За это время школьники успевали покурить, сбегать за жвачкой и лимонадом в неподалёку стоящий ларёк, купить жареных семечек у бабулек, плотным рядком усевшихся на табуретках с тазиками товара прямо возле забора, у входа на территорию школы.
Директор, учителя и, в особенности, уборщицы кляли на чём свет стоит и предприимчивых бабок, и их горячие, только со сковороды, солёные семечки. Вся школа — то тут, то там — была заплёвана подсолнечной шелухой. Шелуха была в батареях, на подоконниках, на полу и ступеньках, под партами и даже на полках шкафов в кабинетах. Школьники покупали хрустящие семена подсолнуха — и грызли, грызли. Бабушки, распродав один таз, шустро тут же бежали жарить другой, чтобы ко следующей перемене быть во всеоружии.
Директор неоднократно гонял бабок от забора — они сначала садились чуть дальше, а потом возвращались. Это были 90-е — каждый выживал как мог.
Уборщицы в раздевалках проверяли детские карманы и выбрасывали найденные семечки. Щелкунов, пойманных в школе с поличным, одаривали щедрой бранью, всучивали веник с совком и заставляли подметать место преступления. Всё было без толку. Семечковая война не имела ни конца ни края. И такая война шла во всех четырёх школах южного городка.
Люба, поев в столовой, подошла к столику с выпечкой и купила на собранные чудом гроши свою любимую сдобную булочку с хрустящей посыпкой. Работники столовой невероятно вкусно пекли. И если у Любы удачно гремело в кармане несколько монеток, в ароматных столовских пирожках школьница себе никогда не отказывала.
Урок химии, следовавший сейчас по расписанию, был одним из ненавистных для Любы занятий. Девочку раздражали предметы, которые она не понимала. Для неё такие уроки были временем, потраченным зря. Прогулять, читая книги в библиотеке, такие уроки нельзя, заняться на них своими делами — тоже нельзя. Сидишь, молишься, чтоб не спросили, и моргаешь глазами.
Химия проходила в восточном крыле второго этажа. Небольшой коридор этого крыла — без единого окна, очень плохо освещённый и глухой — слыл местом, где неблагонадёжными школьниками свершались плохие поступки. Темнота коридора, его аппендиксное строение, удалённость от учительской, директорской и проходных светлых зон, малое количество кабинетов притягивали сюда, в самый конец, всех желавших темноты, тайны, закулисных шалостей и сокрытия совершённых грехов.
Люба не любила этот коридор. И было за что. Здесь особенно её обожали задирать дружбаны Степанченко, а двое из его шайки на этом месте её в прошлом году как-то весьма больно, от нечего делать, побили.
Сегодня в тёмной клоаке было весьма людно и шумно. Кроме Любиного класса, столпившегося у дверей кабинета химии, у противоположной стены скучковался 10 «Д», шумный, весёлый и очень дружный.
«На прошлых неделях их здесь не было», — подметила Люба и призадумалась.
Главное — не стоять здесь, в коридоре, одной. На этой перемене тут настолько людно и громко, что никто и не заметит, как тебя, грушу для битья, в место потемнее толкает или тащит группа нехорошо настроенных школьников, чтобы всласть поглумиться.
Люба начала осматриваться и столкнулась взглядом с Тимоном. Этот чернобровый шатен как всегда стоял окружённый своей свитой и другими мальчишками из класса. Большая часть коллектива 10 «А» дружила с Тимофеем, а оставшимся он позволял с собой дружить. Сейчас мальчики — Люба сразу это поняла — обсуждали её. Все парни, как один, продолжая щёлкать семечки, уставились на Поспелову — кто-то с ехидной усмешкой, кто-то с отвращением, а кто-то, как Крюков и Мережко — с лёгкой иронией.
Люба, зная, что оскорбляет взор Тимона даже своей тенью, старалась всегда, как могла, на глаза ему не попадаться. Но в данный момент ей явно не повезло.
— Убогая, аж зенки кровью обливаются! — намеренно громко говорил Степанченко, язвительно и зло глядя прямо в лицо смотревшей на него и хорошо всё слышавшей Любе, прекрасно зная, что доставляет девочке своими словами неимоверную боль.
— Местное пугало! — поддакнул Илюша Жваник и брезгливо оскалился. — Если б эта чувырла осталась последней бабой на земле, я б предпочёл откинуться!..
— Я б зашился следом! — поддержал, скривившись от омерзения, Сысоев. — Стопудняк, у Поспеловой дома зеркала нет. Если б хоть раз себя в нём увидела, больше б наш класс своей рожей позорить не пришла!
Люба от услышанного съёжилась. Слова ребят заставили голову девочки втянуться в шею, шею — в плечи, плечи — в позвоночник, а затем и весь корпус тела вжаться в пол коридора в надежде стать невидимкой.
Она боялась Тимона. Ожидая от него с ужасом каждый день порцию свежего хамства, ровесница про себя неистово молилась о пощаде. Тим не выносил Поспелову, но ему стоило только начать. Остальное цунами негодования выражала его братия.
«Нельзя оставаться одной! — крича, метнулась мысль-истеричка в голове Любы. — Встань куда-нибудь!»
