Стало модно рассуждать о возврате к традициям и борьбе с либерализмом, коммунизмом и прочим "модерном". В частности, этим любит заниматься главный традиционалист всея Руси Александр Дугин:
«Если бы мы родились в Традиции – мы бы жили прекрасно. Пахать, воевать, молиться – что может быть лучше».
Однако каков же был этот домодерновый, средневековый традиционализм на самом деле?
Читая книгу французского историка Марка Блока "Феодальное общество", я отметил один интересный феномен. Блок много рассуждает о ментальности средневекового европейского человека, в частности – о присущем ему традиционализме. В Средние века для всех без исключения сословий прошлое играло важнейшее значение. Будущее церковь предрекала мрачное, настоящее было полно трудностей и опасностей. Оставалось упиваться эпосом прошлых лет, представляя в нём своих героических предков и их подвиги.
При этом, прошлое играло не только психологическое, но и прикладное значение. Судебные решения опирались на местные обычаи, либо на древние римские манускрипты с изложением юридических норм. Причём чем древнее обычай, тем весомее он становился как доказательство в суде. Многие свои деяния знатные люди обосновывали обычаями предков, которые служили оправданием жестокости, поборов и прочих нелицеприятных вещей.
Чаще всего разбирательства в древности той или иной традиции происходили именно в имущественном плане. Так, беграмотные крестьяне могли обосновать в суде право на возделываемый участок свидетельством того, что "на нём пахали ещё наши деды". Малограмотные феодалы оправдывали право собирать дань с этих крестьян традицией, идущей от завоеваний предков. Образованные монахи копались в документах и иногда даже их подделывали, чтобы подтвердить притязания своей обители на плодородные земли.
Однако Марк Блок замечает тот факт, что при такой силе традиций, они не были каким-то статичным явлением и сами постоянно трансформировались, зачастую приобретая "древний" ореол уже через несколько лет после своего появления. Так, феодал в неурожайный год мог обратиться за помощью к местным крестьянам, взяв с них зерна больше обычного, а через год или два это превращалось уже в традицию. Обеспечивалась "традиционность" устоев, естественно, правом сильного.
Ещё одним важным фактом было то, что в те времена сама история собиралась и хранилась из рук вон плохо. Летописи были неточны во времени, событиях и действующих лицах и часто противоречили друг другу. Устный эпос был на большую часть сочинен либо монахами, либо странствующими певцами, которые произвольно добавляли персонажей и их подвиги в уже готовые истории, дабы угодить местной знати, либо её опорочить. Новые обычаи часто внедрялись правителями под предлогом неожиданно найденной в манускриптах древней традиции. Ведь само слово "древний" было синонимом "благочестивый" и другого обоснования не требовалось.
В итоге оказалось, что средневековое благоговение к прошлому привело вовсе не к его бережному хранению. А напротив – к грубейшим фальсификациям ради установления выгодной себе исторической правды. Пострадавшими от таких традиций неизбежно оказывались свободные и зависимые крестьяне, реже – городская буржуазия. Ну а выгодополучателями – знать и духовенство.
До сих пор традиционалистский подход по идеализации и отбеливанию собственной истории и очернению всей остальной полностью противоречит научному принципу беспристрастности исследователя и его отстранённости от объекта исследования. Поэтому историческая наука и проверяемые ею исторические знания — главные враги тралиционалистов. Ведь на поверку оказывается, что их традиции не такие уж традиционные, а являются лишь лично им выгодными представлениями о прошлом.