Мы родились в Севастополе, а потом, поскольку папа служил, мы оказались за полярным кругом — в Мурманске, в военном городке. Зимой там все время шел снег — вечная полярная ночь, полгода Рождества! Потом два месяца нескончаемого утра — полярный день, самый красивый и нежный свет. Романтика была мощная. А летом мы ехали на юг, где жили бабушка с дедушкой — к морю в Крым.
Дедушка и папа у нас немного рисовали. Мы тоже сначала рисовали сами, а потом, когда приехали в Севастополь, нас устроили в художественную школу, и нам очень повезло — мы поступили к замечательному художнику Михаилу Гурьеву, учившемуся в молодости у внука Василия Кандинского. Он занимался с нами крупными вещами, а не просто детскими рисунками: иллюстрации, натюрморты, рисунки человека с натуры, все рисовалось на больших форматах в размер целого ватманского листа. А к концу года целых два месяца мы делали огромные монументальные панно.
Наш преподаватель всегда говорил, что нужно учиться в Москве, потому что там есть полиграфический институт, который продолжает традиции школы Владимира Фаворского. Поэтому мы именно туда и поступили. И учились у большого советского монументалиста Элеоноры Жареновой, которая сама была ученицей Александра Дейнеки. В советское время она сделала около 60 монументальных работ, которые украшают здания по всему бывшему Советскому Союзу. Одно из самых известных ее произведений — флорентийские мозаики станции метро «Нагатинская» (и, кстати, сейчас она издала книгу, где вспоминает своего учителя). В нашем институте также преподавали известные художники, такие как Дмитрий Жилинский, Александр Ливанов, Андрей Васнецов.
После института мы активно работали и старались выставляться. Самое интересное из всего этого было то, что мы несколько раз возили свои работы на выставки в Европу в 2010 году, но они там воспринимались туго, мол, вы способные люди, но должны немного поучиться нашим принципам. Нам не хотелось подстраиваться под их стандарты. Поэтому мы взяли папку своих работ и поехали в Москву. Нам удалось познакомиться тогда и с Павлом Никоновым, и с Михаилом Алдашиным, и с Юрием Норштейном. Мы просто находили их телефоны, звонили, говорили, что хотим приехать и показать работы, и они нас охотно выслушивали и принимали у себя в гостях. Попробуйте найти такую возможность где-то в другом месте в мире, где обычно доступ к известным людям полностью закрыт. А в Москве с нами были готовы общаться. Мало того, наши работы нравились. И мы решили, что Москва — наше родное место, раз нас тут принимают с удовольствием.
Первую серию гобеленов из пяти работ мы делали десять лет, а эскизы для них создавались начиная с 2000-х. Почему так долго? Мы пытались понять, что такое гобелен, и разработать действительно что-то замечательное и интересное.
Нужно было сообразить, что пространство гобелена отличается от пространства картины. Все нужно было переосмыслить, рассчитывая, что каждая точка цвета — гобеленовый узелок. Когда художник рисует красками — он мазнул кистями, что-то получилось, и он не ответствен за каждый поворот кисти, за каждое пятно. А в гобелене вы работаете с деталями. И нужно уметь, прорабатывая мельчайшие части изображения, не потерять при этом ощущение целого, где должна быть и глубина, и соотношение объемов, и гармония теплых и холодных оттенков. И в то же время пространство гобелена должно быть декоративным.
Наши гобелены производятся на жаккардовых ткацких станках. Мы их можем повторять для заказчиков. В начале века была такая идея — сделать промышленную вещь так, чтобы она могла конкурировать по красоте и выразительности с произведениями ручного производства. В истории искусств такие примеры уже были. Ведь японские гравюры тоже тиражное искусство. Их можно напечатать на станке в каком-то количестве. Скульптуры Огюста Родена тоже произведения, которые могут быть отлиты по форме в нескольких экземплярах. Но они, несмотря на возможность их повторить, обладают всеми качествами, присущими произведениям, созданным вручную в единичном экземпляре, и в то же время могут быть доступными большему количеству людей. Еще Ван Гог мечтал, чтобы у каждого человека висело дома настоящее произведение искусства. И это стало возможным с появлением промышленных технологий, которыми управляет художник. На выставках наши жаккардовые гобелены нравятся всегда больше, чем наши же гобелены ручного производства. Мы научились так управлять этой технологией, что выходит вещь, которая прекрасно конкурирует с произведениями ручной работы.
Несмотря на то что наши гобелены продаются при поддержке дизайн-студии Property Lab + Art в галерее Roommate на Патриарших прудах, мы продолжаем жить в Севастополе. Сложно уехать даже ненадолго из этого красивого города. Севастополь после войны восстанавливался так же, как Москва и Петербург — был отдельный проект восстановления единого центра города. В Москве, кстати, много чего не сохранилось: районы перестраиваются, туда вставляют какие-то большие дома. А в Севастополе весь центр сохранился. Это лучшее место для жизни. Тем более что при современном развитии транспорта сегодня ты можешь быть в Севастополе, а завтра, если необходимо, садишься на поезд, и ты уже в Москве.
Многие не очень понимают, почему мы вернулись в Крым. Тут можно вспомнить Федерико Феллини. Воспоминания о маленьком итальянском городе, где он родился — основа всего его творчества. Это самое естественное, из чего может вырасти художник. Нам хотелось сделать что-то для Севастополя. И в то же время для русского искусства. Наши гобелены — это безусловно именно русский бренд.
Фото: из личного архива Валерия и Виталия Либа
Стать героем рубрики «Почему вы должны меня знать» можно, отправив письмо со своей историей на ab@moskvichmag.ru