Перед входом стоял "глашатай" на ящике с крахмалом и бил палкой по куску жести, и мы, слабо поддавшись его неистовым призывам, вошли внутрь. Я уверен, что мы сделали это отчасти для того, чтобы угодить "заклинателю", который был бы страшно разочарован, если бы мы этого не сделали, а отчасти для того, чтобы угодить Топпану, который всегда интересовался большими зверями и любил за ними наблюдать.
Возможно, вы помните Топпена как человека, который женился на Виктории Бойден, но при этом отбросил свое величие и стал не исследователем, а банковским служащим. После женитьбы он стал стыдиться того, что сделал в Тибете, Африке и других неизведанных уголках земли, и через некоторое время вообще редко говорил об этой части своей жизни, а если и говорил, то только как о мимолетном мальчишеском увлечении, совершенно глупом и дурацком, как телячья любовь и ранние попытки поэзии.
- Одно время я думал, что собираюсь поджечь мир, - сказал он однажды, - полагаю, у каждого молодого парня бывают такие мысли. Я только выставил себя на посмешище и рад, что мне удалось избавиться от этого. Виктория спасла меня от этого.
Но это было уже давно. Он тяжело умирал, и иногда у него бывали моменты силы в слабости, как до этого он бросил карьеру в момент слабости в силе. В первые годы после того, как он оставил карьеру, ему казалось, что он доволен тем, как все сложилось; но это было не так, и время от времени старое чувство, любовь к прежней жизни, старое честолюбие вновь возбуждались каким-нибудь зрелищем, или звуком, или эпизодом в обычной жизни вокруг него. Случайный абзац в газете, вид аризонских пустынь с шалфеями и кактусами, минутная паника на пароходе, иногда даже прекрасная музыка или великая поэма пробуждали в нем желание совершать великие дела. В такие моменты в нем росло большое и беспокойное желание оторваться от всего этого и вернуться в те уголки земли, где нет ни месяцев, ни лет, ни дней недели, где нет названий; где он может чувствовать, как неведомые ветры дуют ему в лицо, а под ногами возвышаются безымянные горы; Где он мог видеть огромные песчаные, каменистые участки пустыни с горячими, синими тенями, и соляные равнины, и заросли джунглей, нарушаемые лишь логовами зверей и тропинками, которые прокладывают горные козлы, когда спускаются к воде.
Самая пустяковая вещь могла напомнить ему обо всем этом так же, как пара нот напомнила бы вам целые арии и увертюры. Но с Топпаном все было так, словно человек вспомнил арии и увертюры, а потом ему не дали их спеть.
Мы вышли на арену и сели. Кольцо в центре было огорожено большой круглой железной клеткой. Вокруг нее возвышались ярусы сидений, в ложе над входом играл оркестр, а весь интерьер освещался электрическим шаром, нависавшим над серединой клетки. Внутри бурый медведь - мне он показался менее похожим на дикое животное, чем на накидки и вывески меховщиков, - сонно пританцовывал и давал себя погладить человеку, чей целлулоидный стоячий воротник белел на шее поверх зеленого тирольского костюма. Медведь был грязным, его стальной намордник натер ему морду, и Топпан сказал, что он испорчен и молью, и ржавчиной, и публика слабо аплодировала, когда он и его смотритель удалились.
После этого был клоун-слон, одетый в нагрудник, подтяжки и огромные мешковатые бриджи, как у особенно большого французского Турко, который обедал со своим смотрителем, и звонил в колокольчик, и пил вино, и вытирал рот платком, как одеялом, и вытаскивал стул из-под своего компаньона, казалось, забавляясь всем этим со странным видом подавленного слоновьего веселья.
А потом, после того как они раскланялись и вышли, в зал вошли собаки, лаяли и скалились, вскакивали на табуреты и скамейки, извивались и толкали друг друга, хихикали и радовались, как дети в детском саду в день представления. Я уверен, что они наслаждались своим выступлением не меньше зрителей, ведь им не нужно было указывать, что делать, и они, казалось, с нетерпением ждали своей очереди. Самое приятное, что они совершенно не замечали зрителей и, казалось, делали свои трюки ради самих трюков, а не ради аплодисментов, которые за ними следовали. А после того, как закончилась обычная программа с плетеными цилиндрами, обручами и мячами, все они бросились бежать, яростно царапая лапами и поджимая хвосты и пятки.
