Он стал старым. Непривычно было видеть, как утром, покряхтывая и покашливая, он вставал с постели и шаркающей походкой брёл на кухню. Непривычно, потому что ещё недавно он был главным в квартире. Строил и ровнял всех, держал дом своей крепкой жилистой рукой. Но сейчас от командного пункта осталась лишь наблюдательная зона.
Дед превратился в наблюдателя. Причём в наблюдателя стороннего. Он тихо следил за близкими людьми и молча откладывал полученные впечатления в неведомое хранилище. Старик понимал, что давно стал обузой для них. Но сдать в дом престарелых его не могли. Ни у кого и мысли такой не было. Хотя нет, мысль, конечно, возникала, но озвучить её никто не решался. Стыдно. Но она всё равно витала в воздухе. Жила рядом с ними. И заставляла многозначительно замолкать при появлении деда.
После завтрака он медленно вставал, одевался в свою старую добротную одежду и шёл на улицу. Рядом с домом была остановка. Под козырьком стояла лавочка – его излюбленное место. Старик усаживался на неё, опирался на трость и задумчиво созерцал происходящее. Как в кино перед ним двигались кадры современного города: люди, лица, события. Ему не нужен был телевизор. Он находил никому непонятное удовольствие в этом бесконечном наблюдении.
К обеду он вставал с лавочки и семенил домой. Обедал, отдыхал, а к вечеру возвращался на свой наблюдательный пункт. И так изо дня в день. Зимой, когда было ветрено и холодно, дед сидел у окна и через стекло смотрел на улицу. Зрелище было менее интересное, поэтому он откровенно скучал, мучился и ждал тёплых дней как ребёнок. Ну а весной торжественно открывал сезон.
Однажды он вышел из дома и как всегда направился к остановке. У пешеходного перехода стояла дворняжка, переминаясь с лапы на лапу. Она рискнула перебежать проезжую часть, но свист тормозов отбросил её обратно, прямо под ноги деду.
– Что, бедняжка, не пропускают? Понимаю. Люди сейчас такие, вечно куда-то спешат. Мчатся как сумасшедшие. На правила им наплевать, на переходы не обращают внимания. А тебе на ту сторону надо? Пойдём, я тебя переведу.
Волею судьбы, оказавшись на другом месте, деду стало интересно. Он передислоцировался на новый наблюдательный пункт – противоположную остановку. С неё он видел свой дом, усыпанный множеством окон. Соседей, которые растворялись в них, занимаясь своими делами, и своё окно с цветами на подоконнике, которые высаживала покойная жена. Ушла и оставила его одного.
Дети? Дети не в счёт. Нет, дети хорошие. Но они спешат по жизни, бегут, не останавливаются. А уж подумать, понаблюдать, решить спокойно, без суеты – нет. И внуки такие же: в ушах заглушки музыкальные, на глазах – очки. Не поймёшь, что они видят и слышат. Друг друга слушать разучились. Кричат, доказывают, ругаются. А о чём спорят – не понимают.
Дед для них не авторитет. Пробовал объяснить, что не так всё у них, неправильно – и слушать не стали. Держат в доме как мебель, как вещь. Вот он постепенно и перестал с ними разговаривать. Что толку? Разве плеер их или телевизор перекричишь? А с интернетом вообще никому не справиться. Так вот и сидит, смотрит, как люди живут, и молчит.
А люди не живут, люди бегут. Или едут. Во всяком случае, ему так кажется. Здесь, на остановке, прокручивается вся кинолента реальности. Вот женщина с пакетом в руках, а в глазах – проблемы. Решает их, но не может решить. Не получается. Бедняжка. Или вот мужчина. Выпил вчера крепко, сегодня ему плохо, а на работу надо. Бедолага.
А вот парень с девчонкой целуются. Расстаться не могут. Уж как он её зажал прямо на остановке. А у неё живот голый, а в пупке кольцо. Зачем? Может, она к нему парня своего цепью пристёгивает, чтобы не убежал? Как собаку к будке. На день с цепи отпускает, а вечером давай, любимый, обратно. Интересно, долго ли она его на цепи удержит? Недолго, наверное. Цепью ещё никто никого не смог удержать.
Вот внучка жила со своим ухажёром без росписи. Гражданский брак по-ихнему. Почему гражданский? Потому что граждане? Так и мы с Тамарой гражданами были, однако расписались, по чести и совести, и прожили вместе сорок лет. Всякое бывало: и ссорились, и мирились, но бросать Тамару и мысли не было. А внучкин гражданский муж, гражданин этот, пожил с ней два года, а потом, видите ли, выяснилось, что они не подходят друг другу.
