Карл Маркс и предшественники: от диктатуры трудящихся к диктатуре пролетариата

Коллаж с сайта RKRP.SU

Знаю, многим она не мила,
Трижды проклята и распята,
Но выходит вновь из могилы
Диктатура пролетариата…
Из песни Н. Прилепского на стихи Новикова

1.

Диктатура пролетариата – тема важнейшая. Старшее поколение советских людей ещё со школьной скамьи помнит, что она – показатель коммунистичности человека: грубо говоря, признаёшь необходимость диктатуры пролетариата на первой фазе коммунистической формации – марксист, не признаёшь – оппортунист[1]. Сам термин «диктатура пролетариата» впервые появился, как известно, в 1850 г., в работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.»[2]:  «…Тогда на место требований, к удовлетворению которых пролетариат хотел принудить февральскую республику, требований чрезмерных по форме, но мелочных и даже всё ещё буржуазных по существу, выступил смелый революционный боевой лозунг: Низвержение буржуазии! Диктатура рабочего класса!» Затем, в письме к И. Вейдемейеру 5  марта 1852 г.[3], Маркс пишет: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов.» В «Критике Готской программы» 1875 года дан следующий вывод: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата.»[4]

Да, приоритет Маркса в открытии диктатуры пролетариата – вечного врага и будущего могильщика буржуазии, без которого она не может существовать, потому что он неизбежно порождается самим процессом капиталистического производства, является его неотъемлемой частью – приоритет Маркса здесь бесспорен. Но идея, что для перехода к справедливому «обществу всеобщего счастья» (по сути коммунистическому) необходима революционная «диктатура трудящихся» – эта идея появилась за полвека до «Манифеста коммунистической партии», она вытекала из опыта Великой французской буржуазной революции конца XVIII в. Речь идёт о теоретических и практических выводах Бабёфа и его товарищей по «заговору равных»[5]. Они впервые в истории смогли соединить мечты о справедливом обществе без частной собственности с идеей необходимости для его достижения, во-первых, революции, во-вторых, после свершения революции – переходного периода от эксплуататорского общества к коммунистическому, и, в  третьих, неизбежности в этот переходный период диктатуры трудящихся (т.е. пролетариата и полупролетариата: рабочих – фабричных и мануфактурных, а также беднейших ремесленников, подмастерьев, трудового крестьянства и т.д.). В конце XVIII века во Франции пролетариат ещё только складывался, был частью «третьего сословия» и не осознавал себя как особый класс со своими собственными интересами, поэтому «равные» не выделяли его из общей массы обездоленных «санкюлотов»[6]; не имели они и верного представления о законах общественного развития – исходили из популярной в веке Просвещения теории естественного права. Уже этого достаточно, чтобы видеть, какой грандиозный скачок совершила мысль Маркса, который подвёл под прекрасные мечты предшественников твёрдый фундамент научной теории развития общества и чётко определил класс, которому предстоит стать освободителем человечества. Через полвека после казни бабувистов[7] передовая общественная мысль была интегрирована Марксом.

*                *               *

Советская школа изучения марксизма-ленинизма много сделала для освоения наследия крупнейших утопистов (возникших, начиная с 16-17 вв. – в период становления капитализма) – Т.Мюнцера, Т.Мора, Т.Кампанеллы, Ж.Мелье, Г. Мабли, Морелли, Р.Оуэна, Ш.Фурье, А.Сен-Симона. Они органически вошли, вместе с учебниками истории и многочисленными статьями и книгами о них, в систему взглядов советского человека и мировой коммунистической мысли. Хотя, как писал В.И.Ленин, «утопический социализм… не умел ни разъяснить сущность наёмного рабства при капитализме, ни открыть законы его развития, ни найти ту общественную силу, которая способна стать творцом нового общества»[8], тем не менее труды пионеров ранней социалистической и коммунистической мысли имеют большое историческое значение. Недаром академиком В.Волгиным было предпринято издание академической серии их произведений «Предшественники научного социализма». Но среди утопистов лишь немногие поднялись до понимания необходимости революции и позднейшей революционной диктатуры для коммунистического преобразования общества. Первыми, как уже было сказано, стали Бабёф и его товарищи[9]. Позднее, уже в 30-е годы 19 в., после того, как Ф.Буонарроти опубликовал свою знаменитую книгу о «Заговоре равных» (1828 г.), эти идеи стали очень популярны  в революционной среде, особенно во Франции. (Здесь невозможно отказать себе в удовольствии процитировать классиков – знаменитое место из работы «Святое семейство, или критика критической критики»: «Революционное движение, которое началось в 1789 году в Cercle social, которое в середине своего пути имело своими главными представителями Леклерка и Ру и, наконец, потерпело на время поражение вместе с заговором Бабёфа, - движение это породило коммунистическую идею, которая после революции 1830 г. снова введена во Франции другом Бабёфа, Буонарроти. Эта идея, при последовательной её разработке, есть идея нового мирового порядка.»[10]) Возникло даже, в основном в пролетарской среде, идейное течение «необабувизм», крупнейшим представителем которого был Теодор Дезами, автор самой, наверное, красивой утопии «Кодекс общности»: он по-своему развивал учение Бабёфа, разделяя его представление о необходимости диктатуры трудящихся. Знаменитый Огюст Бланки не углублялся в подробности преобразования общества после революции, сосредоточившись на самом процессе взятия власти, после чего предполагалось установление диктатуры, правда, не класса и не слоя, а группы революционеров.

То, что предшественники и в этом вопросе (о революционной диктатуре) были, не умаляет заслуг Маркса, а, напротив, подтверждает естественность его выводов: диктатура пролетариата – не выдумка отдельного гения – Маркса (и Энгельса), она вытекает из большой революционной традиции[11]. Какое значение придавалось классиками марксизма-ленинизма опоре на предшествующую философскую и социальную мысль, мы видим и в «Анти-Дюринге» Ф. Энгельса, и в знаменитой работе В.И. Ленина «Три источника и три составные части марксизма». Правда, Энгельс, анализируя идейные источники научного коммунизма, говорит в основном об Анри Сен-Симоне, Роберте Оуэне и Шарле Фурье – корифеях критического утопического социализма начала XIX века, а о Бабёфе упоминает вскользь. Причина, думается, в следующем. Отношение самих Маркса и Энгельса к Бабёфу и его наследию было двояким. С одной стороны, они резко критиковали его за пресловутые «всеобщий аскетизм» и «грубую уравнительность»; с другой стороны, в «Манифесте Коммунистической партии» охарактеризовали его тексты как литературу, «выражавшую интересы пролетариата»[12], о том же писал Энгельс в своей позднейшей работе «Развитие социализма от утопии к науке»[13], да и в ряде других произведений классики отзывались очень положительно о его идеях. Однако подчёркивать своё родство с этой традицией они, видимо, считали нецелесообразным, так как им приходилось бороться за умы пролетариев с её косвенными как бы наследниками – прежде всего с бланкистами. Последователи Сен-Симона и Фурье на тот момент уже не были для марксистов конкурентами, но Огюст Бланки возглавлял сильную (одну из двух сильнейших, наряду с прудонистами), можно сказать, квазипартию во Франции. Он не считал себя необабувистом, да, по сути, им и не был (по сравнению с Бабёфом, сделал даже шаг назад: вождь «равных», в отличие от Бланки, понимал, что революцию можно совершить не в любой момент, и его – Бабёфа – конспиративная организация, ведя широкую агитацию среди парижских низов, готовила именно народное восстание, а не захват правительственных учреждений группой смельчаков), но Марксу было не до таких тонкостей – он боролся с заговорщической тенденцией как таковой.

В.И. Ленин в своей небольшой по объёму, но чрезвычайно содержательной работе упоминает Гегеля и Фейербаха в разделе, посвящённом немецкой классической философии, Адама Смита и Рикардо, как предшественников Маркса в области политэкономии, но, говоря о «французском социализме» как одном из «трёх источников» марксизма, не называет фамилий мыслителей, которые, после прихода к власти буржуазии, убедившись, что в новом «свободном» обществе «свобода означает новую систему угнетения и эксплуатации трудящихся»[14], стали создавать социалистические учения как отражение этого гнёта и протест против него. Имел ли он в виду только Сен-Симона и Фурье, или также и Бабёфа? Насколько глубоко Владимир Ильич был знаком с историей и идеологией «заговора равных» – это предмет особого исследования. Мы можем только отметить, что в его – Ленина – время (конец XIX – начало ХХ вв.) публикации о бабувистах в исторической литературе, в основном французской, конечно, были, но у тогдашних теоретиков и пропагандистов марксизма эта тема оказалась на периферии внимания, как чисто историческая. Тем не менее упоминания о Бабёфе в ленинском Полном собрании сочинений встречаются, и в утверждённом Лениным списке исторических деятелей, которым, по знаменитому «Плану монументальной пропаганды» 1918 года, предполагалось воздвигнуть памятники, Бабёф стоит на 6-м месте, далеко опережая не только Робеспьера и Марата, но даже Сен-Симона, Оуэна и Фурье.

Глубокое изучение идейного наследия вождя «равных» началось в СССР после того, как Д.Рязанов, по поручению В.И.Ленина скупая за границей рукописи Маркса, Энгельса и других деятелей коммунистического движения, приобрёл и большую часть архива Бабёфа. Огромное значение здесь имели труды уже упомянутого  крупнейшего специалиста по теме предшественников научного коммунизма академика В.Волгина (который, кстати, выпуская в 1960 году свою книгу «Французский утопический коммунизм», посвятил её «200-летию Гракха Бабёфа, великого революционера-коммуниста»), а затем профессора В. Далина, Г. Чертковой и других советских историков. Результатом их трудов стали не только монографии и многочисленные статьи в исторических журналах и «Французских ежегодниках» советского периода и, но и четырёхтомное издание сочинений Бабёфа (1975-1982 гг.). Это лучше всего говорит о признании заслуг французского революционера-коммуниста советской научной общественностью. И важнейшей его заслугой была именно идея, можно даже сказать теория диктатуры трудящихся в переходный период от эксплуататорского общества к коммунистическому, вполне конкретно и детально разработанная (хотя и не выходящая за рамки утопии). Думается, эта тема интересна не только узким специалистам-историкам. Поэтому рассмотрим её подробно.

*                *               *

Итак, первая в истории идея «диктатуры трудящихся». Что она собой представляла и откуда взялась? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала вспомнить её, можно сказать, прародительницу – мелкобуржуазную революционно-демократическую якобинскую диктатуру[15], которая была высшей точкой, кульминацией Великой французской буржуазной революции конца XVIII века[16].

Якобинцы – наиболее решительные мелкобуржуазные революционеры той эпохи – пришли  к власти летом 1793 года в результате восстания (31 мая-2 июня) парижских санкюлотов, городского плебейства – рабочих мануфактур, зарождающегося фабричного пролетариата, полупролетарских масс, мелких ремесленников и т. д. Ни члены якобинского правительства – Комитета общественного спасения, ни ставший фактически его главой Робеспьер в тот момент вовсе не думали устанавливать диктаторский режим. Они искренне верили, что ведут борьбу за «свободу, равенство и братство»; в июне была принята Конвентом новая Конституция (т.н. «Конституция 1793 года») – самая демократическая из всех конституций последующего XIX века, в ней первым параграфом Декларации прав утверждалось, что «Цель общества – всеобщее счастье». Но они, якобинцы, приняли бремя власти в самый тяжёлый для Республики момент. Шла война – гражданская и против коалиции европейских монархий; на подконтрольной революционному правительству территории дворяне и жирондисты (партия крупной буржуазии) устраивали мятежи, сопровождавшиеся жестокими расправами над якобинцами; в самом Париже 13 июля 1793 г. фанатичка-дворянка убила одного из любимейших народных вождей Жана-Поля Марата. Помимо белого террора, важнейшей и всё обостряющейся проблемой было тяжёлое материальное положение плебейских низов – прежде всего в Париже, который был мотором, в полном смысле сердцем революции. Декретированный Конвентом ещё весной «Первый максимум» – твёрдые цены на хлеб, как основной продукт питания бедняков – соблюдался плохо: торговцы-спекулянты, наживаясь на народных страданиях, прятали хлеб, продавая его втридорога из-под полы.

