва их всё равно к казачьему сословию не причисляла. Вы, говорили коренные брылёвцы, казаки по бумагам, а мы по душе!
Безо всяких документов и разной там поземельно-имущественной переписи можно было выяснить, кто в хуторе богат, кто ходит в середняках, а кто относится к наиболее бедной части населения. Казачьи курени посолиднее сразу можно было определить по крышам. Были среди них красные, железные, покрашенные суриком и светло-коричневые, фасонистые, всегда нарядные, черепичные. И те, и другие яркими пятнами выделялись среди прибрежной зелени.
У хуторского мельника Павла Шевырёва курень стоял у подножья холма на высоком фундаменте, сложенном из больших плах местного камня песчаника. Шесть окон были обрамлены цветными ставнями, которые держались почти всегда закрытыми, как говорится от ветра и дождя, а ещё и от завистливого взгляда. Чешуйки новёхонькой черепицы говорили сами за себя и за достаток в доме.
Ближе к реке жались строения поскромнее. Всё это были по большей части казачьи курени, сложенные из самана. А на них, будто нахлобученные по самые глаза папахи, толстые крыши из чакана и соломы. За один-два года все они неизбежно становились одинаково серыми и весёлых красок в пейзаж не добавляли.
Когда половодье приходило широкой волной с верховий Большой Каменки, то оно без разбора вредило всем, а убогим мазанкам, так тем в первую очередь. Метали тогда брылёвцы свои сердитые взоры на запад, туда где начиналась непредсказуемая степная река. Да всё бесполезно…
Хуторяне из поколения в поколение тянули свою нелёгкую жизненную лямку, добывая хлеб насущный привычным трудом – очень нелёгким в придонецкой степи делом – земледелием. Казаки после сбора очередного, как правило, весьма скромного урожая, в сердцах восклицали: «Наш хлеборобский промысел каков? От него никогда богатым не станешь! Хорошо, хоть с голоду не помрёшь!» Трудились казаки на своих земельных паях до полного изнеможения или, как в таких случаях говорилось, до «седьмого пота». В любую страду себя совсем не жалели. Даже рабочей скотине давали больше «роздыху», чем своим домочадцам. Об одном и том же в те дни у них были все мысли – об урожае. Не зря же это слово вошло в народный язык от такого знакомого и понятного всем корня. Потому ни о чём ином больше не молились, как о плодоносящей ниве.
Из года в год жизнь казака-хлебороба велась по заведенному со времён дедов и прадедов порядку. Ранней весной, как только земля немного подсыхала, хлебороб начинал вымерять широкими шагами вдоль и поперёк десятины выделенного станичным правлением пая. Разминал в шершавых, мозолистых ладонях горсти влажноватой земли, пробовал грудки чернозёма чуть ли не на зуб и прикидывал, когда настанет для него время оказаться на поле с быками и рабочими лошадьми. Если это поле предназначалось для ярового посева, то дело было нехитрое - заборонить поднятую с осени зябь и выйти на свою делянку с севцами. Те брали по жменьке зерна из переброшенной через плечо холщовой сумки или лукошка, потом бросали сначала перед собой зерно строго сверху - вниз, и по известному правилу, справа - налево. Крест на поле, значит, накладывали. Выстраивались в ряд и начинали ровно, плотным веером разбрасывать зерно. Только успевай подносить им посевной материал!
Во время таких весенних работ обязательно обращались к настоятелю Успенского Храма, чтобы тот совершил крестный ход по левому берегу реки Большая Каменка, ведь именно к ней сходились все окрестные пшеничные поля.
Тогда на нижней части каждого пая стояли казаки со своими семействами и молились. А когда толпа с Крестом, иконами и хоругвями подходила ближе, то все, как по команде, становились на колени и возносили свои молитвы Богу.
Далеко разносились проникновенные, выстраданные слова: «Благослови, Господи, падающее в землю зерно! Дай нам, Господи, урожай желанный! Не дай пропасть трудам праведным нашим!» Над степью, над протекавшими по ней реками и ручейками, раздольно плыли звуки колокольного звона и они вселяли в сердца хуторян новые надежды. Мельник Павел Шевырёв просил, чтобы крестный ход обязательно пересекал Большую Каменку по плотине и молился со всеми, но и о своём, сокровенном тоже. О чём, он никогда не рассказывал.
Редкий год не обходился без ещё одного похода по полям со святостью. Это когда в разгар лета вымаливали у Бога влагу из прозрачно-синих небес и подступившая засуха начинала испепелять посевы. В раскалённом воздухе звучали тогда колокола звонницы Успенского Храма и особая тревога тут же отражалась на лицах всех станичных и хуторских жителей. На потрескавшуюся, заклёклую землю падали тогда капли святой воды, срывающиеся с кропила и едва смачивавшие верхний слой исстрадавшейся почвы.
