...Очень продуктивной является модель, согласно которой мир возникает из мирового яйца как первоосевого элемента.
Образ яйца и у Есенина достаточно частотен и многопланов. Это может быть яйцо, действительно предназначенное для еды, хотя у Есенина оно никогда не упоминается в качестве простой еды, но всегда порождает новые метафорические смыслы - то космически-возвышенные, то вроде бы приземленно-людские, однако всецело подчиненные мифотворческой идее порождения Вселенной из яйца или тела перво-человека: «Словно яйцо, расколовшись, скользнул / Месяц за дальним холмом» (I, 93 - «Пропавший месяц», 1917); «В жбан желудка яйца злобы класть» (I, 152 - «Песнь о хлебе», 1921).
Образ мифического яйца-месяца Есенин мог почерпнуть из «Поэтических воззрений славян на природу» А.Н. Афанасьева, писавшего
о зарождении Вселенной из огромного яйца, из которого произошло «творение солнца из яичного белка, а луны из желтка»9. Мифолог также привел цитату из «Калевалы» Э. Лённрота, где Вейнемейнен (с таким написанием имени) из разбитых яиц орла, свившего гнездо на колене героя, творит Вселенную со словами: «Будь, исподняя скорлупа - землею, а верхняя небом! светися, белок, на небе солнцем, а ты, желток, разгоняй ночную темноту луною! а что осталось от яиц, пусть пойдет на звезды»10.
Менее метафорически-зашифрованный путь построения родственных космологических моделей - с применением образа яйца с уже определенно явленным зародышем-словом, понимаемым в рамках этиологического мифа как первоисточник нового духовного развития мира: «Как яйцо, нам сбросит слово / С проклевавшимся птенцом» (II, 56 -«Преображение», 1917); «Я сегодня снесся, как курица, / Золотым словесным яйцом» (II, 62 - «Инония», 1918).
Не случайно Воскресение Иисуса Христа зримо воплощено в ритуале «христосования» красными яйцами на Пасху. Об этом народно-православном ритуале в Зарайском уезде писал местный помещик В.В.Селиванов в 1856 г.: «Когда в конце заутрени священник выходит с причтом, с крестом и образами христосоваться с народом, крестьяне, христосуясь с ними, дают им по красненькому яичку»11. Яйца в более бледный цвет красили в знак завершения пребывания Христа на земле: «В Троицын день и в Вознесенье красят яйца в желтую краску самым простым способом. Насыпают в горшок березового листу или накладывают крапивы, подсыпают туда золы, наливают воды и кипятят на огне»12.
Анализируя роман «Котик Летаев» А. Белого, Есенин рассуждал о природе художественного слова, проводя параллель между созданием удачного произведения и мифическим актом первотворения, в том числе и обращаясь к протосюжету снесенного птицей-демиургом яйца. Однако, по мысли Есенина, писатель, в отличие от мифот-ворца, способен создать и безуспешное творение при помощи ошибочных слов: «Они тоже имеют потуги, пыжатся снести такое же яйцо, какое несет «Кува - красный ворон», но достижения их ограничиваются только скорлупой» (V, 182 - «Отчее слово», 1918). Возводя авторские находки к мифу, Есенин допустил прямую цитацию строки и аллюзию на стихотворение «Беседный наигрыш. Стих добропис-ный» (1915) Н.А. Клюева:
Нам програет Кува - красный ворон;
Он гнездищем с Громом поменялся,
Чтоб снести яйцо - мужичью долю (V, 426).
Как видно из сказанного, мифологический мотив сотворения мира из яйца являлся излюбленным концептом Есенина в начальный революционный период 1917-1918 гг.
Предназначенность слов для уяснения сущности явлений, что подобно усвоению пищи, отмечена в более поздний период творчества в речи Замарашкина: «Слова ведь мои не кости, / Их можно легко прожевать» (III, 62 - «Страна Негодяев», 1922-1923)...