В периоды острой политической борьбы, когда весы истории колеблются,  когда каждая из противоборствующих партий надеется победить, угрозой тюрьмы не испугаешь ни «идейного» заговорщика – роялиста или жирондиста, ни одержимого жаждой обогащения спекулянта. Политический враг надеется, что, отсидев недолгий срок в тюрьме, вскоре будет освобождён своими победившими сторонниками и станет в их глазах героем; «рыцарь наживы» надеется, что, отсидев недолгий срок, после перемены власти выйдет на свободу и будет жить богачом. Остановить врагов народа[17] может только одно: угроза смертной казни. Робеспьер и его товарищи по Комитету общественного спасения понимали это, однако на переход к политике жёстких мер революционной самообороны – красному террору – решились не сразу и не по доброй воле: их подтолкнуло доведённое до крайности парижское плебейство, решительно требовавшее от властей отпора контрреволюционерам и проведения продовольственной политики в пользу народных низов.

События 4-5 сентября 1793 г. обычно называют кульминационным пунктом этого «народного (плебейского) натиска» на Конвент, начавшегося после убийства Марата. Это было мощное выступление парижских рабочих и ремесленников, которое возглавили левые якобинцы, руководители Парижской коммуны[18] – Шометт и Эбер. Окружившие Конвент народные массы выдвинули ряд требований, в том числе – сформировать революционную армию, «поставить террор в порядок дня», расширить «максимум», реорганизовать Революционный трибунал. У Робеспьера и его единомышленников хватило мудрости и мужества пойти навстречу требованиям санкюлотов: Конвентом был издан «закон о подозрительных», произведена реорганизация Революционного трибунала, утверждён «всеобщий максимум» на товары первой необходимости. 10 октября Конвент по докладу Сен-Жюста принял декрет, который отложил введение в действие Конституции 1793 г. и установил «революционный порядок управления» до заключения мира.

Союз робеспьеристов с плебейскими массами Парижа существовал до марта 1794 г., и эти полгода были периодом высшего подъёма революции, когда власть якобинцев была подлинной революционно-демократической диктатурой. Правительство опиралось не только на армию и полицию, но и на городские и районные муниципалитеты, революционные комитеты и комитеты бдительности, на вооружённый народ. И в короткий срок якобинцы смогли создать и вооружить армии, отразившие внешних агрессоров, и решить вопросы, которые не решили их предшественники за четыре первых года революции: уничтожили остатки феодальных пережитков, осуществили аграрную реформу – крестьяне (конечно, не сельская беднота) наконец-то получили землю; глубочайшие преобразования коснулись всех областей жизни общества: культуры, науки, быта граждан; была даже  разработана и введена новая, метрическая, система мер и весов и новый антирелигиозный республиканский календарь, где, по меткому выражению одного автора, «святых заменили овощами». Париж приобрёл спартански-суровый вид: буржуазия, несмотря на все ограничения, продолжала наращивать капиталы, но хорошо усвоила слова Сен-Жюста о том, что не должно быть ни богатых, ни бедных, роскошь постыдна – и богачи не смели шиковать, носили простую одежду, участвовали вместе с соседями-санкюлотами в «братских трапезах» (когда прямо на улицах накрывались длинные столы для граждан всего квартала) и т.д.  Для Робеспьера, ученика Руссо, идеальным государством была республика мелких «добродетельных» собственников; крупную буржуазию он не любил, но опасался сильно её прижимать, а она терпела его пуританский режим, пока боялась реставрации старых порядков – пока ситуация на фронтах оставалась тяжёлой…

Здесь надо прервать последовательность событий, чтобы вывести на сцену наших главных героев – первых в истории революционных коммунистов.

Коммунистические идеи к началу революции не были новостью: во Франции 18-й век – Век Просвещения – дал целый ряд ярких теоретиков утопического коммунизма; достаточно назвать такие знаменитые имена, как Мелье, Мабли, Морелли (его «Кодекс природы» тогда приписывали Дидро, который, впрочем, от авторства не отказывался).

В эпоху самой революции наиболее известными пропагандистами близких к коммунистическим идей были Фоше и Бонвиль с их «Социальным кружком», можно также вспомнить коммунистов-утопистов Н. Колиньона, Ф. Буасселя, Ретиф де ля Бретона; анархо-коммунистом был поэт и атеист П.-С. Марешаль, о котором речь впереди. Но эти деятели не смогли организовать и возглавить сколь-нибудь значительное общественное движение[19]. Это удалось – уже на излёте революции –  только тому, кто сумел соединить коммунистическую идею с опытом якобинской диктатуры и, таким образом, поднять её на качественно новый уровень – смелому революционеру и мыслителю по имени Гракх Бабёф. Правда, «Гракхом» он стал называть себя в 1793 году (тогда у наиболее радикальных политиков было принято в знак демонстративного разрыва с религией брать себе новые имена, обычно в честь древнеримских героев), а при крещении получил имя Франсуа-Ноэль…

Он родился 23 ноября 1760 г. на севере Франции, в очень бедной многодетной семье. Рано познал тяжёлый физический труд – его в 12 лет отдали работать подённо землекопом на строительстве Пикардийского канала; не удивительно, что он на всю жизнь сохранил уважение к трудовому народу. Необычайно одарённый, любознательный и упорный, юноша смог восстановить присущий ему в детстве каллиграфический почерк и в 17 лет поступил писцом к февдисту[20], а вскоре стал самостоятельным архивистом-февдистом. Благодаря обширному разнообразному чтению он (самоучка!) стал высокообразованным по тем временам человеком[21]. Как отмечают историки, он читал «поразительно много», поглощал книги по разным областям знания, но больше всего интересовался социальной философией – идеями просветителей, прежде всего Руссо, Мабли, Дидро-Морелли. Как свидетельствуют сохранившиеся в его архиве документы, Бабёф очень рано, не позднее 1786 года, пришёл к коммунистическим убеждениям, однако радикального пути к осуществлению своего идеала – созданию общества без частной собственности, общества равенства и «всеобщего счастья» – он тогда не видел. Этот путь указала начавшаяся в 1789 году революция. Бабёф сразу стал активным её участником. Сначала в родной провинции, Пикардии: в 1790 году он возглавил движение против косвенных налогов, которые основной своей тяжестью ложились на простой народ, и вскоре попал за это в тюрьму (первый арест), откуда вышел благодаря организованной Маратом кампании в его защиту. В 1791-1792 годах он в гуще аграрного движения – борьбы за уничтожение остатков феодальных прав, за интересы крестьян, за так называемый «аграрный закон» – уравнительный передел земли. Важно отметить, что ещё в 1786 году Бабёф, сторонник обобществления, а не дробления земельной собственности, резко высказывался против «аграрного закона», который «повлёк бы за собою растрату впустую земли и труда… его применение оказалось бы только химерой»[22], однако эта идея была популярна в массах, и тактически мудро (хотя и опасно[23]) было поддерживать её – конечно, как полумеру, промежуточную ступень на пути к высшей цели. Его бурная деятельность повлекла второй арест, правда, недолгий: революция набирала ход, и её противники (представители судейской касты, прежде обслуживавшие местных сеньоров, а теперь успевшие занять решающие должности в органах новой власти) не посмели расправиться с любимым в народе политическим активистом. Но в начале 1793 года эти давние (ещё с дореволюционных времён) враги Бабёфа, преследовавшие его в период борьбы за отмену косвенных налогов, смогли, воспользовавшись его вполне невинной делопроизводственной ошибкой, состряпать фальсифицированное дело о «подлоге»[24]. Ясно было, что справедливости в местном суде не добьёшься, и революционер, спасаясь от расправы, отправился в Париж. Положение было отчаянным: в Пикардии без средств к существованию остались жена и дети, а он всё никак не мог найти постоянную работу. В конце концов он обратился к Сильвену Марешалю, редактору одной из наиболее левых газет «Парижские революции», с просьбой помочь ему получить место наборщика. В типографии вакансий не было, но Марешаль познакомил Бабёфа с Шометтом, благодаря помощи которого наш герой получил должность секретаря в продовольственной администрации Парижской коммуны, где он стал, по мнению историка В.М.Далина, своего рода «рабочей пружиной» и сыграл заметную роль в подготовке «народного натиска», о котором речь была выше. Между тем пикардийские власти, добившись осуждения своего политического врага, стали требовать от парижских властей ареста и выдачи «преступника». Администраторы парижской полиции и сам министр юстиции были убеждены в невиновности Бабёфа, но по закону он до пересмотра дела должен был находиться в тюрьме, а пересмотр затянулся на долгие месяцы, и всю первую половину 1794 года Бабёф провёл за решёткой[25]. А в это время на воле разворачивалась великая историческая трагедия…

К началу весны 1794 года союзу мелкобуржуазных революционеров и парижского плебейства пришёл конец. Санкюлоты практически ничего, с точки зрения собственности,  не получили от революции: так называемые «вантозские декреты» (принятые в месяце вантозе – феврале 1794 г.), обещавшие материальную помощь беднякам за счёт имущества сбежавших за границу аристократов, из-за саботажа бюрократии на местах почти нигде не выполнялись, в то же время все антирабочие законы, принятые прежними правительствами (в частности, закон Ле Шапелье, запрещавший стачки)  остались в силе. Вожди городских низов – «бешеные» и эбертисты – всё настойчивее требовали углубления социального содержания революции в интересах бедноты, усиления террора против богатых. С другой стороны, правый фланг якобинской партии – Дантон, Демулен и их сторонники – требовали прекращения преследований спекулянтов, отмены «максимума», разрешения свободы торговли. Борьба между эбертистами и дантонистами всё усиливалась, при этом обе фракции в своих газетах наносили удары и по робеспьеристскому правительству. Конец известен: Робеспьер, воспользовавшись политическим промахом эбертистов, пытавшихся провозгласить начало восстания против правительства, казнил сначала их (а также и Шометта, попытку эберова «путча» не одобрявшего), а потом и правую группировку - дантонистов. Парижская коммуна подверглась чистке – санкюлотов в ней заменили преданные Робеспьеру люди, связующая нить между якобинским правительством и революционным плебейством Парижа оборвалась. Прежде, когда Коммуной практически руководил Шометт, она многое делала для улучшения положения санкюлотов: например, запрещалось выпекать хлеб из муки высшего сорта для богатых – все ели хлеб с отрубями (так называемый «хлеб равенства»); шометтовская Коммуна тормозила применение «максимума заработной платы», принятого Конвентом в интересах буржуазии ещё осенью 1793 г. вместе со «всеобщим максимумом». Обновленная, робеспьеристская, несколько поправевшая коммуна в конце концов ввела его в действие. Не удивительно, что среди санкюлотов становилось всё больше недовольных режимом Робеспьера, и всё чаще эти недовольные, высказывавшие своё недовольство вслух, вместе с настоящим  врагами революции попадали на гильотину.