Когда же ливень, промочной и обильный, давал долгожданную влагу полям, то благоговение перед местными священниками не имело границ. Ну, а если напротив, небеса не давали ни капли воды и жара только усиливалась, те же священники говорили: «Значит много грешили прихожане». Ну, а кто на этой земле не грешен?
Давно было замечено, что в крае, где жили гундоровские казаки, на одно семилетие падало только два достаточно урожайных года. Два-три бывало среднеурожайных и столько же примерное число раз хлеборобов преследовал неурожай, сопровождаемый если не голодом, то обязательным затягиванием ремней на крайние дырочки и томительным ожиданием урожая следующего.
Земли, главного местного богатства, которое казаки уважительно величали «вечностью», катастрофически не хватало. Размер казачьего пая год от года, от одного поколения к другому, неуклонно уменьшался, да и сама кормилица давала всё меньшую отдачу. И тому были свои причины. Летние ливни смывали плодородный слой почвы в балки и в буераки. Те, в свою очередь, становились всё шире и глубже, расползались по степи и продолжали по воровски отбирать чернозём у великих тружеников. А солонцов и хрящеватых, глиняных и супесчаных мест и без того хватало. Измученные малоземельем донецкие поселенцы собирались на хуторские сборы и принимали такие приговоры, что впору было расплакаться: «Мы, казаки... До неимоверности страдаем земельной алчбою и жаждою…» И тогда, получив разрешение от войскового правления, и погрузив на телеги свои нехитрые пожитки и инвентарь, отправлялись семейства переселенцев на вновь выделенные земли Области войска Донского и образовывали хутора в честь станиц из которых они и были выходцами. Первые же хорошие урожаи на новых местах позволяли отойти от старых бед и горестей. Могил своих предков переселенцы не забывали и раз в год, когда позволял ход полевых работ, от них прибывал посланец и несколько дней отдавал дань памяти предкам и заодно обходил оставшихся хуторян и рассказывал, как уехавшим живётся на новом месте. К мельнику Павлу Шевырёву с этими рассказами никто и никогда не заявлялся. Ему и на прежнем, однажды прочно занятом месте, неплохо жилось.
Хуторяне давно заметили, что при всей своей угрюмости и нелюдимости Павел с малолетства с большой любовью относился к своему хлеборобскому труду и не скрывал этого. Много раз перед его пытливым взором совершалось чудо превращения зерна, в такое же себе подобное, хотя уже и совсем другое, но с такой же жизненной силой и качествами.
Сначала зерно оказывалось в земле. Сверху над ним два-три раза крест-накрест проволакивали деревянные и железные бороны, чтобы надёжно, словно величайший клад, спрятать зернышки в земле, не дать добраться к ним оголодавшим за зиму птицам. Молодые казачата гоняли их длинными шестами с привязанными тряпками. Старики на полевых станах своим внучатам внушали: «Отгоняйте ненасытное птичье племя. Всё что они отберут сейчас у вас, осенью вы не получите. Пустые тарелки тогда перед вами поставим!» Такая угроза действовала и с утра до вечера юные работнички гоняли вороньё и прочую местную негожую птицу, ходили по распаханному полю погонычами возле быков, привозили воду с дальних родников и так же, как и все, надеялись на хороший урожай. Чтобы пустую тарелку ни перед кем не поставили!
А жизнь зерна продолжалась. Неуютно ему было в земляной толще. Хоть и недалеко до поверхности, но могильная темнота и оставшаяся с поры ранней весны мокрень, нагоняли на зернышко страх навсегда остаться в сырой земле. Благодатный дождь пробуждал в нём все соки и белесый росток начинал тянуться к солнцу, а потом он становился зелёным и прорезал верхний слой почвы. Расправив плечики боковых стеблей, укоренялся на своём клочке земли и с интересом рассматривал то, как рядом появлялись такие же ростки, поднимавшиеся с каждым днём выше и выше, и превращавшие засеянное поле в зелёную ниву. Наступал день и пшеница выходила сначала в трубку, а потом в колос, и именно в этой поре жара и ветры нагоняли жуткие страхи на хуторян. Колос, словно венец всей жизни плодоносящего растения, представлялся короной, где вместо драгоценных камней простые, но очень нужные людям зёрна. Потом зелёное поле становилось золотисто-жёлтым. Оно при этом напоминало тёплое море и по нему начинали сновать конные жатки-лобогрейки, прозванные так за то, что у любого трудяги через полчаса работы проступал повсюду пот, а на лбу так в первую очередь.
Связанные в снопы стебли пшеницы оказывались на току и там либо цепами и катками, либо паровой механической молотилкой из них извлекалось, а потом ссыпалось в ящики, мешки и в другую тару зерно нового урожая. Его уважительно называли новиной и вспоминали как целый год перед этим терпеливо ждали такого момента. Проходило совсем немного времени и казаки со всевозможной торжественностью везли чувалы с зерном нового урожая на мельницу Павла Шевырёва.