Пока все это происходило, мы время от времени слышали сильный звук, наполовину вой, наполовину грохочущий гортанный кашель, который доносился откуда-то из-за выхода из клетки. Он повторялся с быстро уменьшающимися интервалами и становился все ниже, пока не закончился коротким басовитым хрюканьем. Он звучал жестоко и угрожающе, а когда достигал полной громкости, дерево скамеек под нами вздрагивало и вибрировало.
Наступила небольшая пауза в программе, пока арену расчищали и расставляли новые, гораздо более крупные и тяжелые атрибуты, и тут вошел джентльмен с ухоженными волосами и в очень блестящей шляпе и объявил: "Величайший в мире укротитель львов". Затем он удалился, а укротитель вошел и в ожидании встал у входа. Прошло еще одно короткое ожидание, и оркестр взял длинный минорный аккорд.
А потом они вошли, один за другим, длинными, приземистыми, торопливыми шагами, не добродушно, как собаки, слон или даже медведь, а с низко опущенными головами, угрюмые, настороженные, глаза их сверкали от ярости и ненависти, которые горели в их сердцах, но которые они не смели выпустить. Их рыхлые желтые шкуры перекатывались и рябили на огромных мышцах, когда они двигались, а дыхание, вырывавшееся из их горячих полуоткрытых ртов, превращалось в пар, ударяясь о воздух.
Огромную, выкрашенную в синий цвет скамью вытащили в центр, и укротитель издал резкий звук команды. Медленно, подергивая хвостами, двое из них повиновались и, взобравшись на балансир, раскачивались вверх-вниз, а музыка играла вальс. И все это время их огромные глаза пылали отвращением к происходящему, а черные верхние губы кривились от длинных клыков в знак протеста против ежечасно возобновляющегося унижения и деградации.
А один из них, дождавшись своей очереди на порку и издевательства, сел на корточки, повернулся к нам лицом и посмотрел вдаль, поверх голов зрителей, на континент и океан, как будто увидел там что-то такое, что заставило его забыть о своем нынешнем окружении.
- Ах ты, старая скотина, - пробормотал Топпан, а потом сказал, - знаете, что бы вы увидели, если бы сейчас посмотрели ему в глаза? Вы бы увидели Африку, и безымянные горы, и огромные каменистые участки пустыни с горячими синими тенями, и соляные равнины, и логова в джунглях, и места, где можно затаиться возле тропинок, по которым горные козлы спускаются к воде. Но теперь он скован и загнан в клетку - разве может быть что-то хуже льва в клетке? И лишен жизни, которую любит и для которой был создан, - тут укротитель резко заговорил с ним, и его глаза и холка поникли, - и управляется, - заключил Топпан, - кем-то, кто не так велик, как он, кто испортил то лучшее, что было в нем, и обратил его силы на пустяковые, безрезультатные цели - кем-то, кто слабее его, но сильнее. Ах, ну что ж, старая скотина, когда-то она была твоей, мы будем помнить об этом.
Они выкатили неуклюжий велосипед, специально построенный для него, и, пока плеть свистела и щелкала вокруг него, покоренный король взобрался на него и поехал по кольцу, а оркестр заиграл квикстеп. Публика разразилась аплодисментами, а укротитель ухмылялся и покачивал своей хорошо смазанной головой. Я подумал о Самсоне, выступавшем перед филистимлянами, и о Туснельде на триумфе Германика. Великие звери, хоть и побежденные, казались единственными достойными во всем этом деле. Я ненавидел зрителей, наблюдавших за их позором из-за железных прутьев, ненавидел себя за то, что был одним из них, и ненавидел самодовольного, хихикающего укротителя.
Он доставал различные табуретки и лестницы и теперь расставлял на них львов так, чтобы они образовывали пирамиду, на вершине которой находился он сам.
Затем он взвился среди них, уперся пятками в их шеи и, ухватившись за челюсти одного, с силой разжал их, повернув голову к зрителям так, чтобы все видели.
И тут электрический свет над ним резко затрещал, загрохотал, опустился до тускло-красного карандаша, затем погас, и в зале стало совсем темно.