Да они и не пытались подходить. У него в ушах затычки, у неё в ушах затычки. Целыми днями по городу врозь. Вечером сбегутся в кучу, поедят молча в телефонах, он – к компьютеру, она – к телевизору, а потом спать. На два года их и хватило. Детей так и не родили. Не успели за два года. Видите ли, все в заботах, все в делах. Горемыки. Они думают, что дед ничего не слышит, не видит. А он давно в курсе всех их дел. А что делать? Такая нынче жизнь.
Стало зябко. Старик нахохлился. Втянул голову в плечи как худой воробей, выпавший из гнезда. Вспомнилось детство. Молодая и красивая мама. Она держала его за руку, и они вместе шли по широкому проспекту. Другой рукой он сжимал карамель на палочке и выглядывал из-под козырька своей огромной кепки. Встречные прохожие мило улыбались. Кто-то останавливался, чтобы узнать про мамины дела, а кто-то просто здоровался. Один дядя даже потрепал мальчишку за плечи. Это был другой мир, в котором время словно остановилось, и не надо было никуда спешить и бежать.
Дед огляделся по сторонам. Что я тут делаю? Зачем сижу? Кого жду? Кому я вообще в этой жизни нужен? Мысль появилась внезапно. Он встал со скамейки и подошёл к припаркованному возле остановки такси.
– Сынок, свободен? Довезёшь деда? Только бесплатно. Честно признаюсь, денег у меня нет.
– Много вас развелось, таких халявщиков…
– Где много? Покажи!
– Да каждый второй что-нибудь урвать пытается…
– А ты добрее, сынок, добрее к людям будь. Всё тебе воздастся по заслугам. Да и сам когда-то старым будешь.
– Умный ты, дед, посмотрю. Ладно, садись, довезу.
Дед забрался в машину, сел рядом с водителем. У лица покачивалась маленькая обезьянка, подмигивая левым глазом. На панели – иконка Николая Чудотворца, покровителя всех путешествующих и сирот.
– Куда тебе?
– В дом престарелых…
– Во как… Сдаваться или проведать кого?
– Видно, придётся там доживать свой век…
– Вот ты мне о доброте говорил. И что ты своей добротой добился? Дом престарелых?
– Не в доброте дело, сынок. Мои, наверное, и думать об этом не хотят. Я сам так решил.
– Просто так никто бы не решил. Значит, обуза.
– Обуза. Согласен. А кто в старости не обуза?
– Старики – сироты при живых детях, дети – сироты при живых родителях. Что делается? Куда катимся?
– В дом престарелых…
– У меня же, кстати, там одноклассница работает. Наслушался от неё всяких историй. Туда же стариков как детей подбрасывают.
– Это как?
– А вот так. Месяц назад бабушку на машине привезли. Сказали, чуть-чуть на скамейке подожди, а сами уехали. Она час ждёт, второй, третий… Как подкидыш у дома малютки. Только тот орёт, а эта беззвучно плачет, внутрь. У того и имени ещё нет, чистый лист, а у этой вся жизнь за плечами, а кроме памяти ничего не осталось. Вот так и сидела, вся жизнь проносилась перед глазами, пока медсёстры её не забрали. Собственные дети скинули её государству как ненужную вещь.
– Да уж…
В салоне повисла тишина. Тяжёлая, гнетущая. Вертелась обезьянка, наблюдал Николай Чудотворец. За окном пробегали дома.
– Ну всё, дед, приехали. Давай, удачи! Если что, то назад забесплатно не повезу!
– Спасибо, сынок, – старик засуетился, неуклюже вылезая из машины, но в последний момент задал вопрос: – А у тебя-то, сынок, родители есть?
– А как же? Живы, здоровы, в деревне живут. Надо бы им помогать, конечно, но времени ни на что не хватает. Сам понимаешь, дела, заботы. С этой работой ничего не успеваю. Но, слава богу, пока сами справляются. Ладно, дед, бывай.
Он промолчал.
Машина развернулась и направилась в обратном направлении. Старик медленно побрёл по тропинке к зданию дома престарелых – последнего пристанища жизненного пути. Он был похож на огромного орла, который внезапно разучился летать и был вынужден ковылять по земле. Ветер развевал его седые перья. Ноги, почти не сгибаясь в коленях, преодолевали метр за метром последней в этой жизни дороги. Дороги, которая уводила его от родного гнезда.