Есенин был захвачен идеей предварения не иллюзорного крестьянского царства. В громах революции ему виделось осуществление многовековечной мечты крестьянства о некоем вселенском Вечеграде, «где люди солепно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа в содревах, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где “избы новые, кипарисовым тёсом крытые”, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сычёною брагой». Эта крестьянская утопия жила в нём издавна, была впитана вместе со сказками и поверьями, со всем традиционным укладом коренной среднерусской крестьянской семьи, в которой он родился и возрос. Он по праву ощущал себя певцом этой неведомой, но такой желанной сердцу каждого крестьянина миространы. В своём крестьянском первородстве видел неоспоримое право на то, чтобы быть её первозвестник. Когда он в эти же месяцы писал:
С иными именами
Встаёт иная степь —
и к этим «иным именам» причислял А.В. Кольцова, Н.А. Клюева и себя, то в этом было не только осознание родства (полного, нет ли, и родства в чём именно — вопрос другой), но и осознание собственного противостояния и противостояния других, почитаемых соратниками поэтов, всей остальной литературе. «Романцу» и «западнику» Блоку, по мысли Есенина, не дано быть певцом этой новой, рождающейся в мужичьих яслях Руси, это кровное право его, Есенина. И вот, видимо, чтобы как можно убедительнее и нагляднее доказать собеседнику это своё право, чтобы и тени сомнения у того не могло возникнуть, — ибо как иначе объяснить подобный поворот в беседе? — выдвигает Есенин легенду о деде-старообрядце, рисуя тем самым себя выходцем из сверхглубинных слоёв народа, наследником мудрости пращуров. Эту легенду Есенин повторял потом не раз. Некоторые критики, приняв её на веру, дали ей долгую жизнь рядом с именем поэта. Воздействием деда-ведуна, книжника и церковника, пытались, в частности, объяснить отсутствие острых социальных мотивов в ранней лирике Есенина. На деле же церковность домашнего, детского воспитания Есенина отнюдь не превышала церковности и религиозности обычной, рядовой крестьянской семьи. Разве только родной дом стоял против церкви и бабушка, ради приработка, пускала ночевать «богомазов», работавших там. Товарищ по детским играм Клавдий Воронцов рассказывает, как этот «христолюбивый отрок» устроил явление «чудотворной иконы», стащив из дома обычный образ и поставив его с зажжённой свечкой в выкопанной на берегу Оки пещерке. Он же рассказывает о том, как Есенин, ещё мальчиком, снял с себя крест и как его ругали «безбожником». Время Есенина пересекалось величайшими историческими событиями — первая мировая война, крушение самодержавия, Великая Октябрьская социалистическая революция, начало строительства первого в мире государства рабочих и крестьян. И путь Есенина — это постоянное напряженное размышление над главным вопросом: «Куда несёт нас рок событий?» И если поэт шёл в ногу с событиями, то только потому, что сам настойчиво и последовательно усваивал то, чему учила его эпоха, время, люди.
«Я — реалист», — утверждал он в одной из своих статей. В этом императиве было не только раскрытие коренных, принципиальных творческих установок, но и сознательное противопоставление себя тем литераторам, которые руководствовались всякого рода модернистскими теориями. Когда он в июне 1924 года писал: «Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить». «Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная — я сам», — то это было не самомнением избалованного вниманием и славой поэта. За этим стояло другое. Ему действительно были узки рамки любой литературной группы или школы. Он вырастал из всевозможных манифестов и деклараций быстрее, чем они создавались. Поэтому с большой осторожностью надо относиться к встречающимся в мемуарах суждениям о приверженности Есенина к тем или иным литературным группам, здесь тоже немало домыслов и легенд ходило и ходит вокруг его имени. слова Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы, он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». Есенин не нуждается в извинительных интонациях или стыдливых замалчиваниях, в поверхностной и неловкой гримировке. Когда он в одном из своих последних стихов написал: «Пусть вся жизнь моя за песню продана», — это была не поэтическая поза, не красивая и эффектная фраза, долженствующая разжалобить читателя. В этих словах заключена суровая и тяжелая правда. Он служил всю свою жизнь поэзии, отдавая этому великому делу все свои силы, всю энергию своей души. Точно и полно это выразил Горький: «...невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком». Поэтому главное — умение увидеть в рассказах о нём за картинами будней творческое горение великого русского поэта.