Тогда мельник, скорее для себя, чем для окружающих, глубокомысленно изрекал:
- Успенский Храм ждёт богомольцев, а мы помольцев. Там молитвы и поклоны, а у нас немного по другому, но тоже сколько раз земле на полях нужно поклониться, чтобы зерно получить? А сколько на мельнице поклоны приходится бить? Неисчислимое число раз. Молитв только такому труду не придумано.
Первомольцев, так мельник уважительно называл тех, кто первым привозил зерно с нового урожая, мельник встречал во всём чистом, хотя на такое он решался крайне редко. По заведённой им традиции сопровождал своих новых клиентов до самого порога мельницы. Перекрестившись, начинал работу, загадав желания в заветный час. А какие они могли быть у него? Простые. Чтобы съезд помольцев был побольше и мешки с зерном полностью заполняли нижнюю кладовую. Чтобы на мельнице ничего не ломалось и воды хватало для вращения колёса. Жизнь простая и желания простые.
Павел Михайлович, в зависимости от качества привезённого зерна, сам выставлял зазор на жерновах и делал первый прокрут мельницы, подсыпая из оклунка чуть ли не по зёрнышку. Кто при этом присутствовал, мог увидеть как мельник склонялся к сердцевине жерновов и будто нашептывал им какие-то слова. По движению губ можно было предположить, что словечки опытного промысловика были почти колдовскими: «Вертись! Вертись! Вертись! В муку оборотись!»
И вот уже он начинал разделять размолотое зерно и смотреть, что выходит из-под жерновов. Выходила мука самого простого сельского помола, крупа разного вида и отруби. Всё годилось в казачьем хозяйстве!
Для своих ближайших знакомцев и по заказу станичного и хуторского начальства пускал в ход лучшие шёлковые сита и собирал в специально выбеленные мешки муку самого лучшего сорта. Хлеб и пироги пекли из такой муки только по самым большим праздникам. А вот новый урожай и был таковым во все времена! Хотя и не было его ни в каких календарях. Ни в церковных, ни в светских.
Когда казаки забирали свежесмолотую муку, то обязательно развязывали мешок и взяв пару горстей, одну бросали под мельничное колесо на выезде с плотины. Задабривали водяного значит, чтобы он не останавливал своим кознями мельницу и не мешал их благополучию. А вторую жменьку засыпали в карман, а потом доставали её при заезде на подворье и широким кругом, словно на рождественских колядках, посыпали плетень и крыльцо казачьего куреня. А были и такие, что лоб мукой мазали и с детьми в шутку бодались, приговаривая:
- Мука на возу, добро вам везу! Хорошая была дорога и хлеба будет много!
На следующий день хозяйка пекла хлеб из новины, только, что засыпанного по амбарам урожая. На это дело шла закваска самых лучших мастериц. Казачка время от времени подходила к лавке, где были поставлены кадки с подходившим тестом и определяла опытным взглядом степень зрелости и то, как действовать дальше. За занавеску у хлебных лавок никого из посторонних не пускали, разве что девочек-подростков, которые от матерей и бабушек постигали секреты домоводства.
Приготовленное тесто раскладывалось по формам на капустных листьях и настаивалось перед хорошо протопленной печью. Жар нужен был сильный, но ровный, такой, чтобы по всем углам печи давал тепло. За недопёк неумелую хозяйку могли заставить съесть всё её кулинарное произведение. Кто же этого хотел? Хлеб аккуратно вынимали, раскладывали на лавках и накрывали чистым, белым покрывалом. Приходила минута первой пробы хлеба. Все домочадцы устремляли свои взоры на главу семейства. А он брал в руки первую, ближнюю к нему хлебину. Мог и чуть костяшками пальцев пристукнуть по нижней, подовой её части, словно в бубен ударить и послушать при этом издаваемый звук. Но главными в этот момент были не звуки, а запахи. Те самые, долгожданные запахи хлеба из нового урожая, которые распространялись по всему куреню и особенно по местам за большим столом, за которым в этот торжественный момент собиралась вся казачья семья. Хозяин дома, словно большую драгоценность, прижимал хлеб к своей груди и начинал также на весу отрезать ломти ноздреватого хлеба. Его аромат достигал каждого из сидящих за столом и ещё больше нагонял и, без того, разыгравшийся аппетит. Старший за столом отламывал небольшой кусочек хлеба, присаливал его из цветной солонки и провозглашал: «Дай Бог дожили! С радостью большой, с новым урожаем! Того же и на следующий год желаем!» Вставал и, обратив взор в сторону святого угла, крестился на образа. По его примеру так делали и все остальные. Каждый год казалось, что хлеб последнего урожая лучше предыдущего. А может быть так оно и было?
(Продолжение следует)
Член Союза писателей России Сергей
Сполох.
Примечание: Все иллюстрации, использованные в настоящей статье, взяты из архива автора и общедоступных источников.