Несколько слов о самом известном – хоть и не самом важном – атрибуте якобинской диктатуры: о революционном терроре. Осенью 1793 года и последующей зимой он фактически спас Республику: надо было обезвредить заговорщиков-аристократов и спекулянтов, подавить мятежи роялистов и жирондистов, карать затаившихся врагов – предателей и саботажников, надо было заниматься реквизициями хлеба, а то и сапог для армии у богатых буржуа[26], что без угрозы гильотины проходило плохо. Но по мере того, как улучшалась ситуация на фронтах, и обострялись противоречия внутри самого якобинского блока, террор всё больше становился для группировки Робеспьера средством удержаться у власти. Неподкупный[27] обезглавил обе фракции, но этим не решил проблему, так как уже готов был взять власть тот класс, в интересах которого революция, в конечном счёте, к сожалению, и совершалась – крупная буржуазия. Исполнителями его воли стали депутаты, обогатившиеся во время миссий в провинции. Комиссары Конвента, выезжавшие в армии, в том числе и для подавления мятежей, обладали неограниченной властью, и при этом далеко не все они были так  бескорыстны, как политические друзья Робеспьера – Сен-Жюст, Кутон, Леба. Напротив, такие деятели, как Тальен, Фрерон, Баррас и другие будущие вожди термидорианцев, использовали исключительную власть для своего обогащения, за взятки освобождая из тюрем богатых и казня направо и налево всех, кто не мог откупиться от гильотины, чтобы создать себе имидж «крайних», «непримиримых революционеров». Робеспьер хотел бороться с надвигающейся опасностью путём усиления террора и провёл так называемый «закон 22 прериаля», ещё более упрощавший судопроизводство, но меч попал в руки врагов: с начала лета 1794 года Неподкупный, оказавшись в меньшинстве в Комитете общественного спасения, перестал там появляться, он практически был устранён от власти, а маховик террора уже независимо от его воли всё больше набирал обороты, атмосфера всеобщего страха в Париже усиливалась. И широким массам, не знавшим истинного положения дел, казалось, что во всём виноват Робеспьер. И когда, после решающих побед французских армий над интервентами, крупная буржуазия руками коррумпированных правых депутатов Конвента (которых поддержали и левые, близкие к эбертистам) свергла Робеспьера, парижские санкюлоты в массе своей не поднялись на его защиту. 10 термидора Неподкупный и его ближайшие соратники были казнены, и началась, по выражению классиков, «буржуазная оргия»[28].

Термидорианский период стал временем значительно больших политических свобод, чем режим Робеспьера. Но вместе с политическими свободами буржуазия получила и свободу экономическую, прежде всего пресловутую «свободу торговли»: «максимум», ещё не отменённый, на деле уже не соблюдался, результатом стало резкое ухудшение положения городской бедноты. При неплохом урожае 1794 года следующая  зима стала для парижских санкюлотов жесточайшим испытанием. Они буквально умирали от голода: заложив свою утварь в ломбарды, всё-таки не могли купить себе достаточно хлеба и дров. На почве голода участились самоубийства, в том числе и коллективные: матери, прежде чем убить себя, убивали своих детей, которых не могли прокормить. А в это время сбросившая маски буржуазия жировала вовсю, выставляя напоказ свою роскошь. На улицах Парижа появились шикарные экипажи, в ресторанах господа объедались изысканными яствами, дамы «блистали» драгоценностями; по улицам шатались толпы расфранчённых юнцов из богатых семей (т.н. «мюскадены» – мускусники, как их прозвали за привычку злоупотреблять духами): они избивали попадавшихся им навстречу якобинцев и рабочих, разрушали статуи Марата и других мучеников революции, срывали в театрах спектакли, заставляя актёров петь гимн во славу термидора, и т д.

Бабёф, чьё «дело» было передано в суд города Лан (который отменил пикардийский приговор и назначил новое расследование), был освобождён под залог и вернулся в Париж практически накануне 9 термидора. К сожалению. он не разобрался сразу в сути контрреволюционного переворота (об этом подробнее расскажем во второй части данной статьи). Но уже осенью он резко критиковал термидорианский Конвент за его антинародную политику, а в страшном голодном январе 1795 г., Бабёф в 31-м номере своей газеты «Трибун народа» первым призвал народ к восстанию – «мирному восстанию» вроде событий 31 мая 1793 г.: мощной вооруженной демонстрации народа. Именно по такому сценарию развивались события весной 1795 года: санкюлоты Парижа дважды в апреле и мае (12 жерминаля и 1-4 прериаля) поднимались на борьбу – огромные вооруженные толпы захватывали Конвент, их основными лозунгами были: «Хлеба и Конституции 1793 года!». Но оба эти выступления были подавлены, вожаки повстанцев и шестеро депутатов Конвента (так называемая «вершина»: Ж.Ромм, А. Гужон и их товарищи, решившиеся своими выступлениями поддержать требования инсургентов) были казнены, 4-го прериаля санкюлоты Сент-Антуанского предместья под дулами пушек вынуждены были сдать имевшееся у них оружие.

В событиях Жерминаля и Прериаля Бабёф не участвовал – ещё в феврале он за свои острые, крайне смелые статьи был вновь арестован и вскоре вывезен из Парижа в Аррас, видимо, для того, чтобы убрать опасного борца подальше от предместий столицы. В Аррасе Бабёф напряженно работал – именно там окончательно созрел его план создания «общества совершенного равенства». В аррасской тюрьме был написан знаменитый «Манифест плебеев», там же Бабёф нашёл и своего первого горячего последователя – молодого гусарского капитана Шарля .Жермена – и некоторых других сторонников. Так было положено начало «Ордену равных», как в полушутку называл Жермен союз товарищей, принявших идеи Бабёфа.

В сентябре 1795 года Бабёфа и Жермена перевели в Париж, в тюрьму Плесси. Там к этому времени собрались уцелевшие революционеры разных левых течений – робеспьеристы, «бешеные», эбертисты, активисты шометтовской Парижской коммуны и районных муниципалитетов, революционных комитетов, комитетов бдительности, разных народных обществ и т.д.[29] Все они были недовольны тем, что после 9 термидора революция, по выражению Бабёфа, «пошла назад», и думали только о том, как снова двинуть её вперёд, к цели общества – «всеобщему счастью»[30]. Здесь нужен был качественный теоретический скачок, нужно было подняться на новую идейную ступень – от робеспьеровского мелкобуржуазного эгалитаризма и санкюлотской уравнительной демократии к коммунизму – и программа Бабёфа, чётко указывавшая, в чём корень зла (в частной собственности) и дававшая ответ на вопросы «куда идти?» и «что делать?», стала для не смирившихся с буржуазной действительностью настоящим откровением. Так в тюрьмах сложился костяк движения[31] «равных».

После роялистского мятежа 13 вандемьера правительство – Исполнительная Директория (в действие уже вступила новая, сугубо буржуазная Конституция 1795 г., Конвент был распущен) стала в противовес «правым» заигрывать с «левыми»: их освободили из тюрем, были сделаны попытки привлечь на сторону властей наиболее талантливых журналистов из революционного лагеря. Пытались подкупить и Бабёфа (гарантированной подпиской на его газету, если он воздержится от нападок на правительство и позволит контролировать содержание его статей), но он гневно отверг эти предложения («Мне не нужен ни цензор, ни корректор, ни суфлёр, я предпочитаю быть преследуемым, если нужно»[32]), обрушился на буржуазный режим с уничтожающей критикой и вскоре вынужден был уйти в подполье, так как вновь был издан приказ о его аресте. (Похоже, среди идеологов революционного коммунизма Бабёф был первым в истории революционером-нелегалом.) Скрываясь на квартирах друзей, а то и в нетопленой келье разрушенного монастыря, он продолжал издавать газету, вести яростную антиправительственную агитацию и не менее страстную пропаганду революционно-коммунистических идей.

Не будем останавливаться на событиях осени 1795 г. и следующей зимы (крайне смелая пропаганда революционного коммунизма в «Трибуне народа», деятельность общества «Пантеон», попытки создания первых нелегальных кружков и т.д.), перейдём сразу к весне 1796 года. Ситуация в предместьях Парижа была столь же трагической, как и год назад: звонкая монета (из золота и серебра) пропала, бумажные деньги обесценивались со страшной скоростью, нищета и голод прочно поселились под крышами домов рабочих и полупролетариев. Политическая обстановка накалялась с каждым днём. Пришла пора действовать.

В первых числах жерминаля Бабёф, Сильвен Марешаль, Феликс Лепеллетье (брат знаменитого мученика революции[33]) и Антоннель создали Тайную директорию общественного спасения; к ним вскоре присоединились Филипп Буонарроти, Огюст Дарте и Дебон. Эти семеро стали ядром, мозговым центром складывающегося заговора, целью которого было, после свержения буржуазного режима, преобразовать общество на коммунистических началах. Бабёф был душой, признанным вождём организации, но решения принимались большинством голосов, и ему принадлежал, естественно, лишь один голос. Как отмечал известный французский историк Альбер Собуль, Бабёф «был гигантом мысли и действия», но «бабувизм… был плодом коллективного труда»[34]. Эта «равнодействующая» часто «отставала» от мысли самого Бабёфа: он, хоть и не осознавал себя выразителем интересов именно пролетариата, но всегда особенно интересовался положением «рабочих», людей, источником существования которых была заработная плата; он, как и Марешаль, был ярым атеистом, а большинство их товарищей – деистами; он был сторонником равноправия женщин[35] – кажется, единственный из семи…

Осуществить новую революцию Тайная Директория предполагала посредством не военного путча, а хорошо организованного восстания широких народных масс. «Руками» заговора, рычагами, которые должны были поднять народ на восстание, были 12 главных агентов – испытанных революционеров, за каждого из которых поручился кто-либо из руководящей семёрки. Они должны были вести активную пропаганду в предместьях, создавать там кружки, собрания санкюлотов, снабжать их полученной от центра литературой и т.д. Литературу и все инструкции главным агентам передавал специальный «агент связи» Дидье, подлинность инструкций удостоверялась особой печатью. Интересное обстоятельство: не зная даже имён руководителей, ни один из двенадцати не отказался от предложенной им весьма опасной миссии (в случае провала заговора всех участников могла ждать гильотина)… Кроме того, был ещё создан штаб из пяти профессиональных военных, которые должны были в перспективе руководить восстанием, а пока вести агитацию в так называемом Полицейском легионе, в военных лагерях под Парижем и т.д.  «Равные» буквально наводнили предместья своими изданиями: за месяц с небольшим было выпущено 13 наименований агитационных материалов – статей, брошюр, афиш, которые развешивались в доступных для простого народа местах. Продолжала выходить газета Бабёфа «Трибун народа», в дополнение к ней он под псевдонимом стал выпускать ещё одну – «Просветитель народа». Агитация велась и на улицах, и в кофейнях, причём встречала явный сочувственный отклик населения; бывало, что, слушатели защищали ораторов от шпиков и жандармов. Среди агитаторов были женщины – история сохранила имена пяти из них. Обеспокоенное такой активностью правительство в жерминале издало Чрезвычайный закон, каравший смертной казнью за призывы к восстановлению Конституции 1793 г.

Семь руководителей заговора собирались почти каждый день в тайном убежище Бабёфа. Они, помимо текущих дел – содержание агитматериалов, их распространение, переговоры с «комитетом Амара» (группой бывших депутатов Конвента, «раскаявшихся» левых термидорианцев, которые тоже хотели свергнуть буржуазное правительство; с ними, в конце концов, «равные» объединились на выгодных для себя условиях) – обсуждали также и задачи будущего: каким будет их «общество всеобщего счастья» и каким путём к нему надо идти. Сразу после победы восстания предполагалось волей восставшего народа принять ряд законов, не подлежащих в дальнейшем отмене, затем созвать новый Конвент, в котором сторонники «равных» будут иметь твёрдое большинство (механизм этого был разработан), для облегчения положения трудящихся масс обеспечить немедленную раздачу бесплатно хлеба нуждающимся и переселение бедняков в дома богачей, возврат санкюлотам заложенных ими вещей из ломбардов[36] и т. п. Но что делать дальше? Как на практике осуществить переход от общества, основанного на частной собственности, к Национальной общине, где общественные богатства принадлежат всем, а земля, заводы и фабрики не принадлежат никому (т.е. народу в целом)?