Оркестр резко остановился, зазвучал диссонансом, и наступила мгновенная тишина. Затем послышался стук табуреток и лестниц, с которых спрыгнули львы, и тут же из темноты вынырнули четыре пары ярко-зеленых пятен и стремительно понеслись туда-сюда, пересекаясь и перекрещиваясь друг с другом, как огни пароходов в шторм. До этого львы были вялыми и инертными, теперь же они мгновенно пробудились и насторожились, и мы слышали быстрый топот их тяжелых лап, когда они проносились по арене, и звук их огромных тел, трущихся о прутья клетки, когда один и другой приближались к нам.
Не думаю, что зрители поначалу оценили ситуацию, ведь никто не двигался и не выглядел взволнованным, а один пронзительный голос предложил группе сыграть "Когда гаснет свет".
- Сохраняйте полную тишину, пожалуйста! - призвал из темноты дрессировщик, и какой-то особый звон в его голосе стал первым намеком на возможную опасность.
Но Топпан знал; услышав, как укротитель нащупывает защелку ворот, которую он никак не мог найти в темноте, он сказал, повысив голос: "Он хочет побыстрее открыть эти ворота".
Но за своими беспокойными движениями львы были спокойны; они не издали ни звука, что было плохим признаком. Моргая и ошеломляясь от голубоватой белизны, царившей несколько мгновений назад, они теперь прекрасно видели там, где укротитель был слеп.
- Слушайте, - сказал Топпан.
Неподалеку от нас, с внутренней стороны клетки, послышался звук, словно какое-то стройное тело проносилось взад-вперед по поверхности пола. Через мгновение я догадался, что это: один из львов присел там, хлеща себя по бокам хвостом.
- Когда он перестанет так делать, он прыгнет, - взволнованно сказал Топпан.
- Принеси фонарь, Джерри, быстро! - раздался голос укротителя.
К этому времени люди уже вскочили на ноги, громко переговариваясь, и мы услышали женский крик.
- Пожалуйста, ведите себя как можно тише, леди и джентльмены! - крикнул укротитель, - не стоит возбуждать...
Со стороны голоса донесся звук сильного падения и грохот, от которого железные решетки затряслись в своих гнездах.
- Он поймал его! - крикнул Топпан.
А потом какая сцена! В густой темноте все вскочили на ноги, спотыкаясь о сиденья и друг о друга, все кричали и плакали, внезапно охваченные паническим страхом перед чем-то, чего они не могли увидеть. Внутри зарешеченной смертельной ловушки каждый лев вдруг разом высунул язык, так что воздух задрожал и запел в ушах. Мы слышали, как огромные кошки бросались на прутья, и видели, как их глаза оставляли медные полосы в темноте, когда они прыгали. Еще две, как и первая, бросились в ту часть клетки, откуда доносились звуки ударов и борьбы, а затем укротитель начала кричать.
Думаю, что до тех пор, пока я буду жить, я не забуду крики укротителя. Он кричал не так, как кричала бы женщина, - головой, а грудью, и это звучало настолько ужасно, что меня вмиг затошнило. Он не останавливался ни на секунду. Каждый вздох был криком, и каждый крик был одинаковым, и сквозь все это слышалось протяжное рычание удовлетворенной ненависти и мести, заглушаемое одеждой мужчины и рвущими жестокими тупыми когтями.
В темноте, как это было у нас, все это было еще страшнее. Думаю, на какое-то время я лишился чувств. Я готов был блевать от навалившейся на меня болезни, бил руками по железным прутьям или зажимал уши от звуков того ужаса, что творился за ними. Помню, я вслух молился, чтобы это поскорее закончилось, чтобы только прекратились эти крики.
Казалось, это продолжалось несколько часов, когда в зал ворвались люди с фонарем и длинными острыми прутьями. Сотня голосов закричала: "Вот он, сюда!" - и, оббежав клетку, бросили свет фонаря на то место, где под тремя огромными громадами с пышной шкурой и щетинистой черной гривой извивался ворох серой, обшитой золотом одежды.
Прутья были бесполезны. Три фурии оттащили свою жертву подальше, снова склонились над ней и снова принялись за дело. Никто не осмеливался войти в клетку, а человек все еще жил, боролся и кричал.