( Отрывок из произведения)
Сказ о Виевом яйце
Бог один – Святая Русь,
Образ солнца ясного.
Я в миры твои гляжусь,
Космоса прекрасного.
Часть первая
Василиса Прекрасная
Ей подвластны воды, звёзды и леса,
Солнечные своды, месяц и гроза.
Луговые травы шорохом вдали
Воздают ей славу в злате и пыли…
Василиса – пава, дочь отца небес.
Лунная оправа. Изумрудный срез.
Волшебства явленье - от её руки.
Звёздное теченье мировой реки…
Кланяется ветер богу и стогам.
В звёздах юг и север, низко к волосам.
Силою природы, космосом любви
Рождены аккорды света и земли.
Лик земной богини, Всесвятой Руси.
Проискрила в сини, вдали и вблизи…
Смотрится в озёра, в млечные миры.
Волшебство узора - свет её игры…
Кощей Бессмертный
Закружили вихри от гнилых дождей.
Вдруг в бездонной шири засвистал Кощей.
Недруг Солнцебога, жизни и добра.
Грязного потока - цвет его нутра.
Застонал, залаял. Брошенное: «Да».
И стрелу направил в алые уста.
Падение Василисы
Срезанные косы у земной зари.
Чёрные откосы, демоноцари.
Святорусь без края в образе звезды,
Огнеблеск являя, падала в сады.
В серые как пепел, в дьявольское зло,
Где дрожащий стебель прахом занесло,
Где проходы в гроты и зловонье ям.
Жир змеиной рвоты - тут же, по камням.
Кровь на белой шее, Василисы взгляд.
Воет о Кощее пучеглазый гад.
Логово из грязи, гнили и костей.
Земли русской князи в образе мышей…
Плен. Заточение
Тронуты порезом лоно и уста,
Руки под железом, девичьи места.
Взяты в рабство дети, жёны и мужи.
Битые до смерти. Съедены во ржи.
Трепетала птицей, падала росой
И текла водицей, светлою рекой.
Проискривши златом, встала под кнуты
И жалела взглядом мёртвые кусты.
Пытка
Отворяют копья раны на груди.
Белой кожи хлопья, выбитой кости.
Сотворенье смерти для сестры богов.
И желают черти вырванных кусков…
- Умертвить богиню! Распылить чело!
Пусть обитой пылью восхитится зло.
На века! Навечно! Истребить! Иссечь!
И воззвало Нечто. И подняло меч.
Не зловонной раны, ни другой беды.
Затянулись шрамы, и сошли следы.
От клыков, и жезла, и стальных когтей.
И опять воскресла под удар плетей…
- Будешь мне подвластна! Будешь мне рабой!
Вижу, не согласна! Так ступай за мной!
Вот взгляни на это. Щепу точит мышь.
Будешь безответна - превращу в голыш…
Богур
Серп луны над нивой, сатаны пурпур.
Мировой злосилой взятый в плен Богур.
Чёрной силы слуги. Он меж ними встал.
Рваные зарубки. Сын снегов и скал.
Он её страданья созерцал вблизи,
Духа трепетанье, всю печаль Руси,
Звёздное мерцанье сердца существа
И её касанья к ранам естества.
Вскрикнет демон мрака дали и земли.
Серого оврага кости и угли.
Ни пути, ни следа. Лишь зловонье шкур.
Трепыханье света счёл спасти Богур.