Позади Тимоновой кучи занимали друг друга лёгкой болтовнёй, делясь по кругу семечками (наверняка пацаны у них взяли), Лёвочкина, Виноградова, Рашель, Селиверстова и Лыткина. Эти девочки сторонились её, но не отталкивали. Люба робко подошла к собравшейся кружком компании. Они её заметили, но место в круге давать не спешили.
Чуть сбоку молча стояла отличница Лаврентьева София. Поспелова протянула сдобу.
— Будешь?
София отрицательно качнула головой. На звук повернулась любопытная Виноградова.
— Хочешь булочку? — предложила Люба от нечего делать уже ей. Камилла усмехнулась, оценивающе взглянула на еду и отказалась. Фигуру бережёт.
Благодаря повороту Виноградовой в девчачьем кружке у самой стены появился просвет, чтобы встать. Люба аккуратно вклинилась и продолжила предлагать плюшку остальным.
— На кой всем паришь несчастную, никому не нужную булку?! — высмеяла тихоню Лёвочкина. — Жуй сама! Никто брать у тебя её не собирается!
— Правильно и делает, что делится, а не жрёт в одно рыло, да ещё демонстративно, у всех на виду! — одёрнула Надю разозлившаяся Камилла. Лёвочкина, сконфузившись, притихла, покраснев и опустив очи долу, так как отлично поняла, что «жрёт в одно рыло демонстративно» адресовано ей.
Люба, испытав моральное удовлетворение от красной физиономии зарвавшейся Редиски, мысленно поблагодарила Камиллу.
— …хоть и богатая, а никому не нужная, — донеслись до Поспеловой слова Илютиной. Она развлекала своим трёпом трио Уварова - Гончаренко - Таран и тоже щёлкала семечки, плюя кожуру на пол. Девочки вчетвером смотрели на ровесницу и улыбались.
«Ну вот, опять! — расстроилась Люба. — Обсудить больше некого?»
— Что уставилась, Поспелова?! — с вызовом рявкнула Варвара. — Себя узнала?!..
Илютина прекрасно знала, что скажет безответная Люба на этот прямой вопрос.
— Нет…
— Тогда нехер таращиться на приличных людей!.. Это невежливо! — выпалив, Варя повернулась к посмеивающемуся трио и расхохоталась.
Любина проблема была в том, что она совершенно не умела защищаться: не могла, не знала, боялась, более того, совсем не понимала — как это, защищаться. Как это — не дать себя в обиду, отвесить сдачи. Ей казалось, что если начать обороняться, возвращать обидчикам всё, что те делали и говорили, станет ещё хуже и гаже, чем было. Что перетерпеть — единственный путь спасения и выживания в средней школе номер семь.
К сожалению, Поспелова не догадывалась, насколько такая тактика ошибочна. Что если терпеть и молчать, травля не прекратится. Но и откуда взять защиту, помощь, девочка тоже не знала.
Лёвочкина (на радость Любе) переместилась к другой стенке и стала оживленно трындеть с Исаковой Алесей. От последней разило за весту тяжёлым сигаретным дымом и «ароматами» школьного туалета, смешавшимися с запахом хлорки. Духи, напшиканные сверху всего этого амбре, привязавшегося к одежде одноклассницы, явно выкурившей не одну папироску, ситуацию не спасали.
«Исакова неплохо так опоздала сегодня на первый урок литературы. Вообще страху не знает!» — одновременно восхищаясь и порицая, подумала Люба. Мама Алеси на собрания не особо ходила и язвительно-осуждающие замечания от Валентины Борисовны воспринимала равнодушно.
«Интересно, а предки Лёвочкиной знают, что Алеся и Надя снова общаются?» — пронеслась в Любиной златорусой головушке мстительная мысль. Мама в прошлом учебном году, придя с последнего собрания, посмеивалась, что круглая отличница Лёвочкина в результате закадычной дружбы с распутной троечницей Исаковой сильно упала в оценках, чем изрядно обеспокоила и Валентину Борисовну, и своих, имевших тщеславные планы на будущее дочери, ушлых родителей. Девочкам было строжайше запрещено кентоваться. И вот те на! Новый учебный год, а эти кумушки снова вместе судачат!
Вообще не разлей-подружки Лёвочкина и Исакова представляли весьма колоритный дуэт. Надя — маленькая, щуплая, сутулая, одетая строго и скромно, за пятёрки готовая загрызть — в глазах учителей выглядела эталоном нормальности и правильности. Алеся же носила наряды раскованные: колготки-сеточки, обувь на высокой платформе либо на каблуке, мини-юбка, кожаные штанишки в обтяг на кривоватых ногах, кружевные полупрозрачные кофты с глубоким вырезом; в ушах — куча серёжек, тёмный макияж. Плюс абсолютно попустительское отношение к учёбе и нормам приличия. Черт поймёт, что их сближало! Но комично было смотреть, как в школьном коридоре простенькая, совсем ещё девочка Лёвочкина Надя стоит и глупо хихикает рядом с Исаковой, целующейся взасос со своим бородатым парнем, старше подруги лет эдак на десять. И Люба вообще не понимала, что заставляло Надю торчать подле этого показушного разврата, краснея, как Сеньор Помидор.
отрывок из книги «Школа. Никому не говори»