Бабёф понимал, что эти преобразования нельзя осуществить в один момент: нет у нас, к сожалению, «волшебной палочки», – констатировал он[37]. Следовательно, необходим переходный период от эксплуататорского общества к справедливому. Он мыслился таким образом: сразу после победы будет создана Национальная Коммуна, куда отойдёт имущество, объявленное национальным и не распроданное до 9 термидора, земли и собственность врагов революции, пожалованные неимущим  согласно вантозким декретам и т.д, а также собственность тех граждан, которые добровольно пожелают присоединиться к общине. Не захотевшие вступить в общину будут вести своё хозяйство по-прежнему, но государство обложит их налогом, год от года увеличивающемся, и, поскольку право наследования отменяется, по истечении жизни одного поколения собственность бывших хозяев отойдёт к коммуне. После определённой даты все жители Франции, не вступившие в коммуну, лишатся гражданских прав – они будут считаться «иностранцами», которым коммуна оказывает гостеприимство. А участь «иностранцев», как мы вскоре увидим, была весьма незавидна…

Жизнь в Коммуне будет организована на принципах «действительного [т.е не формального – авт.] равенства». «Посмотрим теперь, что понимают под действительным равенством. В основе его лежат два существенных условия: общий труд; общее пользование его плодами»[38].  Все работоспособные граждане коммуны обязаны трудиться, каждый «в соответствии с его способностями и свойственными ему сейчас привычками»[39] (уклонение от этой обязанности будет расцениваться как преступление) и сдавать созданные ими продукты в общественные склады, откуда специально назначенные лица будут выдавать их всем на основе строгого равенства (бабувисты даже предполагали, что «дефицит» не должен выдаваться никому, пока им не будет возможно обеспечить всех). Коммуна гарантирует всем своим гражданам «достаток, но не более, чем достаток», защитит их от возможных ударов судьбы (болезнь, смерть кормильца и т. п.), возьмёт на своё обеспечение нетрудоспособных – стариков (лица старше 60 лет), инвалидов, сирот.  Упрёк в том, что система бабувистов предполагает «всеобщий аскетизм и грубую уравнительность», стал общим местом. Но позволим себе заметить, что гарантированный каждому «достаток», хотя и «не более, чем достаток» – это всё же не аскетизм, а всего лишь отсутствие излишеств, сверхпотребления,  роскоши[40].  Уравнительность – да, что правда, то правда: Бабёф считал, что, вне зависимости от результатов труда, все имеют право на равное удовлетворение потребностей: ведь человек не виноват, если природа обделила его физической силой или умственными способностями, и он не может работать на уровне более сильных и способных (ведь та же природа дала ему такой же желудок, как и самым сильным и способным). Понятно, такой подход в период первой фазы коммунизма порождал бы лодырей и симулянтов: в обществе, только что вышедшем из эксплуататорского состояния, доля «несознательных» граждан ещё велика (впрочем, уклоняющиеся от труда в Национальной коммуне – в условиях реальной диктатуры трудящихся – быстро попали бы в разряд «иностранцев» со всеми вытекающими последствиями). С другой стороны, такое «арифметическое» равенство не учитывало того, что не только способности, но и потребности людей различны (достаточно сравнить потребность в питании у мужчины в расцвете сил, занятого тяжелым физическим трудом, у старика и грудного ребёнка). Действительное равенство обеспечивает только знаменитая марксова формула коммунистического общества: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям»[41]. Но такое распределение можно осуществить лишь при наличии изобилия продуктов, а во времена Бабёфа, когда промышленный переворот во Франции был ещё впереди (хотя бабувисты и предполагали использование машин, облегчающих труд человека и увеличивающих время досуга[42]), о таком изобилии не приходилось и мечтать: даже скромный «достаток» весной 1796 года был для изголодавшихся парижских санкюлотов недосягаемым счастьем. («Речь идёт не о том, чтобы обрекать людей на самоотречение, а о том, чтобы уменьшить лишения народной массы»[43] «Пусть каждый трудится в великой социальной семье и пусть каждому его труд даёт возможность существования, наслаждения и счастья. Таков голос природы[44]…»).

Вернёмся, однако, к собственно диктатуре трудящихся. С наибольшей полнотой её принципы сформулированы в документе, который Ф. Буонарроти озаглавил «Фрагмент проекта декрета об управлении». Вот несколько его статей:

«Ст. 1. Лица, ничего не делающие для отечества, не могут пользоваться никакими политическими правами; они – иностранцы, которым республика оказывает гостеприимство. Ст. 2. Ничего не делают для отечества те, кто не служит ему полезным трудом. Ст. 3. Закон рассматривает как полезный труд: земледелие, скотоводство, рыболовство, судоходство; механические и ремесленные мастерства; мелкую торговлю; перевозку людей и вещей; военное дело; преподавательскую и научную деятельность. Ст. 4. Преподавание и научная деятельность не будут, однако, признаваться полезным трудом, если занимающиеся ими лица не представят в течение…[45] свидетельства о гражданстве, выданного в установленной форме.»[46]

Здесь необходим комментарий. Кажется, парадокс: все семеро членов Тайной директории – высокообразованные лица интеллигентных профессий, и – додумались до такой дискриминации в отношении работников умственного труда. За что же так обидели «собратьев»? Дело в том, что они пережили Термидор и видели, как недавние революционеры, такие вот буржуазные интеллигенты (юристы, журналисты и т. п.), которым свершивший революцию народ доверил власть, – предали революцию и обрекли массу простых тружеников – санкюлотов – на неисчислимые страдания. Не похожую ли картину мы наблюдали в 80-е – 90-е годы ХХ века?[47] Увы, большая часть интеллигенции, к сожалению, предала интересы трудового народа. Недаром Ленин отмечал, что «…только на одних рабочих мы и можем положиться в смысле искренности и энтузиазма»[48]. Право, тут есть над чем задуматься в будущем, когда пролетариат вновь завоюет власть. Выдавать интеллигентам свидетельства о благонадёжности – это, может быть, слишком, но пролетариат должен следить за ними, прежде всего за управленцами, за соблюдением правила, которое Владимир Ильич называл «принципом Парижской Коммуны»: зарплата чиновников всех рангов, включая членов правительства, должна быть на уровне зарплаты рабочего. И уж, конечно, никаких больше «пайков», спец-санаториев, спец-совхозов и прочих привилегий: на них мы один раз уже сильно погорели[49]… Кстати, и бабувисты предусмотрели, что должностные лица «почти все обязаны заниматься тем видом труда, которым руководят, не имея иных средств воздействия, кроме силы своего собственного примера, или же вербуются из того разряда людей, которых возраст освобождает от тяжёлой работы (старше 60 лет, по современным понятиям пенсионеры. – прим. авт.). Ни одно из должностных лиц не стоит республике дороже, чем самый безвестный гражданин[50].» И никто не может «подняться с помощью народного голосования до высших должностей, не дав доказательств великой любви к равенству и не пройдя постепенно через все низшие должности того же рода[51] (…).В начальной стадии преобразования ведомства должны вверяться только революционерам»[52]

Возвращаясь к проекту «декрета об управлении», который Тайная директория не успела доработать, надо отметить, что участь «иностранцев» – т.е. собственников, не участвующих в общем труде – была бы в Большой Национальной коммуне весьма незавидной. Лишённые гражданских прав, они не могли участвовать в публичных собраниях граждан, должны были находиться под постоянным надзором верховной администрации (которая могла высылать их с постоянного места жительства и отправлять в места исправительного труда), они под страхом смертной казни обязаны были сдать имеющееся у них оружие революционным комитетам (при том, что всем полноправным гражданам оружие выдавалось), ряд прибрежных островов предполагалось превратить «в места исправительного труда, куда будут высылаться для принудительных общественных работ подозрительные иностранцы…[53]». Однако ситуация для обитателей этих островов не безнадёжна: последняя, 19-я статья проекта декрета гласит, что «те из заключённых, которые представят доказательства своего исправления, своей активности в работе и доброго поведения, смогут вернуться на территорию республики и приобрести там права гражданства[54].» О революционном терроре как таковом – о массовых казнях, расстрелах, гильотине – в этом документе (кроме вышеупомянутого наказания не сдавшим оружие «иностранцам») больше ни слова нет. Но в случае развёртывания гражданской войны надо полагать, что «равные» перед применением необходимых мер революционной самообороны не остановились бы. В недоработанном декрете есть статьи, касающиеся создания революционной армии (впрочем, этим вопросам был посвящён особый Военный декрет), но нет ни слова об организации высших органов власти. Известно, однако, что этот вопрос обсуждался Тайной директорией и вызвал горячие споры: юрист Дарте, в период якобинской диктатуры бывший общественным обвинителем при трибуналах Арраса и Камбрэ, и робеспьерист Дебон настаивали на том, что верховную власть непосредственно после победы восстания надо доверить одному лицу – диктатору; Бабёф решительно возражал, и его точка зрения одержала верх: было решено «отдать предпочтение немногочисленному органу, которому можно было бы вверить те же полномочия»[55], что и единоличному диктатору, т.е. что высшая власть должна быть коллегиальной: временная диктатура комитета, состоящего из испытанных революционеров.

Итак, бабувисты детально разработали свою систему переустройства общества на основе общественной собственности, теорию переходного периода и осуществления в этот период революционной диктатуры трудящихся. Конечно, даже если бы не было предательства, в результате которого руководители заговора были схвачены полицией буквально накануне выступления, и даже если бы организованное ими восстание в Париже победило, буржуазно-мелкобуржуазную (а частично ещё и полуфеодальную) Францию не удалось бы переделать в соответствии с их планами – революционный Париж был бы утоплен в крови так же, как Парижская Коммуна в 1871 году: для таких преобразований ещё не созрели условия. С высоты марксистского знания и опыта двух последовавших веков мы понимаем это. Можно даже сказать, с точки зрения упрощённой трактовки гуманизма[56], что «равным» повезло: за свой героический порыв они заплатили только двумя жизнями[57]. Впрочем, если бы попытка восстания в Париже в мае 1796 года удалась (некоторые шансы на победу у заговорщиков, похоже, были) и революционные коммунисты хотя бы начали проводить свою программу в жизнь – пусть бы это вскоре закончилось неизбежной катастрофой – воздействие такого события на последующий ход истории было бы, возможно,  большим. Но и того, что Бабёф и его соратники успели сделать – своими теоретическими разработками, своей пропагандой коммунизма и подготовкой практических революционных действий (и даже некоторыми действиями), своим героическим поведением на суде – достаточно, чтобы сказать: человечеству был явлен великий пример…

…И всё-таки продолжение этой трагической истории было оптимистичным. Избежавший казни в 1797 году Филипп Буонарроти потом на протяжении 30 лет с помощью создания конспиративных организаций, имевших высшей целью превращение Европы в союз коммунистических республик, а затем – и прежде всего – благодаря своей знаменитой книге о «заговоре равных», сумел сберечь «священный огонь»[58], пронести его через сумрак наполеоновской эпохи и кромешную тьму реставрации и передать эстафету следующим поколениям революционеров. Так уже не филантропически-утопический, но революционный, грозный красный «призрак коммунизма» начал своё шествие по старой Европе.

2.

Диктатура пролетариата – тема острейшая. Если марксисты прекрасно понимают, что в классовом обществе любая форма власти есть диктатура победившего класса, и самая демократическая буржуазная республика есть по своему существу диктатура буржуазии, то основная масса населения ещё в эту «буржуазную демократию» верит и как огня боится самого слова «диктатура», не вникая в вопрос, в чью пользу эта диктатура работает. Поэтому такие термины, как «диктатура», «диктатор», применяемые буржуазной пропагандой для очернения  режимов социалистической и вообще прогрессивной ориентации и их лидеров (Северная Корея, Куба, Фидель Кастро, М. Каддафи и др.)  стали у буржуазной пропаганды любимой «страшилкой» для публики. В этих условиях особое значение приобретает нравственный облик носителей идеи диктатуры пролетариата. Нам чрезвычайно повезло, что в первые послереволюционные годы ВЧК возглавлял благороднейший Феликс Дзержинский: под его руководством это грозное учреждение, одной рукой карая преступников-контрреволюционеров, другой – спасало беспризорных детей. В этом отношении первый «отец» идеи «диктатуры трудящихся» (и особенно его путь от сторонника «чистой демократии» к признанию необходимости революционной диктатуры) также весьма интересен.