- Навсегда! Навечно смерть, печаль и мрак!
И взметнулось Нечто: «Да пребудет так!»
Заметалось в корчи, перешло на бег.
«Василисы очи ослеплю навек!»
Наскоро и страшно всех, кто рядом с ней.
Рык всезла протяжный стих во тьме ночей.
Железный замок
Земляного вала щебень и песок.
Замок из металла, свод и потолок.
Из железа петли, двери и щиты.
Спрятанные семьи. Красные бинты…
Занавес из стали. Западный конвой.
В схватке умирали вставшие стеной.
Воинство Богура. Нежить как река.
Звёздная структура русского клинка.
Слёзы Василисы. Ветер и дожди.
Чёрные эскизы, нечисти вожди.
Отзвуки атаки, пролитая кровь.
Колдуны и маги, грязная любовь.
Cхватка без пощады, тьма отбитых волн.
Мёртвые закаты, обгоревший тёрн…
- Умертвить Богура хитростью берусь.
Содранная шкура, пожранная Русь.
Поклонимся тыну и сведём к ничьей.
Пусть подставят спину под число ножей.
А прибудут к месту - разыграем пир.
Яд - к вину и тесту. И заключим мир…
Смерть Богура. Пленение Василисы
Смертный час Богура, гложет кости тварь.
Пагубного сюра тлеющая гарь.
Демона-нарцисса с варевом котлы.
Дева Василиса взята в кандалы.
В черепах заборы. В жуткий лабиринт
Сведена, под горы. Без звезды зенит.
Срезанные косы у земной зари.
Чёрные откосы, демоноцари.
Святорусь - без края в образе звезды,
Огнеблеск являя, падала в сады.
- Я! Бессмертен тоже, как и ты сама.
Царственное ложе, с солью закрома.
И моё господство. Полюби меня
И роди потомство от меня, царя.
Твои дни разбиты. Торжествует грех.
Люди - паразиты. Разобщённость всех.
- Не хочу! Не стану я твоей женой!
Верить не устану в твой конец земной.
Уходи, проклятый! Не желаю зреть!
И звёздою златой не тебе гореть.
- С норовом, я вижу. Не возьмёшь дары?
Опрокину в жижу. В адские пары!
Обряжу лягушкой, и поскачешь прочь.
Ням-ням-ням - за мошкой по травинке в ночь.
Призываю чары, призываю мрак.
Порченые травы. Да пребудет так.
Часть вторая
Государь
Русский самодержец.
Добрый государь.
Воин-управленец.
Тридевятый царь.
Вольная столица.
Богу жизни храм.
В град велел явиться
Царь своим сынам.
- Поезжайте в поле,
Стрел направьте сталь
И по божьей воле
Отстрелите вдаль.
Сделавши поклоны,
Отыщите след.
Где они - там жёны…
Вам всё ясно ль? Нет?
Поклонились братья
И сошли к крыльцу.
Запахнули платья.
Не перечь отцу.
Его слову вняли,
Запрягли коней
И уже скакали
На холмы полей.
Рок. Старший сын
От стрелы от царской погнутая сталь.
Девице боярской розы и миндаль.
Русские уборы в бликах янтаря.
Для питья кагоры. Старший сын царя.
Рок. Средний сын
Средний сын неспешно выпустил стрелу.
Унеслась прилежно к дальнему селу.
Ко двору купчины пала на порог.
Красоту дивчины позабыть не смог.
Рок. Младший сын
Синеокеана златооблака.
Младшего Ивана дрогнула рука.
Ни стрелы, ни следа, только рябь в глазах.
Затерялась где-то в колдовских лесах.
Погрустнел царевич: «Вот же где изъян!»
Средний брат - Олесич. Старший брат - Боян.
- Как и быть, не знаю. И чего решать?
Солнце близко к краю. И куда бежать?
Поиск стрелы. Невеста-лягушка
Топкие болота. Мрачные места.
