Побеседовал с известным художником-авангардистом, участником арт-группы «Синие носы» Славой Мизиным о роли искусства в развитии города, новосибирской идентичности и авангарде в современных реалиях. Отдельно — о нашем будущем, творческой молодёжи. У Славы радикальный, авангардистский взгляд на вещи — он очень не похож на большинство людей, но именно этим и интересен.
— В начале каждого из своих интервью с людьми искусства я задаю один и тот же важный для меня вопрос: связано ли искусство с городом, творчество — с урбанистикой? Соотносимы ли эти категории?
— Конечно. А почему нет? Искусство в городе — по-моему, здесь нет ничего неожиданного, так и должно быть. Мы когда-то давно в своём кругу обсуждали, что такое архитектура: это спорт или искусство? И пришли к мнению, что это конечно же спорт, потому что все архитектурные конкурсы, все выигранные бюджеты на строительство — это же фактически спорт, но формально он выглядит как искусство: отмывки, чертежи, мечты о странной, новой и прогрессивной архитектуре. По форме это искусство, по виду деятельности — спорт. И архитектура от этого ничего не теряет, а наоборот, только приобретает. Приобретает энергийность. Ведь если ты спортсмен, ты должен выиграть, и, соответственно, у тебя задачи совершенно другие — не какие-то высоколобые, долгие мысли о чём-то — ты просто должен побеждать.
— В нашем славном Новосибирске кому-нибудь из тех, кто формировал городскую среду, удалось реализовать на достойном спортивном уровне свой потенциал?
— Конечно. У нас есть Дом науки и культуры, ДНК, нынешний оперный театр, построенный по замыслу концептуалиста и архитектора Траугота Бардта, — это самое прогрессивное по вложенным в него идеям конструктивистское здание в России. Может быть, только в Харькове было что-то такое же грандиозное, но новосибирский проект настолько прогрессивен и настолько интересен, что, мне кажется, Москва и Питер специально замалчивают его величие, потому что у них подобных объектов нет.
— Прекрасно. А что ещё, кроме оперного театра, можно отметить в Новосибирске?
— Наш вокзал, Новосибирск-Главный. Он был построен огромным количеством людей и сразу задал стиль жизни новосибирцев, сформировал нашу транзитность — ведь мы такие люди, которые впитывают всё и отовсюду.
— Эти два примера, по-вашему, действительно столь масштабны, и мы уверенно попадаем с ними в призёры на общенациональном уровне?
— Да.
— А если говорить о гражданской архитектуре, более утилитарной?
— Мне, например, в этом плане очень нравятся хрущёвки. Во-первых, сама идея их создания была очень прогрессивна, потому что в то время жилой фонд был развален. Существовали либо сталинки как парадные, мавзолейные здания, либо избы и бараки. В Новосибирске это выглядит как самый честный, советский модернизм, который только можно себе представить, — это и форма, и функционал, и принцип объединения зданий в жилые микрорайоны. Вообще модернизм по своей идее — это отсутствие декора, излишнего эстетизма — как раз то, что было уместно в послевоенное время.
— Сейчас хрущёвки — это памятник архитектуры или тяжёлое наследие, которое мы должны преодолеть?
— Я не знаю, но есть такие идеи, в том числе и у нас в городе, о реконструкции хрущёвок. Допустим, квартира 30 квадратных метров в хрущёвке — это, конечно, клетушка. Но если это квартира в таком же доме, но площадью 100 квадратных метров, то есть три объединены в одну на этаже, то это всё меняет. И если технологическая оснащённость становится выше, например появляются солнечные батареи, новая канализация, суперинтернет, то, соответственно, это уже нормальное модернистское здание вполне современного толка.
Когда-то у меня была достаточно простая идея. Задействуем, условно, хрущёвки или модернистские здания советского времени, которых в центре очень много. На крыше каждого дома ставим какой-нибудь авангардистский объект, грубо говоря, микромодель, допустим, Башни Третьего Интернационала или что-то другое. Это примитивно, но мы сразу меняем образ всего здания — это первое. А второе — мы можем туда же встроить ресторан или внести какую-то другую уникальную функцию.
Я рассуждаю как мечтатель, как человек, который инвестирует в мечты с целью получения прибавочной стоимости. Фантазировать необходимо. А если вы не будете фантазировать, что тогда станет основой для вашего функционирования?
— Я с вами согласен, но далеко не все люди в девелопменте, с которыми я общаюсь, вообще признают право на фантазию и необходимость её существования. Нужна ли современной архитектуре каста профессиональных мечтателей?
— Это, собственно говоря, и есть настоящие архитекторы. Потому что сегодня архитекторы превратились в маркетологов, технологов, коммуникационщиков. А где, собственно говоря, сама архитектура? Зачем заканчивать архитектурные вузы, в которых преподают историю культуры, историю искусства, историю архитектуры? Сейчас студенты не занимают голову новыми идеями в области архитектуры — они просто заканчивают вуз и становятся одновременно и маркетологами, и технологами, и коммуникационщиками. А где архитектура? Нет архитектуры.
— И что делать?
