О первой в истории Московского Художественного театра исполнительнице Нины Заречной в "Чайке" историки чаще всего пишут, что она с этой ролью не справилась. А. П. Чехов был категорически недоволен её работой, требуя заменить её другой актрисой ("играла отвратительно, всё время рыдала навзрыд..."). Но стоит ли ограничиваться лишь этим субъективным суждением, даже если оно принадлежит автору пьесы? И даже если он прав, — только ли Роксанова была виновна в том, что образ Нины ей не удался?
"Слава зависит от тысячи пустяков..." — говорил учитель Маруси Петровской (будущий сценический псевдоним — Роксанова) по Филармоническому училищу В. И. Немирович-Данченко. О своей воспитаннице, которую многие считали одной из самых одарённых на курсе, он писал: «Редкий пример успехов, какие может сделать очень молодая ученица в течение трехлетнего пребывания в школе. Незначительная внешность, манера держаться сутуловато, неподвижный голос, сильный южный акцент, неуверенность в каждом движении — вот с чем поступила она в училище осенью 1894 года… Уже к половине второго курса стала неузнаваема. В течение двух первых курсов не пропускала ни одного класса не только по специальности, но и по танцам, фехтованию, истории драмы и истории искусств. К маленьким, выходным ролям относилась с таким же усердием, как и к большим. Дарование недюжинное. Отличительные его качества — простота и нервная сила».
Мария Людомировна Петровская (1874-1958) действительно не была красавицей, но на сцене могла быть изумительно хороша, и с первых шагов в профессии снискала славу "маленькой Дузе" — лицо выразительное, нервное, благодарное для грима и ярко передающее настроение; прекрасная гибкая фигура, какое-то особое острое обаяние, которое, надо признать, действовало не на всех. Слишком она отличалась от шаблонных красоток с кудряшками и серебристым голоском... Но Немирович-Данченко не любил лиц с "общим выраженьем", он ценил индивидуальность, непохожесть... а у этой молодой девушки уже тогда был "свой ритм", способный действовать на публику тревожаще и пленяюще. Через всю долгую актёрскую жизнь пронесёт "трепетная Роксанова" верность себе, своей собственной манере, и подстраиваться под чужие вкусы не станет, несмотря на жестокие отзывы критиков и несправедливые обвинения ("Клиника!" "Патология!" "Истерика!"). Чуткая, порывистая, изломанная, она могла как никто другой передать ощущение ранящей правды — и делала это всегда по-своему ("...подернута мглою и туманными призраками, вся — нервы и тревога, с стремлением к свободе и мерцающей красоте..." — рассказывал о ней Немирович в одном из писем). Ей пытались "сменить звук", переориентировать на бытовые и бодряще высветленные ноты... но тщетно. П. А. Марков называл её "несдержанным талантом", не подчинившим свой темперамент необходимым требованиям режиссуры.
Ганнеле: роль, которой не было
Первые роли, где Марии Людомировне удалось обратить на себя внимание публики — княжна Мстиславская ("Царь Фёдор Иоаннович") и Исмена ("Антигона"). Буквально через две недели после премьеры "Царя..." планировалась премьера "Ганнеле" Гауптмана — первая современная пьеса в репертуаре нового театра. Этот спектакль призван был стать украшением афиши, и Немирович-Данченко был убеждён, что заглавная роль создана для Роксановой.
Действие происходит зимней ночью в приюте для бедных, напоминающем горьковскую ночлежку. Сельский учитель вносит на руках полумёртвую девочку-подростка, которая пыталась покончить с собой, бросившись в прорубь, но её успели спасти. С первой своей реплики ("Я так боюсь!") и до самого трагического финала Ганнеле бредит, обращаясь к Иисусу с мольбами о смерти. После потери матери девочка осталась с отчимом, который постоянно напивается и бьёт свою падчерицу, — и никто из жителей деревни, зная об этом, даже не попытался помочь... Странная, поэтичная, и вместе с тем жёсткая пьеса Гаумтмана, отсылающая к традиционным рождественским сюжетам, завершалась тем, что "принцесса в лохмотьях" всё-таки умирала, лёжа в стеклянном гробу в белых одеждах, окружённая сладкоголосыми ангелами. Видения гибнущей девочки причудливо переплетались с реальностью, а естественное течение материальной жизни — с параллельно текущим страданием души...
"Ганнеле" имела большой успех в Европе, и на одном из представлений в Берлине её посетил А. Суворин. Он и заказал перевод на русский язык, который впоследствии и вышел в суворинском издательстве. К. С. Станиславский впервые обратился к этому материалу в 1896 году, когда ставил "Ганнеле" в Солодовниковском театре по приглашению антрепренёра Лентовского (этому событию посвящён остроумный фрагмент в книге "Моя жизнь в искусстве"). Важно другое: именно "Ганнеле" должна была привлечь публику в Художественный театр, и одновременно зажечь новую "звёзду" на театральном небосклоне в лице Марии Роксановой. Партнёрами её должны были быть Мария Андреева, Ольга Книппер, Всеволод Мейерхольд, Иван Москвин...
Уже был назначен день премьеры, проданы билеты, и... в последний момент, чуть ли не во время генеральной репетиции, спектакль запрещён церковной цензурой. Митрополит Московский Владимир потребовал снятия пьесы. Немирович лично ездил к митрополиту, пытался переубедить, ссылался на огрехи перевода, которые были срочно устранены, но тот ему в ответ показал анонимное письмо, в котором «измененным почерком» было написано, что «господа нашего Иисуса Христа на Художественно-общедоступном театре позорят». Этот запрет был ощутимым ударом по театру, но для Марии Роксановой оказался фатальным. С этого момента её сценическая карьера пошла под откос, ещё не успев начаться.