Ни пути, ни входа. Лишь капель с листа.
Лешего чертоги, ёлки да кусты.
Чёртовы берлоги, дикие коты…
Помолившись богу, шёл Иван во тьме.
От болота к логу. Спать лёг на земле.
Под щекой гнилушка, сучья от дупла.
Встал, глядит - Лягушка! И при ней стрела.
- Знать, судьба такая - быть тебе женой.
Солнце из-за края. «Что ж, идём домой».
Глиняный комочек, липкое жильё.
Завернул в платочек нагую её…
Возвращение. Заключение союзов
- Хороша зазноба! Плесень да парша…
Жёлтая утроба и губа ерша…
Выпучила глазки. Вот где красота…
- И под цвет закваски прочие места…
- Ну! Довольно братья, поглумились уж…
- Не видать мне счастья. Но я ей суть муж.
На душе прогоркло. Может, и глупец…
Не смеялся только лишь один отец.
Справил царь три свадьбы. И благословил.
В залах канделябры, на столах кизил.
Вин столетних сладость, сбитни и меды.
Голоса надсадность, под столом сваты.
Каждому - наделы, в жемчугах тесьма.
В море каравеллы - в рощах терема.
Золото посуды, на закуску дичь.
Гусли-самогуды, скомороха спич.
Часть третья
Испытание снох
Час-другой родится.
День упал к ногам.
Вновь велел явиться
Царь своим сынам.
- Я! Повелеваю!
Выполнить шитьё.
Чтоб к утру, до чая,
Вышили тряпьё.
Царственные павы.
Чтоб цветов игра…
Для престижа дабы
Три больших ковра.
С выдумкой, конечно…
То не пустяки!
Ну, ступайте спешно…
Бог вам помоги…
Обращение лягушки
- Не кручинься, милый! Просто засыпай!
В сон души счастливый проискрится рай.
Сотворю на диво и преображу.
Поступи учтиво. Отдыхай, прошу.
Из небес сиянья сотканный ковёр.
Девицы касанья, васильковый взор.
Cброшенная ноша с белоснежных плеч.
Сморщенная кожа, лягушачья желчь.
Рукоделие жён. Клятва
Поутру явились сыновья к отцу.
Долго не рядились, подошли к крыльцу.
Старшего холстина - белый конь в броне.
Дымная долина, небо в воронье…
Среднего же сына золоторубли.
Беличья пушнина. С серебром кули.
Сундуки и вазы, самоцветов глаз.
Атлас и паласы, соболя и барс…
Словно паутина, вышитый узор.
Ахнули едино и отец и двор.
На ковре лягушки - русская земля.
Броды и речушки и дорог петля.
Башни и бойницы близко от границ.
В облаках столицы стая голубиц.
На стене дворцовой при мече Иван.
А за далью голой - сатаны курган.
Воинство Кощея, чёрные стрелки.
Супротив злодея русские полки.
- Нет работы краше в замысле фигур
И подруги ваши, вижу, не из дур.
Выписаны цепко море и челны.
Обнимаю крепко вас, мои сыны.
Первой стрелы вёрткой воинств госпожа.
Второй стрелы тонкой - пава дележа.
Третьей стрелы жабьей - оперенья злат.
Символ смерти вражьей и защиты врат.
- Поклянитесь богом, дочери мои,
Чистотой и родом, и душой земли.
О любви к друг другу и своей стране.
Чтоб рука об руку - в радости и не…
- Пусть свершится ныне, то - и навсегда,
Девы-берегини. «Вы согласны?» «Да!»
- А лягушке-паве быть меж вас главней,
Ибо свет во славе суть грядёт за ней.
Завтра же с мужьями будьте ко двору.
Встречу пирогами и сведу к пиру.
Кручина Ивана
- Как же я с тобою?! Да ещё к столу?!
С голою такою?! Где-то там, в углу?!
Поднесут по крошке и вина черпак.