— Нужно воспитывать новое поколение, насильственно заставлять его мечтать. Мечта — это и есть архитектура. Моё мнение. Понятно, что я немного гоню, но я считаю, что гнать — это круто.
Есть такая формула от Витрувия, римского архитектора и учёного: «Архитектура равно польза, прочность, красота». И я считаю, что с прочностью и пользой — кто его знает, но красоты должно быть три или четыре. Это, в принципе, шутка, конечно, потому что должны работать все элементы формулы, но они должны разыгрываться как новый пазл, эти элементы должны укладываться в новую схему — это и будет прогрессивная архитектура.
— То есть, по-вашему, мечтатель — это главный в архитектурном процессе?
— Конечно.
— Тогда перейдём к «мечтающей» бумажной архитектуре, можете рассказать о ней подробнее?
— Это термин столетней давности, изначально он был ругательным — так называли архитекторов, которые ничего не построили, потому что все их проекты остались на бумаге, соответственно, их называли бумажными архитекторами. Но сейчас этот термин утратил своё первоначальное ругательное значение, сегодня это скорее околохудожественный термин.
— И когда он перестал быть ругательным?
— Когда достаточно многим стало понятно, что мечтать, выдумывать и пытаться реализовать эти свои мечты хотя бы в бумажных проектах — это круто, это и есть, собственно говоря, передовой край архитектуры. У нас это произошло уже в позднесоветское время, в 80-е.
— Вы тоже бумажный архитектор?
— Да, можно сказать и так.
— Можете назвать свои бумажные проекты, которыми вы по-настоящему гордитесь?
— Да практически все, наверное. Любой художник так ответит, потому что мои картинки — это же детки мои. Ну как я могу среди них выбирать?
— Расскажите, с чего начинался ваш путь в бумажную архитектуру?
— С работы в институте Облколхозпроект в середине 80-х. Там собралась группа таких же, как я, сосланных за алкоголизм, промискуитет и плохое поведение. И эта группа внутри себя имела все эти посылы: идеалистично подходить к любой архитектуре, пусть даже сельской — неважно. На работе нам отдавали первую, эскизную часть проектирования, и мы старались. Некоторые проекты даже доходили до рабочих чертежей.
— О социальном аспекте вашего творчества: то есть руководство Облколхозпроекта было настолько равнодушно, что всё это терпело?
— Нет, оно, наоборот, провоцировало. Сейчас я понимаю, а тогда недопонимал, что все уже предчувствовали крах системы. И, соответственно, вся эта фантазийность была присуща многим, все выдумывали какую-то другую жизнь, новую, с космическими коровниками — это у нас такой придуманный нами объект мелькал в разговорах.
И когда мы показывали эти фантазийные проекты на стадии эскизов заказчикам, они спрашивали: «А что, это может быть построено?» Им отвечали: «Да». И все были счастливы, потому что никого особо уже не интересовала реальность.
Мне кажется, все понимали, что в том виде, в котором проекты были представлены на эскизах, они не могут быть построены. Но когда мечта им всё-таки выдавалась на руки, этот журавль в небе, они очень радовались — и чиновники из обладминистрации, и колхозники, которые к нам приезжали, — это отчасти было такое идиотически детское чувство. Но, кроме всего прочего, у нас были и рабочие чертежи строений для реальности, которые были выполнены, уже в рационализме, в таком избопримитивизме.
— То есть у вас была структура, вам платили зарплату, вас никто не трогал, вами гордились, и даже чиновники по-детски радовались вашим проектам — и это было в советское время?
— Да, но потом началось время махновщины, неорганизованности. Ты мог делать любую архитектуру, но только для чего её делать, если она никому не нужна.
— В своих манифестах вы часто говорите об одном базовом постулате — о мифологии. Давайте поговорим на эту тему?
— Давайте, с удовольствием.
— Можно ли согласиться с тем, что миф — это главное, чем интересен реализованный проект, будь то здание или город как большая совокупность зданий?
— Естественно, тут достаточно банальный ответ. Все великие, серьёзные объекты придают особый образ и городу, и городской жизни. Ведь говорят же все об образе города и пытаются сделать этот образ отчасти неожиданным. Кроме того, и сам город исторически, эволюционно имеет некий мифологический окрас.
— Какой миф у Новосибирска?
— Первый — это авангард, наверное, а второй — это сбор всего отовсюду, транзитность. Это даже не мифы — это то, чем город представлен и ответ на вопрос «Как стать миллионником меньше чем за 100 лет?». Это же круто.
Мифы, как мне кажется, — это одна из задач архитектуры. То есть сначала ты выдумываешь образ, который подходит тебе как спортсмену, — ты считаешь, что он должен выиграть у всех других образов, а потом ты его пытаешься реализовать в натуре. Насколько это получается — уже другой вопрос, но то, что образ должен лежать в основе, — это точно.
Возьмём в качестве примера бумажные проекты 20-х годов прошлого века. Архитектор Леонидов оказал чуть ли не самое серьёзное влияние на архитектуру как таковую, вообще не построив ничего, самые известные проекты Мельникова — они тоже бумажные, тоже не реализованы, да тот же самый Дворец Советов Иофана — он тоже не был построен, но оказал огромное влияние на архитектуру…
Вот миф, который работает, который создаёт новый образ архитектуры вообще или архитектуры на месте, территориальной архитектуры.