«Чайка» будет готовиться спешно, чтобы закрыть дыру в репертуаре —то место, которое должна была занимать запрещенная цензурой "Ганнеле".
Грета: спектакль, который не удался
За две недели до премьеры "Чайки" Немирович-Данченко выпустил премьеру "Счастье Греты" Эмиля Марриота с Роксановой в главной роли. Это была современная австрийская пьеса «ибсеновского» толка — Владимир Иванович и раньше был уверен, что именно новая драма Ибсена наилучшим образом раскроет дарование Марии Людомировны, даже планировал для неё постановку "Женщины с моря". Пьеса, на которую сделал ставку Немирович-Данченко, была сложной, с точки зрения некоторых современников — шокирующе натуралистичной. Она рисовала крайне жестокую среду, где каждый одержим лишь одной мыслью — выбиться из нищеты. Главную героиню выдали замуж по расчёту, но к мужу она не испытывает ничего, кроме отвращения, близкого к физическому омерзению. В первую же брачную ночь она пытается бежать от него, и чуть было не сходит с ума. «Это будет интересной иностранной новинкой с блестящей ролью для Роксановой — сильно драматической», — надеялся Немирович-Данченко. Судьба женщины с романтической душой в циничном окружении, тема любви и бедности... всё это давно интересовало его как режиссёра, и было близко проблематике его собственных пьес.
Увы, премьера с треском провалилась... рецензенты буквально разгромили постановку, и особенно издевались над молодой актрисой. Сюжет пьесы называли "совершенно антихудожественным", "мерзостью и неприличием", а о Роксановой писали, что она "более напоминает клиентку психиатрической лечебницы", чем артистку на сцене. Сейчас сложно сказать, почему отзывы были настолько злы, но неудивительно, что они лишили начинающую артистку веры в себя. Один только Сергей Глаголь (Голоушев) напечатал в целом благожелательную, в спокойном тоне написанную рецензию. Остальные были непримиримы:
Г-жа Роксанова, в роли Греты, делала нечто невероятное. С первого же ее появления на сцене ее пришлось [бы] послать для освидетельствования врачами-специалистами по женским и нервным болезням. Г-жа Роксанова дрожала всем телом, трясла поминутно головой, невероятно таращила глаза, застывала на месте с открытым ртом, изображала истерику, визжала, как кликуша, и т. д. В этом было все исполнение. Жалко бедную артистку, если ее исполнение вызвано толкованием и указаниями г. режиссера этой пьесы, г. Немировича. Но еще более жаль ее, если эти приемы — ее собственное измышление и отличительный признак ее артистического дарования... («Русский листок», М., 1898, 5 декабря).
Читая подобные статьи, не мудрено опрокинуться в депрессию. Но Немирович-Данченко, который вообще не склонен был зацикливаться на неудачах, уже сосредоточился на следующей работе.
Нина Заречная: между двух огней
К началу репетиций "Чайки" у Немировича-Данченко уже было интуитивное понимание, какой должна быть Нина Заречная. Но беда в том, что у Станиславского оно было совсем другим... Нина виделась ему как существо юное, "восторженное и сконфуженное", он настаивал на психологической разработке образа, не боясь, по его собственному выражению, "резкого реализма", чтобы приблизиться к жизненной правде и естественности. Немирович-Данченко же в первую очередь откликался на ощущение поэзии и требовал «лирического тона» от Роксановой, опасаясь заглушить ее поэтический монолог в пьесе Треплева. Для него "Чайка" была ближе к символизму, и он внутренне ориентировался на исполнение Веры Комиссаржевской в Александринском театре. Чехов поправлял Комиссаржевскую при чтении монолога: «Нина — деревенская барышня… первый раз на сцене говорит… трусит, дрожит…» Он возвращал ее к психологической правде, к прозе жизни.
Можно ли было не запутаться в этих взаимоисключающих задачах? Роксанова старалась выполнять указания Станиславского... но приходил на репетицию её учитель и возмущался, что она "изображает какую-то дурочку". В тексте «Чайки» сказано, что Нине пьеса Треплева не нравится, она не понимает ее, как же в таком случае она может исполнять ее в «лирическом тоне»? Вдобавок, призрак злосчастной Греты ещё будто бы витал над её Ниной Заречной, несмотря на то, что чеховская героиня вовсе не была похожа на экзальтированную девицу из драмы Марриота...
Нина в представлении Станиславского должна была быть чиста, наивна и диковата, — пока жизнь не сломает её в последнем акте. Этот рисунок был ближе к обыкновенно-житейской истории Нины, к распространенности подобной судьбы. Однако сама индивидуальность нервной, напоминающей Дузе Роксановой не соответствовала этому рисунку. Как актрисе ей ближе было задание Немировича-Данченко. По его настоянию она вернулась к нему, но, не добившись настоящего «лирического тона», окончательно запуталась.
Бывают роли, где артистка прежде всего должна быть привлекательна, трогательна и мила публике. Публика должна любить ее и сочувствовать ей с первого момента появления ее на сцене, и если этого нет — роль пропала. Роль Чайки именно такая роль, а г-жа Роксанова если и вызывает жалость, то жалость не к ней, не к ее драматическому положению, а к ее больным нервам. Все время в зрительном зале раздавался вопрос: «Почему эту роль исполняет г-жа Роксанова, а не кто-либо другой?» (Из рецензии С. С. Голоушева, "МХТ в театральной критике").
Мария Людомировна дала возможность играть другим. Она навсегда покинула Художественный театр в 1902 году.