Идея коммунизма, которая есть идея социальной справедливости, доведённой до логического предела  –  социального равенства, основанного не на дроблении, а на обобществлении собственности – эта идея во все времена привлекала лучших представителей рода человеческого. Но даже на их фоне Бабёф выделяется как одна из наиболее морально-притягательных фигур[59]. Его революционный энтузиазм, смелость, мужество, бескорыстие, самоотверженность хорошо известны. Но сейчас важнее подчеркнуть другую особенность вождя «равных»: одной из самых ярких черт его личности была, без сомнения, доброта. Любовь к людям, забота об интересах наиболее угнетённых и обездоленных были присущи ему органически и предопределили, в конечном счёте, и направление его политической деятельности, и его судьбу. Именно любовь к людям ещё до революции сделала его коммунистом – сторонником идеи обобществления собственности и всеобщего равенства. Недаром ещё в 1788 году он написал: «…моей главной страстью должно быть облегчение судьбы несчастных…»[60]. Всей своей жизнью Бабёф доказал, что это были не просто слова. В то время как его сверстники (гораздо скромнее, чем он, наделённые талантами, мужеством, упорством) занимались политическим карьеризмом, наживались, он, не заботясь о материальных выгодах, все силы отдавал бескорыстному служению революции. И как-то всё время так получалось, что, занятый обдумыванием своего стратегического «великого плана» или решением текущих политических задач, он попутно должен был заниматься чисто практически «облегчением судьбы несчастных»: оказавшись в тюрьме за борьбу против косвенных налогов, он сначала добивается освобождения своих товарищей по заключению – парижских «поджигателей застав», а потом уж – своего собственного; затем спасает от судебного преследования крестьян из коммун Девенекур и Бюлль; даже его злосчастная канцелярская ошибка, давшая врагам повод сфабриковать пресловутое «дело о подлоге», была вызвана благородным стремлением скорее помочь небогатому крестьянину-арендатору, который должен был лишиться фермы… И сам «великий план» имел своей конечной задачей именно это – сделать «несчастных» счастливыми. Название «Заговор равных» дал созданной им организации уже Буонарроти в своей знаменитой книге, через тридцать лет после событий; сами же «флореальские[61] заговорщики» в 1796 году говорили о заговоре во имя «всеобщего благосостояния» или «всеобщего счастья»…

Без малейшего преувеличения можно сказать, что Бабёф был одним из величайших гуманистов своей суровой эпохи. Безусловно оправдывая народ, санкюлотов, карающих своих извечных врагов, он никогда не радовался кровавым эксцессам. Вот характерный пример. ...Июль 1789 г. После падения Бастилии прошло несколько дней. По улицам Парижа с криками, улюлюканьем и боем барабанов валит большая толпа, впереди на пике несут отрубленную голову человека: это государственный советник Фулон, один из особо ненавистных народу королевских чиновников; он однажды сказал, узнав, что народ голодает: «Пусть едят траву!». И теперь его мертвый рот набит сеном. Сзади тащат его зятя, интенданта Бертье. Толпа ликует: не только оборванные бедняки, но и зажиточные буржуа с наслаждением участвуют в этом страшном кортеже. Бабёф, случайный зритель, с горечью наблюдает жестокую сцену... Вечером он напишет жене: «О!.. как больно мне было видеть эту радость! Я был удовлетворен и недоволен. Я говорил: тем лучше и тем хуже. Я понимаю, что народ мстит за себя, я оправдываю это народное правосудие, когда оно находит удовлетворение в уничтожении преступников, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертование, пытки, колесование, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось повсюду так много, – все это развратило наши нравы! Наши правители вместо того, чтобы цивилизовать нас, превратили нас в варваров, потому что сами они таковы[62]. Они пожинают и будут еще пожинать то, что посеяли, ибо всё это, бедная моя жёнушка, будет иметь, по-видимому, страшное продолжение: мы еще только в начале»[63]. Сто лет спустя эти слова Бабёфа процитировал в своей «Социалистической истории Французской революции» Жан Жорес, сопроводив их восторженным комментарием[64].

Бабёфу совершенно не свойственна «кровожадная» риторика, бывшая в ходу у наиболее радикальных мелкобуржуазных деятелей революции – в том числе у Марата и Эбера. В публицистике будущего вождя «равных» не найти призывов к массовым истреблениям и гимнов «национальной бритве» – гильотине. В связи со всем этим особое значение имеет вопрос об отношении этого революционера-гуманиста к проблеме революционного террора, к деятельности Робеспьера и его соратников, к политической диктатуре вообще и  якобинской – в частности.

Изначально Бабёф, так же как эбертисты и другие  деятели крайне левого фланга, был сторонником самой широкой демократии. При этом в период до 9 термидора, во всяком случае, до казни эбертистов, Бабёф относился к деятельности революционного якобинского правительства, по-видимому, вполне лояльно: в его обширном архиве нет документов, свидетельствующих о неприятии робеспьеристского режима (хоть ему и случалось резко критиковать якобинцев, даже Марата, за недостаточное внимание к нуждам беднейшего класса). Едва ли их отсутствие было продиктовано осторожностью: бесстрашие и мужество будущего вождя «равных» сомнению не подлежат. Но пока правительство боролось против «контры» за углубление революции (в перспективе которой Бабёф видел своё заветное «общество всеобщего счастья»), он не мог быть в оппозиции.

Проведя первую половину 1794 года в тюрьме, Бабёф, можно сказать, увидел якобинскую диктатуру как бы с изнанки: не заседания Конвента или Якобинского клуба, не пышные народные празднества, а мрачный тюремный быт с его полуголодным существованием, ужасом вызываемых в трибунал соседей, горем их близких... И, конечно, казнь Шометта и Эбера не могла не произвести на него тяжёлого впечатления. Не удивительно, что после освобождения он не смог сразу дать адекватную классовую оценку происходящему. Впрочем, тогда очень многие деятели крайне левого фланга сочли «термидор» началом нового подъема революции. Антиякобинские настроения подогревала и развернутая в печати яростная кампания клеветы, призванная не только взвалить на Робеспьера и его соратников ответственность за все перегибы политики террора, но и очернить, многократно преувеличивая эти перегибы, саму систему революционной диктатуры[65].

Бабёф был потрясен обрушившейся на него информацией. Его реакция была естественной для каждого нормального человека: надо сделать все, чтобы это больше не повторилось. Лучшая гарантия от рецидивов беззакония  – гласность, максимальная свобода печати: революционный журналист – не только просветитель народа, но и «цензор» правительства, предающий широкой известности все его ошибки. При финансовой помощи некоего Гюффруа Бабёф начал издавать газету первоначально именно с таким названием – «Газета свободы печати», где со всем пылом потрясенного гуманиста клеймил якобинцев за террор, призывая к установлению наиболее полной демократии: он требовал избрания народом всех должностных лиц, прямого контроля общественности над Конвентом, добивался восстановления прав секций (выборных районных муниципалитетов) и т.д. При этом Бабёф одобрял все основные социально-экономические мероприятия якобинской диктатуры, в том числе «максимум» и вантозские декреты; считая эти достижения незыблемыми, он полагал, что в сочетании с политической демократией они приведут к образованию общества,  которое будет развиваться в направлении к высшей цели – «всеобщему счастью», понимаемому как равенство на деле[66].

Вскоре, однако, стало очевидно, сколь утопичными были такие надежды. Правые термидорианцы, на словах тоже ратуя за политическую демократию, показали, чего стоит их «демократия» на деле, начав травлю возрожденного после 9-го термидора крайне левого Электорального клуба (где тон задавали бывшие эбертисты и «бешеные»). Бабёф, чья политическая программа во многом совпадала с программой электоральцев, открыто поддержал их в своей газете (которую он, начиная с 23-го номера, переименовал в «Трибун народа, или Защитник прав человека») и тоже попал в немилость, особенно после того, как перешел к резкой критике термидорианского Конвента: компаньон Гюффруа захватил весь тираж 26-го номера и отказался в дальнейшем финансировать его издание, а вскоре последовал приказ об аресте Бабёфа, и журналист вынужден был перейти на полулегальное положение. В результате следующий, 27-й номер его газеты увидел свет лишь в конце декабря 1794 г., через 2 месяца после предыдущего.

За эти два месяца произошел ряд событий, существенно повлиявших на отношение Бабёфа к термидорианскому режиму, а также к якобинской диктатуре и революционному террору. В ноябре – декабре в Париже проходил процесс по делу революционного комитета города Нанта и депутата Конвента Каррье, который при якобинцах был послан комиссаром в Нант для подавления контрреволюционного мятежа. Каррье – одна из самых мрачных фигур в истории революции: субъективно честный, но крайне жестокий фанатик, он расправлялся с врагами революции, действительными и мнимыми, как подлинный «демон-истребитель»[67]. Теперь термидорианцы использовали его в качестве пугала, чтобы развернуть террор – моральный и не только – против всех активных деятелей робеспьеристского режима. Бабёф, внимательно следивший за подготовкой к процессу Каррье и самим процессом, откликнулся на него двумя брошюрами: «Хотят спасти Каррье...» и «О системе уничтожения народонаселения, или Жизнь и преступления Каррье». Первая из них написана с чисто антиякобинских позиций, но вторая уже отразила мучительный переход автора к осознанию истины: нельзя деятельность людей, осуществлявших революционный террор, рассматривать без учета тяжелейших обстоятельств, в которые они были поставлены; нельзя забывать о том, что жестокость революционеров, как правило, являлась лишь вынужденным ответом на кровавые зверства врагов революции: Итог работы был, наверное, неожиданным для самого автора: «Демократ Бабёф, ненавидящий диктатуру и террор и обрушивший на них в первой части памфлета все громы и молнии... в выводах своей брошюры... оправдывает и террористические мероприятия обвиняемых, и действия диктаторского правительства»[68]. Другие выводы, к которым Бабёф пришел, наблюдая за ходом суда над Каррье: «свобода печати» весьма относительна – власть явно манипулирует общественным мнением: газеты, освещая процесс, подыгрывают обвинению, они намеренно выпячивают одну сторону событий, искусственно накаляют страсти, замалчивают защиту (кстати, последствия разрыва с Гюффруа уже наглядно показали Бабёфу, чего стоит равное право богатого и бедного издавать свою газету). Свобода суда, в нарушениях которой обвиняли якобинцев, отсутствует и теперь: Конвент по своему произволу отменяет решения революционного трибунала, берёт под стражу лиц, оправданных судом. Даже в политической области термидорианская «демократия» оказалась отнюдь не  «демократией для всех»: она открыто служила интересам богатых и власть имущих.

Еще более убедительны были последствия «демократии» в экономической и социальной областях. О трагедии жесточайшего голода в конце осени 1794 г. и особенно зимой и весной 1795 г. уже говорилось. Если при якобинцах, в тяжелейших условиях зимы 1793-1794 годов, когда огромные ресурсы приходилось отвлекать для нужд армии, и снабжение городов продовольствием было чрезвычайно затруднено, всё же специальные меры правительства (прежде всего «максимум») гарантировали обеспечение бедняков предметами первой необходимости[69], то теперь, когда крупная буржуазия утвердилась у власти, санкюлоты были отданы на произвол спекулянтов. «Конвент имел на одно мгновение мужество декретировать уничтожение пауперизма… Результат был тот, что на свете стало одним постановлением больше и что спустя один только год после этого Конвент был осаждён изголодавшимися женщинами»[70] – писал Маркс, имея в виду ещё меры робеспьеристского Конвента – «максимум» и «вантозские декреты» – и народные восстания в жерминале и прериале 1795 года.