— То есть, по вашим словам, у быстроразвивающегося Новосибирска есть две истории, два мифа — авангард и транзитность?
— Да, я так считаю.
— У авангарда есть главная, самая характерная черта? Что такое авангард в одном-двух словах?
— Это мечты, мечты о счастье. Все авангардисты в 20–30-х гг. мечтали о счастливом будущем для пролетариата. То есть мы можем отказаться от термина «авангард» и оставить мечты о счастье.
— Чем Новосибирск сейчас может гордиться как город авангарда?
— Историей, хоть и короткой, но яркой. Например, такой личностью, как Кондратюк, который жил в нашем городе, — его идеи и концепции украли американцы и за счёт этого полетели на «Аполлоне 11» на Луну.
Или Останкинская телебашня, которую придумали Кондратюк с Никитиным, — они спроектировали башню ветроэлектростанции в Крыму, у которой была железобетонная оболочка с натянутыми внутри тросами, и эту же схему применили при строительстве Останкино.
Причём у нее самый высокий диапазон раскачивания, более того, сам Никитин говорил, что она выдержит землетрясение в 12 баллов, которое вообще невозможно, потому что их всего 9, настолько она сейсмоустойчивая — это архитектурная мечта, которая была реализована.
Или Академгородок — это же аналог Силиконовой долины, только построенной раньше.
— Я бы сказал, что Силиконовая долина — бледная копия нашего Академгородка.
— Полностью согласен, хотя Академгородок, его современный облик — уже не такой прогрессивный как раньше, он провоцирует на создание нового мифа о будущем для Академгородка — «Академгородок 2.0», «Академгородок 4.0».
В своё время я в составе группы был задействован в разработке «Академгородка 4.0», и предложили такое решение: всё то, что есть сейчас, этот скорее мемориальный комплекс оставить музеем, а новый Академгородок строить рядом. Чтобы исправить основную ошибку, ситуацию, при которой на место умерших или уехавших академиков приходят жить их родственники, которые как личности ничего из себя не представляют.
Поэтому нужна архитектурная система под заказ. Допустим, появилась научная идея — появился заказ и, соответственно, бюджет. Люди приезжают работать вахтовым методом и реализуют этот заказ. И они не имеют никакой привязки к этому месту. Они реализовали мечту — и уехали. Это была наша совместная концепция с Ильёй Мукосеем и Лизой Савиной.
И это всё мифы, которые имеют географическую основу в Новосибирске — мифосоздание, — это и есть прерогатива Новосибирска. Создание новых мифов с реальной основой, их придумывание. Почему город авангарда? Потому что мы придумываем эти мифы и внедряем их либо сами, либо эти мифы подхватывают другие.
— В масштабах города это всё формируется более естественно, а вот в масштабах дома — нужен ли дому миф?
— Конечно. Обычно его придумывают жильцы: кто тут жил, как себя вёл, каким образом мы сюда переезжали или какие на нашем доме мемориальные доски — это же сама банальность. Но в первую очередь — это укоренённость мифа у проживающих в этом доме и его трансляция во внешний мир. Если ты рассказал про миф своего дома другому человеку, то уже он стал носителем этой мифологии. Спорт, опять же. То есть жители разных домов спорят, у кого круче миф — у кого известней или неожиданней.
Но, конечно, есть дома, которые были облечены в общегородской миф изначально, они уже были мифами в стартовой позиции. Например, оперный театр — ДНК, про который мы уже говорили.
И мне кажется, как бы банально и примитивно это ни звучало, миф даёт объекту удорожание. Если он тебе интересен, то он тебя мотивирует на то, чтобы туда стремиться, тебе хочется там жить. Вообще, функциональное использование мифов — это круто.
— И тогда такой вопрос: современная индустрия подготовки специалистов для воплощения архитектурных мифов у нас отсутствует?
— Отсутствует.
— И извечный вопрос: что делать?
— Это серьёзный вопрос, потому что нет формы подачи мифа, объекта презентации мифа. Мифы мы можем придумать, а вот каким образом их внедрять? Книжки? Сказки? Но это настолько заезженная область, что движение там никто не заметит.
Возможно, самое простое — это заставлять студентов с первого курса архитектурного или художественного вуза заниматься не только технологической оснащённостью — я умею мазочки накладывать, или я штрихую здорово в какой-нибудь чистяковской манере или какой-то там ещё, или, там, гравюры…
А никто же им про мифологию-то и не говорит. Из них делают как бы технологических обезьян, официантов художественных, «Чего изволите?». Ни у кого нет своей стилистики, никто не разрабатывает свой миф. Поэтому подавляющее большинство выпускаемых ребят — просто технологи. И дизайнеры, и художники — все они художественные официанты — смотрят в рот заказчику.
А должно быть ровно наоборот — они должны диктовать заказчику, предлагая ему свои мифы. Они должны увлечь его своими идеями. Поэтому курс мифотворчества необходим в современных образовательных программах.