Я видел, как пальцы Топпана прикоснулись ко рту, и сквозь эту мешанину жутких звуков раздался звук, который, как я ни был болен, заставил меня снова сжаться, закрыть глаза и зажать зубы и вздрогнуть, словно в пустоту моих костей, где должен быть костный мозг, залили холодную слизь. Это было похоже на свист тонкого кнута, смешанный с жужжанием саранчи, увеличенным в сотни раз, и заканчивалось резким лязгающим звуком, трижды повторенным.
Я сразу же вспомнил, где слышал его раньше, потому что, услышав однажды шипение разъяренного змея, ни одно дитя Евы не может его забыть.
Звук, который теперь раздавался между зубами Топпана и заполнял арену от стены до стены, был похож на тот, что я уже слышал однажды в парижском Саду растений во время кормления - звук, издаваемый большими констрикторами, когда их огромные тела петляют и сворачиваются, как реата, для броска, который никогда не промахивается, не расслабляется и который не выдерживает ни один полевой зверь. В этом хриплом, свистящем шипении - холодном и пронзительном, как сосулька, - сконцентрировалась вся мерзость и отвратительная злоба веков, прошедших с тех пор, как Враг впервые вошел в эту ползучую форму. Оно не было громким, но в нем было какое-то пронзительное качество, прорезавшее волны ужасных звуков вокруг нас, как змеиный резной гребень галеры викингов прорезал бы путь сквозь бурлящие потоки прилива.
На втором повторении львы остановились. Никто, кроме них, не знал, что означает это шипение. Они уже слышали его в своих родных охотничьих угодьях в первые дни лета, когда первая жара нависала над джунглями, как дупло ладони разгневанного бога. А если они сами не слышали его, то слышали их предки, и страх перед тварью, вросший в их кости, внезапно оживал при этом звуке, охватывал их и удерживал рядом.
Когда в третий раз звук зазвучал в их ушах, они втянули головы в плечи, их огромные глаза стали маленькими и блестящими, шерсть поднялась и зашевелилась на их спинах, хвосты поникли, и они медленно отступили к дальней стороне клетки и трусили там, скуля и пятясь.
Топпан вытер пот с ладоней, вошел в клетку вместе со сторожами, поднял задыхающееся, изломанное тело с дергающимися пальцами и мертвым, белым лицом и ушами и вынес его наружу. Когда они поднимали его, из растрепанного серого плаща выпала горсть жалких медалей и с грохотом упала на пол. В наступившей тишине это был единственный звук, который можно было услышать.
Когда мы сидели в тот вечер на крыльце дома Топпана в фешенебельном пригороде города, он в третий раз сказал:
- Я научился этому трюку у старосты племени мпонгви, - и добавил, - это было, когда я находился у водопада Виктория и ждал, когда пересеку пустыню Калахари.
Затем он продолжил, его глаза стали более пристальными, а манера поведения изменилась:
- В этом районе кое-кому предстоит проделать интересную работу. Видите ли, Калахари протекает вот так, - он провел тростью линии на земле, - спускается примерно в таком виде от Оранжевой реки до двадцатой параллели к югу. Анероид показывает среднюю высоту около шестисот футов. В то время я не пересекал ее, потому что мы болели, а число носильщиков сокращалось. Но я сделал много геологических наблюдений и на их основе построил теорию, согласно которой Калахари - вовсе не пустыня, а большое, хорошо орошаемое плато, с более высокими землями на востоке и западе. Племена, живущие поблизости, тоже называют это место "Линока-Нока", что на языке банту означает "реки за реками". Но они противные, эти банту, и доставили нам немало хлопот. Они умеют выплевывать в тебя маленькие отравленные колючки, и язык распухает и синеет, зубы выпадают и...
На крыльцо вышла его жена Виктория в вечернем платье.
- Ах, Вик, - сказал Топпан, вскакивая с очень милой улыбкой, - мы как раз говорили о твоей вечеринке в следующий вторник, и я думаю, что мы могли бы сделать очень красивые подарки из белой бумажной салфетки - розы и бабочки, ты знаешь.
Еще больше уникальной литературы в Телеграм интернет-магазине @MyBodhi_bot (комиксы, романы, детективы, фантастика, ужасы.)