О поражении восстаний, о казни депутатов «вершины» и санкюлотов - вожаков инсургентов - Бабёф узнал в аррасской тюрьме. Там же узнал он, что от голода умерла его маленькая дочь... Этот страшный двойной удар мог бы сломить любого, но Бабёф, при всей его гуманности и «чувствительности», обладал несокрушимой душевной стойкостью: он не позволил себе тратить силы на горе, когда надо спасать революцию. Вот замечательные строки из его письма к Фуше[71] (которого Бабёф тогда считал единомышленником[72]): в связи с «катастрофой 12 жерминаля» Бабёф пишет, что нам необходимо «обменяться с тобой мыслями относительно недавно проигранного нами крупного сражения. Это бедствие может оказаться непоправимым. И ты, и я, да и все патриоты не должны закрывать глаза на то, что нам следует опасаться его последствий. Значит ли это, что мы должны впасть в уныние? Нет! Именно перед лицом великих опасностей раскрываются гений и мужество…»[73]

На очереди была разработка идеи восстания в новых условиях – от первоначального варианта «плебейской Вандеи» (расширяющегося очага партизанской войны в провинции) до окончательного – плана создания в центре, Париже, конспиративной революционной организации. На очереди было завершение теории построения будущего бесклассового коммунистического общества как «общества совершенного равенства».  Как выше было сказано, это общество, по крайней мере в переходный период, отнюдь не блистает политической демократией, напротив, в нем с предельной полнотой воплощены принципы революционной диктатуры. И хотя знаменитый «Декрет об управлении» был написан весной следующего, 1796 г., к пониманию необходимости жёсткой революционной власти Бабёф пришел уже в период своего тюремного заключения весной и летом 1795 г. Тогда же он по-новому оценил и значение якобинской диктатуры, о чем свидетельствует выпущенный им сразу после освобождения по амнистии № 34 «Трибуна народа», где переворот 9-го термидора назван «катастрофой»[74] («революция шла вперёд до 9 термидора и… с тех пор она начала отступать»[75]), а вожди якобинского правительства характеризуются как люди, «которые чрезвычайно возвышались над другими обширностью своих знаний и своим человеколюбием»[76], как «архитекторы» «здания всеобщего счастья»[77] и т.п. Возможно, такая оценка была дана не без влияния новых друзей, с которыми Бабёф познакомился в тюрьмах – Буонарроти, Жермена, Дарте и других бывших робеспьеристов, однако решающие выводы он сделал еще до встречи с ними – к этому подвела сама жизнь.

Позднее «равные» не раз отзывались о Робеспьере и Сен-Жюсте с большой похвалой[78], даже несколько идеализировали их, приписывая якобинцам собственные взгляды и намерения. Но главное, Бабёф расценивал теперь якобинскую диктатуру как эпоху подлинной демократии, защищавшей жизненно важные права большинства трудящихся – права на хлеб, работу, образование, в отличие от формальной буржуазной демократии, демократии для богатых. Вот отрывок из письма Бабёфа соратнику по заговору, эбертисту Бодсону, который не мог простить Робеспьеру гибели Эбера, Шометта и других левых якобинцев: «Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя в том, что некогда чернил и революционное правительство, и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правление было дьявольски хорошо задумано. (...) Я не вхожу в рассмотрение того, были ли невинны Эбер и Шометт. Если это так и было, все равно я оправдываю Робеспьера. (...) Спасенью 25 млн. человек нельзя противопоставлять заботу о нескольких сомнительных личностях. (...) Потому-то я и вижу в нем гения, носителя подлинно спасительных идей. Правда, осуществление этих идей могло смести и нас с тобой. Но какое это имеет значение, если бы результатом было всеобщее счастье?» И далее, отмечая, что в отличие от эбертистов, бывших сугубо парижским явлением, «Робеспьеризм... распространен по всей республике, среди всех разумных проницательных людей и, естественно, во всем народе. Причина тому простая; робеспьеризм – это демократия, и эти два слова совершенно тождественны; стало быть, восстанавливая робеспьеризм, вы уверены в том, что восстанавливаете демократию»[79].

Письмо Бодсону было написано 28 февраля 1796 года. Впереди у Бабёфа было ровно 15 месяцев жизни – самый героический и самый тяжелый ее отрезок. Напряжённейшая, на пределе сил человеческих, деятельность вождя «заговора равных», его главного теоретика и организатора. Внезапный арест, крушение главного дела жизни, смертельная опасность, нависшая над многими десятками товарищей… Мы вынуждены опустить подробности – клетки, в которых бабувистов везли из Парижа на суд в Вандом, неудавшиеся попытки побега, самодельные кинжалы, которыми Бабёф и Дарте пытались заколоться (крайняя форма протеста!) в момент объявления приговора, – и многое другое, о чём можно прочесть в исторической литературе. Отметим лишь главное: в тяжелейших условиях, несмотря на постоянное противодействие судьи и обвинителей, Бабёф совершил почти невозможное: не только защитил честь своего дела, показал во всём блеске свою идею, свою цель – коммунистическое  общество равенства и всеобщего счастья – но и спас от гильотины соратников-подсудимых. Всех, кроме Дарте и самого себя[80].

Накануне объявления приговора, почти не сомневаясь, что его ждёт казнь, Бабёф написал прощальное письмо жене и детям. Вот лишь две фразы из этого потрясающего документа:  «Не думайте, будто я сожалею о том, что пожертвовал собой во имя самого прекрасного дела; если бы даже все мои усилия оказались бесполезными для его осуществления, я выполнил свой долг... Я не видел иного способа сделать вас счастливыми, как путём всеобщего счастья…»[81]

Ф.Буонарроти о последних часах жизни товарищей: «Двое приговорённых к смерти не смогли лишить себя жизни из-за непрочности кинжалов, которые сломались. Они провели ночь в жестоких страданиях от ран, которые они нанесли себе. В ране Бабёфа кинжал так и остался вонзённым у самого сердца. Мужество не изменило им, и, сильные духом, они шли на казнь, как на торжество. Перед принятием рокового удара Бабёф заговорил о своей любви к народу, ему он поручил свою семью...»[82]

Круг замкнулся: именно любовь к народу – к человечеству – к людям всегда была главным побудительным мотивом деятельности Бабёфа, и если хватило у него сил там, на эшафоте, произнести несколько последних слов – это должны были быть слова о ней. Ради любви к людям Бабёф создал свою революционную организацию, чтобы силой отнять власть у эксплуататоров, и в случае победы без колебаний обрушил бы на головы паразитов железный меч диктатуры трудящихся. Ради любви к людям пожертвовал он своей жизнью и простым человеческим счастьем своей горячо любимой семьи, не надеясь (он был убежденным атеистом) ни на какую посмертную иллюзорно-религиозную награду. Благотворительные деяния всех филантропов в мире, вместе взятые, меркнут перед этим подвигом воинствующего гуманизма. Во тьме антигуманного прошлого он будет вечно сиять, словно неугасимый маяк, освещая дорогу в будущее.

*                *               *

От высокой патетики вернёмся к высокой теории.

Итак, сформулированная К. Марксом идея диктатуры пролетариата родилась не на голом месте: они имела своей предшественницей идею диктатуры трудящихся, которая, в свою очередь, вырастала из реальной революционной мелкобуржуазной якобинской диктатуры, рождённой творчеством широких народных масс. Теорию диктатуры пролетариата гениально развил (и применил на практике) В.И.Ленин. Он открыл, что диктатура пролетариата означает особую форму союза рабочего класса с крестьянством и другими эксплуатируемыми массами и является вершиной подлинной демократии (как власти трудящегося большинства общества над эксплуататорским меньшинством); он разработал вопрос о системе организаций диктатуры пролетариата и руководящей роли коммунистической партии в этой системе, открыл Советы, как новую форму господства рабочего класса, и т.д.

Прежде всего здесь надо упомянуть, кроме «Государства и революции», такие его работы, как «Великий почин» и «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Вот только одна знаменитая цитата из этой последней: «Диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и административная, против сил и традиций старого общества…» Да, борьба. Временами – насильственная и кровавая: никуда не денешься, эксплуататоры без драки власть не отдадут. Но надо всегда помнить о созидательной функции рабочей власти. И о том, что диктатура пролетариата – не самоцель, а средство: не для того пролетариат берёт власть, чтобы мстить своим врагам – хотя мстить и есть за что! – а для того, чтобы построить новое общество, общество социальной справедливости, коллективизма и всеобщего счастья, то есть коммунизм. А коммунизм есть общество полного социального равенства[83]. Как уже упоминалось выше, речь, конечно, идёт не об уравнительном распределении материальных благ, а о реализации знаменитой формулы Маркса «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям».   К сожалению, в настоящее время, как писал о равенстве Р. Косолапов, «Величайшая историческая идея не пользуется у нынешних политических сил должным признанием.»[84] Более того, среди людей, искренне считающих себя коммунистами, немало таких, которые думают, что равенство вообще невозможно. Одни – потому что путают равенство именно с уравнительным распределением (а в последний период Советской власти официальные идеологи немало потрудились, доказывая, что «уравниловка» есть страшное зло); другие – потому что их эта идея «не греет», отталкивает, даже страшит: им не хватает или интеллектуальных, или эмоциональных ресурсов, чтобы её принять. Прав был Максимилиан Робеспьер, сказавший: «Только те могут любить равенство, кого природа создала большими. Другие нуждаются в ходулях и колесницах.»[85] Одним из самых «больших» был Ленин. Он не только знал, что коммунизм есть истинное равенство: он любил равенство. В его работе «Государство и революция» есть строки:  «Демократия означает равенство. Понятно, какое великое значение имеет борьба пролетариата за равенство и лозунг равенства, если правильно понимать его в смысле уничтожения классов. Но демократия означает только формальное равенство. И тотчас вслед за осуществлением равенства всех членов общества по отношению к владению средствами производства, т. е. равенства труда, равенства заработной платы, перед человечеством неминуемо встанет вопрос о том, чтобы идти дальше, от формального равенства в фактическому, т.е. к осуществлению правила: «каждый по способностям, каждому по потребностям»»[86].

Для осуществления этого принципа необходимо не только изобилие материальных благ: нужен чрезвычайно высокий культурный уровень членов общества, нужно колоссальное развитие высших, интеллектуальных и эмоциональных, потребностей человека. Задача не из лёгких. Но только решив её, уничтожив корни зависти и чванства, человечество поднимется до подлинного братства, которое без равенства невозможно. Дорогу осилит идущий. «Народ, пробудись к надежде… Пойдём смело к РАВЕНСТВУ. Пусть будет нам видна цель общества, пусть будет видно общее с ч а с т ь е!»[87]

Основная литература (ссылки на конкретные издания классиков марксизма-ленинизма указаны в подстрочных примечаниях):

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии; Святое семейство, или критика критической критики.
2. К. Маркс, Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.
3. Ф.Энгельс, Анти-Дюринг; Развитие социализма от утопии к науке.
4. В.И.Ленин. Три источника и три составные части марксизма; Государство и революция; Детская болезнь «левизны» в коммунизме; Великий почин и др. работы.
5. Бабёф Г. Сочинения в 4-х томах, М, Наука, 1975-1982 г.г.
6. Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства, именуемый заговором Бабефа. Т.1-2, М.-Л., Изд. АН СССР, 1963 г.
7. Робеспьер М. Избранные произведения  в 3-х т., М., Наука, 1965 г. (серия «Литратурные памятники»).
8. Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. М., Прогресс, 1976-1983 г.г.
9. Волгин В.П. Французский утопический коммунизм. М., изд. АН СССР, 1960 г.
10. Далин В.М. Гракх Бабёф накануне и во время Великой французской революции (1785-1794), М., Изд. АН СССР, 1963 г.; его же:. Бабеф в 1794-1795 гг. Факты и идеи; Бабеф в 1795-1797 гг. Факты и идеи, (вступит. статьи к 3 и 4 томам Сочинений Г. Бабефа).
11. Я.М. Захер, Движение «бешеных», М., Наука, 1961 г.
12. Иоаннисян А.Р. Коммунистические идеи в годы Великой французской революции., М., Наука, 1966 г.; его же: Революционно-коммунистическое движение во Франции в 1840-1841 гг. М., Наука, 1983 г..
13. Ревуненков В.Г. Очерки из истории Великой французской революции.  Л., изд-во Ленинградского университета, 1989 г.
14. Тарле Е.В. Жерминаль и прериаль. М., 1957 г.
15. Черткова Г.С. Гракх Бабеф во время термидорианской реакции. М., 1980 г.
16. Чупурина М.Ю., Гракх Бабёф и заговор «равных». М., РОСПЭН, 2017 г. (работы этого автора требуют критического подхода, т.к., несмотря на некоторую содержательность в смысле фактического материала, они конъюнктурны и пробуржуазны).
17. Басистова В.А. Гуманист и диктатура. В журнале «Советский Союз» № 2, М., 1997 г. Фрагменты этой статьи использованы во 2-й части настоящей работы.

