Во время плаванья близ Зурбагана погубил капитана судна, украл сундук рукописей, которые печатал, выдавая за свои, скрывал знание языков, чуть не уморил Пришвина, предложив ему выпить водки во время лечения от бешенства... Вы прослушали краткое содержание слухов о самом известном российском писателе-романтике Александре Грине. И, знаете, как прочтёшь его автобиографию, это всё не кажется таким уж диким.
Грин потрясающе неумело пишет публицистику! Скитаясь по тем же, практически, местам, что и Паустовский, он умудряется так серо и скудно описать их, что диву даёшься, да неужто это тот же Севастополь, та же Одесса... Это даже не ад, это какое-то бесконечное мерзкое грязное холодное чистилище. Какое разительное отличие от историй Паустовского! Тот, вглядываясь в будний нищий мир, ищет отголоски прекрасных неведомых стран. И находит. Будучи так же в крайне бедственном положении, так же живя впроголодь, в холоде, он примечает красоту весеннего парка, колорит рыночных торговцев, читает любимые книги, общается с друзьями. Даже ухитряется помогать тем, кому ещё хуже.
Про Грина читаю и диву даюсь. Какая-то бесконечная череда дурацких оплошностей, мелких хулиганств, неудач, болезней и подстав. Просто глаза на лоб лезут от этих рассказов, ну как так можно, пока едет с Вятки до Севастополя или до Урала добирается, и одежду всю с себя продаст. С одной стороны, от жалости с ума сходишь, как он больной, слабосильный перебивается тяжёлой работой. И тут же "а я пытался заработать на исковых заявлениях, но конкуренты проклятые, у меня почерк плохой без завитушек, и мне скучно писать пожалобнее, чтоб клиенту понравилось, я сухо, по делу писал". Или пишет про работу на Урале, там и платили вроде нормально, "а мне скоро стало лень, и я работал только чтоб хватало с голоду не умереть, три дня поработаю и потом валяюсь в бараке книжки читаю". Грин болезненно честен, и ужас как тяжело ему сочувствовать, когда он пишет на каждой почти странице про водку да табак (парень шестнадцати лет) да вши и грязную одежду. То же и про деньги: хорошую одежду, привезённую из дома, продавал, покупал втридорога дурацкие красивые вещи, чашку фарфоровую (сперли), ножик с костяной рукояткой (вдвое дороже продажной цены). То же и про людей: неуживчив, со всеми ругается, всё не так (с самых первых историй приезда в Севастополь, хочет работать на корабле, а ничего ему там неинтересно, скучно, моряки все неправильные, не любят путешествий, подумать только - работают за одно только жалованье, и даже ленточки на бескозырках у них неправильные, надо чёрные с золотыми якорями на концах!).
Читала и между строк всё пыталась отыскать хоть отзвук порта из Зурбагана и Лисса, хоть отблеск зари на корабельной обшивке... Тщетно.
О семье Саши Гриневского, его воспитании принято говорить, поджав губы. Отец пил, семья нетворческая, мать умерла, когда Александру было тринадцать, с мачехой нелады, воспитывали так себе, до восьми лет баловали, дальше всяко, бывало, и лупили, а уж смеяться, оскорблять, это у нас не заржавеет, да. И бедность, бедность, нищета... Провинциальная Вятка, мещанство, "живи как все и не высовывайся". Сам он, на удивление, пишет об отце довольно мягко, помогал, мол, чем мог. И опять эта двойственность: с одной стороны, отец странный, отправить парня с ивовой корзинкой, сменой белья и практически без копейки денег, в 15 лет, в Севастополь, норм? Не учиться в вуз с общежитием, а устраиваться учеником матроса на корабль, причём, за учебное плавание ещё и заплатить надо. А с другой стороны, кто ему не давал нормально учиться, получить профессию? Из реального училища выперли, в городском куролесил, кое-как дотащился до выпускного класса с трояками. Понятно, что при иждивенцах мал-мала меньше и крошечном заработке на шалопая тратиться неохота.
Первоначально Грин планировал три книги. Одну про детство и юность, другую про зрелость и первые литературные опыты, и третью уже задумывал как писательские мемуары. И, вероятно, в трилогии эта первая, фантастически неприятная история смотрелась бы органичней.
Но: тридцатые годы, запретили издавать, не платили гонорары, семья впроголодь. Но: рак желудка, страшные мучения. Но: совершенно не получалось писать очерки.
Не от мира сего. От другого он был мира, где грузят в трюмы шёлк и фарфор, где по узким сумеречным улочкам спускаются кавалькады девушек в амазонках и франтоватых молодых людей, где строят в джунглях города и волшебные замки, где моют золото... Надеюсь, он попал туда, сидит по вечерам за столиком на набережной, мерцает в бокале закатное вино, дымится трубка с ароматным табаком, с моря доносится ровный шум волны, скрип уключин, обрывок нежной скрипичной фразы... А язвы, лохмотья, вши, распухшие ноги и малярийная лихорадка давно забыты, как страшный тоскливый сон.