Сразу после выпускного в школе № 18 имени Подвойского, когда вручили аттестаты, весь десятый класс отправился за Волгу на пароходике «Пчёлка», ребята отыскали чудесную поляну, всю ночь пели, дурачились, жгли костёр, пекли картошку, и Виктор робко ухаживал за Верой, в которую был влюблён...
А ребята фантазировали, как через двадцать лет встретятся – важные, толстые, непременно с орденами и медалями, а девчонки все красавицы, замужние, с кучей детей, сначала не узнают друг друга, а потом, потом… И они хохотали, загадывая себе доброе, славное будущее, и не знали, даже представить себе не могли, что через двадцать лет встретятся и поймут, что из всего класса, из двадцати семи человек, их уцелеет одиннадцать!
Этот выпускной был 21 июня 1941 года, в субботу. А в воскресенье они вернулись в город испачканные золой костра, невыспавшиеся, но всё равно то и дело хохочущие, и понять не могли, почему у всех встречных прохожих такие вытянутые, тревожные лица, пока кто-то не сказал им сердито: «И что вы разыгрались, как дети, не слышали, что ли, Молотов выступал, сказал, что немцы напали!» Так для них началась война.
Парни тут же заговорили, что нужно сразу идти в военкомат, а то Красная армия как ударит – им и повоевать не придётся, так что нужно спешить, и только Люся, которую после смешного случая на уроке немецкого языка прозвали «Кошкен мяуен», неожиданно зарыдала в голос, уродуя губы в гримасе отчаяния: «Дураки, это же вам воевать, вас убивать будут – а нам вас ждать!»
Через два месяца, сразу после дня рождения, на котором мама горько плакала, поздравляя сына с восемнадцатилетием, Виктора призвали. В учебном лагере в Горьковской области было и голодно, и холодно, и страшно: вместо винтовок дали палки, вместо учений гоняли строем и с песнями собирать мокрую картошку под бесконечными дождями в таком же бесконечном поле, которое уже подмерзало ночами – за таким учением и пришёл октябрь.
Совсем приуныл Виктор, когда их разбили на пары и объявили, что они будут истребителями танков, первый и второй номера противотанкового расчёта. Напарник достался Виктору совсем не такой, о котором хотелось бы мечтать – Павел Латушок. Этого на редкость спокойного, медлительного белоруса никто не звал Пашей или Павликом – имя совсем не подходило к нему, зато на обращение «Латуша» он охотно откликался, объясняя, что «так мяня уся дяреуня празывала, а жана кликала Латушочкам».
Этот его невероятно мягкий говор никого не раздражал, никто не посмеивался, слушая длинными вечерами перед сном бесконечные его рассказы о том, как «…а вот мы с сябром наладилися уясною шчюпака няводить, а Петрак уазьми да залейся у амутину…» Но и всерьёз Латушка никто не принимал, Виктору даже посочувствовали в вагоне длинного эшелона, куда их погрузили и долго-долго везли, потому что всё это время Латушок спал на нарах, только однажды по приказу сержанта с котелком отправился на станции за кипятком и тут же пропал, а появился только на следующей стоянке без кипятка и даже без котелка, объяснив, что «парауоз загремев да загудев, а я побяжал да упал, едва у хвост поезду ускачив». «С таким напарником ты навоюешь», – сказал кто-то сочувственно Виктору, разглядывая мокрую и грязную шинель Латушка.
Потом их выгрузили на полустанке, всю ночь они шли в темноте по просёлочной дороге, а затем по приказу командира батальона полдня копали окопы в холодной земле. Было непонятно, где они, что будет дальше, но скоро всё это отошло куда-то далеко, потому что по цепи передали, что кухня пропала, им выдали по куску хлеба – и всё. Латушок глянул на свой кусок и произнёс: «У чужых руках пирог усягда вялик», – и исчез. Виктор не успел рассердиться – Латушок вернулся, таща полное ведро картошки. «Вот ведь бульбаш дурной, ведро-то дырявое!» – весело выругался кто-то из соседей, но Латушок быстро набил ведро картошкой вперемешку с мокрым песком, развёл в ямке костёр, сунул ведро прямо в огонь, и через час вся их рота противотанковых ружей – все 25 человек – радостно уплетали отлично пропечённую картошку, которую доставали из раскалённого песка, а Латушок приговаривал, посыпая картошину солью: «Захочашь есть – найдёшь, где к сталу присесть!»
Потом их собрал лейтенант и объяснил, что роту ставят на танкоопасном направлении: соседей слева прикрывает овраг, соседей справа – незамёрзшее болотце, а перед ними лежит чистое поле.
Потом был неожиданный налёт пикировщиков, и когда после налёта немецких бомбардировщиков Виктор, оторвав голову от земли, увидел бледное лицо и трясущиеся губы Латушка, он понял, что все эти присловья и бесконечные сказки и былички, которыми Латушок потешал роту, скрывают его тоску по семье, по жене и троим детям, которые у него, молодого ещё мужика, родились очень быстро – он сам над собой посмеивался: «Тольки абниму жану – дятину вижу яще адну!»
Командир объяснил оробевшим новобранцам, что им всего-то нужно встретить немецкие танки дружным залпом, а если какой-то танк прорвётся, то лечь на дно окопа, пропустить немецкий танк через себя и потом бросить в мотор фашиста бутылку с зажигательной смесью, которая и уничтожит врага. На робкий вопрос, что будет, если окоп обвалится, командир жёстко ответил: «Считается, что не повезло – копай окоп глубже!» Латушок вполголоса прокомментировал: «Дай бог нашаму тяляти ваука спаймаці».