Использованы также материалы «Французских ежегодников» советского периода, Большой Советской энциклопедии (3-е издание) и др.

В. Басистова и Г. Алёхин

[1] «Марксист лишь тот,  кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата. В этом самое глубокое отличие марксиста от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа.» (В.И.Ленин. Полное собрание соч., 5 изд., т. 33, с. 34)

[2] Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 7, с. 31,91

[3] там же, т. 28, с. 426-427.

[4] Там же, т. 19, с. 27

[5] Термин коммунизм был введён в оборот позднее, в XIX веке, но по существу Бабёф имел в виду общество полного социального равенства на основе отсутствия частной собственности, т.е. коммунистическое.

[6] Слово «санкюлот»  означает «без кюлота», то есть без модных у дворянства и буржуазии того времени коротких, по колено, штанов; люди из низов, из простого народа - санкюлоты -  носил длинные брюки.

[7] Так стали впоследствии называть сторонников идей Бабёфа.

[8] В.И.Ленин, ПСС, т. 23, стр.43.

[9] Если не считать Ф. Буасселя, крайне левого члена Якобинского клуба, коммуниста-утописта, сторонника политики революционного террора, мечтавшего о революционной диктатуре санкюлотов, которая могла бы обеспечить в дальнейшем переход к коммунизму; его идеи, однако, не получили  распространения.

[10] К Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 2, стр. 132. Cercle social – радикально-эгалитарный Социальный кружок, руководимый Фоше и Бонвилем; Т.Леклерк и Жак Ру – руководители движения «бешеных»(см.ниже).

[11] Как отмечал В.И.Ленин в работе «Три источника и три составные части марксизма», «…вся гениальность Маркса состоит именно в том, что он дал ответ на вопросы, которые передовая мысль человечества уже поставила». (В.И.Ленин, ПСС, Т. 23, стр. 40.)

[12] См. К.Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., М., ГИПЛ, 1955, т. 4, стр. 455.

[13] «..при каждом крупном буржуазном движении вспыхивали самостоятельные движения того класса, который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата. Таково было движение (…) Бабёфа – во время великой французской революции. Эти революционные вооружённые выступления ещё не созревшего класса сопровождались соответствующими теоретическими выступлениями…» (Ф.Энгельс, там же,  т. 19, стр. 191.)

[14] В.И.Ленин, «Три источника и три составные части марксизма», ПСС, Т.23, стр. 46 .

[15] Её связь с «заговором равных» была не только идейной, но и кадровой: среди активистов бабувистского движения многие, если не большинство -  робеспьеристы (Буонарроти, Дарте, Жермен, Дебон, Дидье и др.)

[16] Известно, какую высокую оценку давал этому событию Владимир Ильич: «Возьмите великую французскую революцию. Она недаром называется великой. Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошёл под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии, интересам которой они служили, хотя они этого и не сознавали, прикрываясь словами о свободе, равенстве и братстве». В.И. Ленин, ПСС, т.38, стр. 367.

[17] Этот термин впервые вошёл в употребление именно во время Великой французской революции.

[18] Не путать с великой Парижской Коммуной 1871 года – первым в истории государством диктатуры пролетариата. Парижская коммуна 1792-1794 годов – муниципалитет, где ведущую роль играли представители парижского плебейства.

[19] Наиболее радикальным движением в период подъёма революции были т.н. «бешеные» (Жак Ру, Т.Леклерк, Варле, Клер Лакомб), выражавшее интересы плебейских низов, но не переступившие грань, отделявшую мелкобуржуазный эгалитаризм от коммунизма – не поднявшиеся до идеи отмены частной собственности; притом они не были единой организацией, каждый действовал сам по себе (Я.М.Захер, Движение «бешеных», М., Наука, 1961) .

[20] Февдист – юрист, специалист по феодальному праву. Февдисты обслуживали дворян-землевладельцев, составляя описи поместий и выискивая в архивах забытые повинности для крестьян. Бабёф старался учитывать интересы не только своих нанимателей-аристократов, но и крестьян-арендаторов, он гордился тем, что за всё время практики не инициировал ни одного судебного процесса. Такая линия поведения привела к острому конфликту с обслуживавшей феодалов судейской кастой, в результате чего Бабёф потерял работу и разорился.

[21] «Интеллигент-самоучка, не вышедший из народа» - как интересно, хотя и не совсем точно сказал о нём в интернетной заметке некто Родион Саблин.

[22] Из письма Дюбуа де Фоссе в июне 1786 г. (Бабёф Г., Сочинения, т. 1, М., Наука, 1975, стр. 98).

[23] Пропаганда «аграрного закона» грозила смертной казнью (соответствующую статью провёл Дантон).

[24] О пресловутом «деле о подлоге» не стоило бы подробно рассказывать, если бы эту тему не вытащили вновь в интернете несколько лет назад. «Подлога», по существу, не было, была добросовестная ошибка неопытного в канцелярских делах и доверчивого по своей природе человека. Бабёф после крушения монархии в 1792 году получил должность в администрации пикардийского дистрикта Мондидье. Его давние политические враги организовали грамотную провокацию: его попросили исправить акт о продаже, который, якобы, был оформлен неправильно, в результате чего крестьянин-арендатор лишился фермы. Спеша помочь небогатому крестьянину, Бабёф зачеркнул одну фамилию в документе, написал другую и скрепил поправку своей подписью. Три часа спустя он узнал, что был обманут – изначальный акт был оформлен правильно. Бабёф тут же составил декларацию, которой аннулировал свою поправку. Казалось бы, всё – инцидент исчерпан. Исправленный документ никому не успел навредить… кроме самого Бабёфа: на этом основании политические враги обвинили его  в «подлоге с корыстной целью», причём на суде в провинции (для Бабёфа, к счастью, заочном) провокаторы были оправданы; тем самым снималось обвинение и с Бабёфа – раз не было подкупавших, не было и подкупленного! – однако суд приговорил его лишь одного к 6 часам у позорного столба и 20 годам каторжной тюрьмы. Потрясающий пример политической расправы. Этот эпизод был подробно освещён В.М.Далиным в его монографии (В.М.Далин. Гракх Бабёф накануне и во время Великой французской революции», М., изд. АН СССР, 1963, стр. 501-505)   Тот факт, что в 21 веке, спустя более 200 лет после событий, буржуазные идеологи вновь пускают клевету в оборот, говорит о том, что значение Бабёфа, его политической биографии остаётся актуальным и в наши дни.

[25] Всего за период 1790-1797 гг. Бабёф подвергался арестам шесть раз, но он, избрав целью своей жизни борьбу за освобождение тружеников от эксплуатации, прекрасно понимал, на что идёт – недаром ещё в январе 1791 г. в одном его частном письме появились такое строки: «…пока мне не отрежут правую руку, пока подлые палачи не вырвут мне язык… я буду выступать против угнетения и против угнетателей» (Г. Бабёф, Сочинения, т. 2, стр.163). «Подлые палачи» в конце концов отрубили ему сразу голову.

[26] Известный пример: Сен-Жюст, посланный вместе с Леба комиссаром в Рейнскую армию,  в Страсбурге провёл у богачей реквизицию обуви и одежды для раздетых и разутых солдат,  в качестве принудительного займа для солдат и их семей получил с богатых  порядка 10 миллионов франков.

[27] Прозвище Робеспьера, вполне соответствующее действительности – он был абсолютно бескорыстен.

[28] К.Маркс и Ф.Энгелья, Сочинения, 2-е изд. Т.37, стр.127.

[29] Как вспоминал будущий участник «заговора равных» и его первый историк Филипп Буонарроти, «Тюрьмы Парижа, и в частности тюрьмы Плесси и Четырёх наций, являлись тогда очагами большого революционного брожения. Там встретились главные действующие лица заговора…» Ф.Буонарроти, «Заговор…»,Т. 1, стр. 127.

[30] Конституция Французской Республики, принятая Национальным конвентом 24 июня 1793 г. Декларация прав человека и гражданина. Статья 1: «Целью общества является всеобщее счастье». Документы истории Великой французской революции, т. 1. , изд Московского университета, 1990 г., стр. 216.

[31] Думается, есть все основания говорить не только об узком заговоре, но и о движении, так как пропаганда бабувистов захватывала достаточно широкие слои трудящихся. Эту мысль проводит в своих работах и Г.Черткова, последний крупный советский историк бабувизма. Один из разделов в 4-м томе изданных В.Далиным Сочинений Бабёфа  так и озаглавлен: «Движение во имя равенства».

[32] Г. Бабёф, Сочинения, т.3, стр. 480.

[33] Мишеля Лепеллетье де Сен-Фаржо, члена Конвента, ставшего первой жертвой белого террора – в январе 1793 г. его убил монархист за то, что он, будучи дворянином, подал голос за казнь короля. М. Лепеллетье был педагогом, он разработал смелый прогрессивный План национального воспитания (согласно которому дети богачей и бедняков с 7 до 12 лет должны были воспитываться вместе в интернатах за счёт налога на богатых); доклад об этом плане после смерти автора сделал в Конвенте Робеспьер, но осуществить его не удалось.

[34] А.Собуль. «Бабёф, бабувизм и «заговор во имя равенства». Вступ. статья в кн. Г. Бабёф, Сочинения, т.1, стр. 23.

[35] См. его замечательное письмо Дюбуа де Фоссе от июня 1786 г. (Г. Бабёф., Соч., т.1., стр.79-83). Недаром его современница, основательница движения за равноправие женщин англичанка Мэри Уолстонкрафт, в период Великой французской революции приезжавшая во Францию и знакомая со многими выдающимися деятелями той эпохи, философами и политиками двух стран, - она именно Бабёфа, а не Кондорсе или Томаса Пэйна, и даже не своего мужа Уильяма Годвина, - именно Бабёфа назвала «самым выдающимся человеком, которого она когда-либо знала» («Французский ежегодник» 1968, М., Наука, 1970, стр. 306).

[36] Два последних условия начала проводить в жизнь великая Парижская Коммуна 1871 года; нечто подобное – в частности, жилищные «уплотнения» – практиковалось и у нас после победы Великого Октября.

[37] О том же пишет и Буонарроти: «Никто, я полагаю, не оскорбит их предположением, что они питали безумную надежду осуществить эти политические принципы по мановению волшебной палочки путём акта, подобного акту сотворения мира…» Ф. Буонароти, «Заговор..», т. 1, стр. 375.

[38] Ф. Буонарроти, «Заговор,……, т. 2, стр.214

[39] Там же, стр.219

[40] В аскетизме и мелочной регламентации быта скорее можно упрекнуть Кампанеллу, у которого в «Городе Солнца» граждане практически не имеют никакой личной собственности и всюду ходят строем, а деторождение контролируется государством в соответствии с рекомендациями астрологов.

[41] Надо, наверное, уточнить эту формулу: по «разумным потребностям»: опыт советского времени показал, что материальные потребности мещанства не имеют границ. Интересно отметить, что автор самой, наверное, популярной книги о коммунистическом будущем – «Туманность Андромеды», И.А.Ефремов, выдвигал мысль о необходимости ограничения материальных потребностей и возвышения потребностей высших – интеллектуальных, эмоциональных. «Некоторый аскетизм не такое уж страшное зло, как многим кажется. Человек должен самоограничивать себя. (…) дело не в том, чтобы насытить мир предметами роскоши, но в том, чтобы переводить потребности человека на всё более и более высокую духовную ступень. Чтобы он мог легко обойтись без модной побрякушки, без тряпья, без изысканных коктейлей, без менее изысканных горячительных напитков, но чтобы он задыхался… от жажды творчества. Эта проблема двусторонняя: мы должны наращивать аскетизм по мелким потребностям и наращивать потребности в более высоком, я бы сказал, высшем плане. Тем более, что пределов этим «высшим» потребностям нет и никогда не будет…» («Великое кольцо будущего». Интервью с И.А.Ефремовым. Сборник «Фантастика 1969-1970. М., «Молодая гвардия», 1970.)  В наше время, когда интернет делает доступными для жителей практически любой точки Земли сокровища литературы и всех видов искусства, возможность удовлетворения «высших потребностей» (в условиях коммунистического общества и соответствующего воспитания) будет почти безграничной. (Подобные мысли о самоограничении человека по отношению к коллективу, и в первую очередь ограничении низших потребностей, высказывал и знаменитый педагог В.А. Сухомлинский – см. его книгу «Как воспитать настоящего человека», М., Педагогика, 1990 г., стр. 27, 75 и др. У А.С. Макаренко есть учение о коллективе, его развитии, и самоограничении человека в нём).

[42] «…следовало бы призвать науки к облегчению человеческого труда путём изобретения новых машин и усовершенствования старых» - Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 1, стр.300; там же в виде сноски автор отмечает, что «Только при системе общности применение машин явится подлинным благом для человечества, тяготы которого эти машины сократят, увеличивая при этом изобилие необходимых и приятных предметов. В настоящее же время машины, вытесняя большую массу ручного труда, лишают хлеба множество людей и служат интересам немногих…» (О пользе применения новой индустриальной техники, паровых машин, каменного угля Бабёф писал в своей теоретической тетради ещё в 1790-1791г. См. В.М.Далин, «Гракх Баббёф накануне и во время Великой Французской революции», стр. 353)

[43] Ф. Буонарроти, «Заговор…» т. 2, стр. 218.

[44] Там же, стр. 215

[45] Пропуск в подлиннике

[46] Ф. Буонарроти, «Заговор…»,  т. 2, стр. 296-297

[47] Не «советская» ли (по сути антисоветская) интеллигенция, которой народ дал возможность получить бесплатно образование, заниматься интересным, творческим трудом (все эти солженицыны, сахаровы, боннеры, бродские, гребенщиковы, аксёновы, галичи, щаранские, буковские, войновичи, михалковы-кончаловские растроповичи, вишневские, а чуть позже яковлевы, плисецкие, аганбегяны, окуджавы, коротичи, евтушенки, ахеджаковы и т.д.), – не она ли ещё с 60-х годов готовила идейно контрреволюцию, а в 90-е частично обуржуазилась, частично сбежала за границу в поисках «лучшей жизни»? А те многие тысячи «умников» с «фигами в кармане», которые слушали вражеские голоса и распространяли услышанное, читали самиздатовские материалы и давали читать другим?  Не обижайтесь, идейные интеллигенты-коммунисты, в 1989-1991 годах вступившие в Движение коммунистической инициативы и «Единство – за ленинизм и коммунистические идеалы», а потом  в РКРП, «Трудовую Россию», РПК и другие партии Роскомсоюза. Да, вы честно исполнили свой долг. Нельзя бросить упрёка и тем, кто в силу возраста и состояния здоровья не мог включиться активно в борьбу, но остался верен коммунистическим идеалам и помогал борцам чем мог. Но как же всех вас было мало по сравнению с той массой работников умственного труда, которые по команде сменили свои взгляды и, в лучшем случае, спрятали партбилеты, а в худшем – порвали, публично выбросили или сожгли, как Марк Захаров?

[48] В.И.Ленин, ПСС, т. 45; «Главное в Ленинизме»,стр. 251 (Предвидим возражение, что и рабочие в начале 90-х помогали забастовками добивать Советскую власть. Да, но уже после того, как интеллигенция осуществила переворот в общественном сознании. И, разумеется, спрашивать надо прежде всего с тех, кому больше дано в смысле образования и времени для занятия умственным трудом).

[49] В.И.Ленин. «Государство и революция». В этой работе Ленин подробно останавливался на той мере Парижской коммуны, которая в его глазах была крайне важной: «отмена всяких денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня «заработной платы рабочего»». ПСС, т.33,стр.43.О спец-совхозах и прочих бонусах для партгосхозноменклатуры Владимир Ильич не писал, потому что, видимо, не предвидел ничего подобного.

[50] Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 1, стр. 373

[51] Бабувисты чётко осознавали «опасность образования специального класса людей, сведущих в искусстве управления» - этому вопросу посвящены два раздела книги Буонарроти («Заговор…», Т.1, стр. 321-323), в их «Национальной общине» «Отправление законодательной власти доступно всем гражданам», для чего необходимо соответственное воспитание и просвещение всего народа – как тут не вспомнить ленинскую «кухарку», которая должна учиться управлять государством, с одной стороны, и с другой - нашумевшее высказывание пресловутого А. Чубайса о том, что «трактористу» достаточно трёх классов образования!..

[52] Там же, стр. 374.

[53] Статьи 17-18 указанного документа. Буонарроти, т.2, стр. 299.

[54] Там же.

[55] Буонарроти, т. 1, стр. 223

[56] Есть ещё понятие – «воинствующий гуманизм»: как правило, не бескровный, но продиктованный интересами достижения высших сверхгуманных целей. Как иллюстрация – баррикадные бои Парижской Коммуны в мае 1871 года: казалось бы, эта безнадёжная борьба только увеличивала число жертв, но зато она многократно усиливала воздействие примера Коммуны на передовых современников и потомков.

[57] Не считая трагедии выступления в Гренельском лагере. Осенью 1796 г. оставшиеся на свободе сторонники Бабёфа, скорее всего, поддавшиеся на полицейскую провокацию, пытались организовать там восстание; в результате было расстреляно 32 человека, многие погибли во время подавления выступления. Бабёф и другие руководители заговора в это время находились под следствием в Вандоме.

[58] Выражение Бабёфа. Сочинения, т.4, стр.295.

[59] «Высокие моральные качества революционера, «трибуна народа», атеиста» Бабёфа отмечает в своей статье «Мораль революционного рабочего класса» известный профессор З.А.Тажуризина, замечательный пропагандист идей коммунизма, атеизма и свободомыслия. («Марксизм и современность» №57-58, 2018 г.)

[60] Г. Бабёф, Сочинения, Т. 1, стр. 201. И в позднейших проектах нового общества, разработанных Тайной директорией, отчётливо звучит мотив заботы о слабых – не только о детях, но и о стариках, инвалидах, больных, даже малоталантливых членах Национальной Коммуны: они не должны чувствовать себя обделёнными, они – равные сильным и умелым.

[61] По названию месяца флореаля (апреля), когда работала и была разгромлена их конспиративная организация.

[62] Похожие мысли об ответственности правителей старого режима за жестокость восставшего народа высказал в 1817 году другой великий гуманист П.Б.Шелли (поэт и пропагандист утопического социализма) в предисловии к поэме «Восстание Ислама» (см. Шелли. Письма. Статьи. Фрагменты. М., Наука, 1972, стр. 369-370)

[63] Г. Бабёф, Сочинения., Т.1, стр.232 (М. Наука, 1975)

[64] «...именно революционной буржуазии непосредственно угрожала королевская солдатня, и в этой неожиданной беспощадности ощущались еще остатки былого страха. Сюда примешивались и традиции жестокости старого порядка. О, как прекрасно понял и почувствовал это наш добрый и великий Бабёф! (…) А вы, пролетарии, запомните, что жестокость не что иное, как остатки рабства, ибо она свидетельствует о том, что в нас самих ещё живёт варварство режима угнетения. Не забывайте, что в 1789 г., когда толпа рабочих и буржуа позволила себе поддаться жестокому опьянению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата почувствовал, как у него сжалось сердце.» Ж.Жорес. Социалистическая история французской революции. Т.1, кн.1. М. Прогресс, 1977. Стр. 344-345.

[65] Как, опять-таки, похоже на клеветническую кампанию  против Сталина в горбачёвско-ельцинскую эпоху!

[66] Есть основания полагать, что весной 1793 года, когда Робеспьер ещё не был главой правительства, Бабёф с ним познакомился, и уж точно известно, что будущий вождь «равных» с восторгом отозвался о робеспьеровском проекте Декларации прав, где предполагалось ограничение права частной собственности (в окончательный вариант Конституции 1793 года этот пункт не вошёл – видимо, Робеспьер не стал на нём настаивать). «Но ты, однако, Робеспьер, давший точное определение права собственности, указавший пределы, которыми это право должно быть ограничено… Приди, ты наш законодатель.» (из письма Шометту 7 мая 1793 г. Г. Бабёф, Соч., т. 2, с. 378). Хотя и не соответствующий конечному идеалу Бабёфа, на данном этапе революционного процесса такой вариант ограничения права собственности казался вполне приемлемым.

[67] Выражение Бабёфа (Сочинения, т. 3, стр. 289).

[68] Г.С.Черткова, «Гракх Бабёф во время термидорианской реакции, М., Наука, 1980, стр. 88.

[69] По известной в те дни поговорке, при якобинцах «лилась кровь, но был хлеб» (хотя за ним и приходилось выстаивать длинные очереди).

[70] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд. т. 1, стр. 129.

[71] Письмо Фуше от 8 апреля 1795 г.. Г. Бабёф, Сочинения, т. 3, М. , Наука, 1977, стр. 395-396.

[72] В период революции Фуше (тот самый, будущий министр Наполеона) имел репутацию крайне левого.

[73] Г. Бабёф, Сочинения, т.3, М., Наука, 1977, стр. 396 .

[74] Там же,  стр. 433, 442.

[75] Там же, стр.442.

[76] Там же, стр. 442.

[77] Там же, стр. 443.

[78] Например, в № 35 «Трибуна народа» (от 30 ноября 1795 г.) Бабёф писал: «Максимилиан Робеспьер, сей человек, который будет должным образом оценен в веках, - и это будущее суждение вправе предвосхитить мой свободный голос, - скажет вам…» (Г. Бабёф, Соч., т.3 стр.494)  В его же газете «Просветитель народа» №1 (3 марта 1796 г.) читаем: «Робеспьер! ты, кого твои современники, отказавшись от заблуждения (…) провозглашают теперь мстителем за человечество; ты, кого потомство поставит в один ряд с Гракхами и Сиднеями, - по твоему примеру я стану преследовать торжествующее преступление…» (там же, т. 4, стр. 177)

[79]Г. Бабёф, Сочинения, т.4, М., Наука, 1982, стр. 172-172.

[80] А.И.Герцен, к системе Бабёфа относившийся критически, именно из-за диктатуры и централизации, всё же не мог не отдать должное его интеллекту и мужеству: «Бабёф был казнён. Во время процесса он вырастает  в одну из тех великих личностей – мучеников и побитых пророков, перед которыми невольно склоняется человек.»  («Былое и думы», часть 6, гл.IX).

[81] Г. Бабёф, Сочинения, т. 4., М., Наука, 1982, стр. 539-540.

[82] Ф. Буонарроти, «Заговор во имя равенства…»,  М.-Л., Изд. АН. СССР, 1963, т. 2, стр. 67

[83] Формулировка в том числе из программы КПСС – при всех недостатках этого документа, с таким пассажем нельзя не согласиться.

[84] Р. Косолапов. Величайшая идея… Мастер или приобретатель? В газете «Солнце труда» (М., б.г.) и на Prometej.info.

[85] М.Робеспьер. Избранные произведения в 3 т., М., Наука, 1965, т.  2, стр. 125

[86] В.И.Ленин, ПСС, т. 33, стр. 99.

[87] Г. Бабёф, Сочинения, т. 3, стр. 522-523 (выделение заглавным шрифтом и разрядкой – как в подлиннике).