Утро началось с налёта немецких бомбардировщиков, которые раз за разом густо сыпали бомбы, поливали из пулемётов, а потом, когда бомбёжка прекратилась, бойцы выглянули из окопа, и Латушок севшим голосом произнёс: «Бяда адна не ходіць – другую за сабой водзіць».
Прямо на них шли танки. Они сначала показались маленькими, совсем не страшными, но в этот момент сержант, командир их отделения, закричал пронзительно: «Танки справа, дальность двести, по головному – огонь!» Они с Латушком глянули вправо и обомлели: прямо на них, на глазах увеличиваясь, шло несколько танков, поливая всё перед собой из пулемётов.
Они перебросили своё ружьё, показавшееся таким слабым, каким-то несерьёзным перед нарастающим танком, и Виктор выстрелил, целясь, как учили – под башню. Отдача больно ударила в лечо, но Латушок уже совал в руку Виктору новый патрон, и Виктор передёрнул затвор и опять выстрелил, потом ещё раз и ещё. Виктору казалось, что вот так он и будет стрелять и стрелять, а немец, неуязвимый в своей стальной крепости, навалится на них…
Но вдруг пехота справа и слева заорала, завопила – из танка повалили клубы очень чёрного дыма, он дёрнулся, застыл, потом опять рванул вперёд и вдруг нелепо замер, уронив пушку. Из люка вывалился танкист в чёрном комбинезоне, деловито швырнул в их сторону гранату, а сам побежал, как-то ловко петляя, но рядом ударил звонко карабин Латушка – немец на бегу подломился и упал. «Захочаш сабаку выцяць – палку знойдзеш», – очередной пословицей подвёл итог Латушок, они глянули друг на друга и захохотали.
Потом пришёл лейтенант, поздравил с первым боем и первой победой, пообещал представить к правительственной награде – первый танк в их роте! Только вскоре опять налетели самолёты, сержант приказал открыть по ним огонь, но тяжёлое ружьё не поспевало за пикирующими самолётами, они бесполезно сожгли три патрона.
Потом снова были танки, то справа, то слева, и страшно болело плечо от немилосердной отдачи, и танки прорвались на участке соседней роты, крушили там окопы, и сержант проорал им, чтобы они сместились вправо, где, очевидно, все противотанковые расчёты погибли, и они подхватили своё пудовое ружьё на плечи и перебежали туда, в самое пекло, и опять стреляли, а Латушок ухитрился ещё и гранату кинуть, а потом вдруг перед ними вырос танк, Виктора ударило по голове чем-то тяжёлым – больше он ничего не помнил…
Очнулся он оттого, что его раскачивали как-то странно, рывками. Всё тело ныло, но особенно нетерпимо болела голова и почему-то нога. Виктор застонал, движение тоже прекратилось, а над ним наклонилось лицо, испачканное кровью и землёй – Латушок. Заикаясь, кашляя и дыша, как загнанная лошадь, он объяснил, что их накрыл немецкий танк, но его кто-то подбил, сколько они пробыли в засыпанном окопе, он не знает, но он вылез сам и откопал своего первого номера, погоревал над раздавленным ружьём, поискал других и никого не нашёл. Тогда он приспособил плащ-палатку и поволок своего первого номера к нашим – должны же они где-нибудь быть?! Увидев, что у напарника дрогнули и скривились губы, Латушок подбодрил: «Не горюй, был нам ат них щалчок, у нас будет на них кулачок!»
К ночи загнанный, шатающийся от усталости Латушок дотащил Виктора к своим и, оставляя в медсанбате, неловко пожал руку, сунул на носилки под голову кисет с махоркой и, наклонившись, сказал: «Хотел тебе быличку молвить, да раздумал. Живи, братик Витя, долго, нам ещё немцев бить да счастливо жить!» – и вышел из палатки, больше не оглядываясь.
Как бы мне хотелось сказать, что после войны встретились друзья, ездили друг к другу в гости, дружили семьями… Только не нашёл после войны старший лейтенант своего второго номера, куда ни писал, куда ни отправлял запросы… и тогда он пообещал себе, что непременно будет вспоминать каждый раз в день Победы своего самого первого боевого друга, белорусского мужика Павла Латушка, с которым свела военная судьба, с которым делили окоп, кусок хлеба и пару картошин, с которым встретили фашистов в самый трудный и страшный момент войны и сделали всё, чтобы хоть на миг, на час, но остановить врага, и который спас, вытащил товарища из огня и тем самым дал жизнь и всем нам тоже.
Именно поэтому я, вспоминая Беларусь, думаю не о музее белорусского поэта Максима Богдановича в нашем Ярославле, не о концерте известных на весь свет «Песняров», не об экономическом сотрудничестве ярославского «Автодизеля» и белорусского «МАЗа», а о том плече, которым поддержал белорусский мужик своего русского товарища в трудном бою. И я очень хочу, чтобы мир не узнал ужасов войны, но ещё сильнее я хочу, чтобы, если придёт тяжёлый миг, рядом с русским оказался такой же надёжный белорусский парень, как тот, что спас жизнь моему отцу.