Ну а ты в ладошке - невзначай: «Квак-квак»...
- Не кручинься, милый, и не сочиняй.
В сон души счастливый проискрится рай.
Утро мудренее вечера житья.
Поступи умнее и ложись, где я.
- Смятая подушка, на полу кафтан.
Молвила лягушка: «Пробудись! Иван!
Нечего не бойся. Знаю, не грешу.
И не беспокойся. Слушай… что скажу:
- Загремит, случится в небе бог Сварог.
Молнией явится и ударит в стог.
Вспыхнувшие ветры запахнёт в дожди.
Огненные метры. Ну а ты и жди…
В сказочном уборе буду я ступать,
В золотом покрое стану танцевать…
Не боятся гости пусть раскатов дня.
Вбиты в доски гвозди, в коробчонке - я.
Заверни картошку, на коня - и в путь.
А меня - в ладошку, провожу чуть-чуть».
Пир. Объяснение с отцом
- Что ж не взял супругу!? Снова! Царский сын!
Словно как с испугу! Почему один?!
Постеснялся жабьей вздорной пестроты?!
Или сплетни бабьей?! Эх! Нескладный ты!
Неужель и вправду, ваш союз так плох?!
Иль злорадство, может, у зятьёв и снох?
Три звезды по кругу, где любая - дочь.
Не равны друг другу?! Как рассвет и ночь.
- Ты прости, озлился. И упрёк - в урок.
Без жены явился, позабыл платок.
От соплей веснушка и по гриве - слизь.
Зареклась лягушка, говорит: «Дождись…»
Мол, прибуду следом, передай родне.
Пусть встречают с хлебом и сойдут ко мне.
Светопреставление
Божии раскаты, молнии стрела.
Вздрогнули палаты, с дичью вертела.
Вспыхнувшие дали высекли дожди
И огнём опали где то позади…
Выжитый из грозди виноградный сок.
Испугались гости и лежат в рядок…
А Иван в сторонке, рядом, у окна.
- Едет в коробчонке. То моя жена.
И прошу без крика, не кривя губу!
То небес владыка торит ей тропу.
Всё по божьей воле, говорю, как есть.
И не бойтесь боле ни сейчас, не впредь.
Приезд лягушки
Лунные отсветы в тень хрустальных лоз
На дверях кареты и роса мимоз.
Взятые в удила чудо-жеребцы.
Гнутые перила, к гривам бубенцы.
В изумрудной пыли - платина подков
Вытоптанной мили золотопесков.
Высшим снам подобна девица-звезда.
Млечная корона, рукавов слюда.
Лучезарно дивный в косах полусвет.
Утончённость линий, совершенство черт.
Плавное движенье,лёгкие шаги.
Светоистеченье взгляда и руки.
Искорка колечка, неба полоса.
Встала у крылечка девица краса.
Сдавленные локти, прочие места.
Осмелели гости, ясно, неспроста.
Сорванные шторы, Смотрят из окон.
По полу приборы, стоптанный лимон.
Иван и Василиса. Преломление хлеба
- Как же ты прекрасна, как же хороша!
- Значит, не напрасно спала у ковша?!
- Я прошу прощенья, что не вышел в гром.
Вот тебе печенье, и войдём вдвоём.
- Жабушка-лягушка не проста, кажись!
Вот тебе и мошка! Вот тебе и слизь!
Надо ж народиться! Чтобы прыгать в бок…
-Ну! Как говорится, счастья им дай бог!
- Здравствуй, царь-правитель,
Гости и родня,
И столичный житель.
Кланяюсь всем я.
Радости желаю каждому из вас.
Пью и преломляю этот хлеб и квас.
В вашу честь, сестрицы! Как и в честь мужей!
За флагшток столицы, стен и площадей.
Ветра перемена, дальних вспышек дрожь.
-За тебя, царевна, поднимаю ковш!
Языки и пальцы прикусившим: «Цыц!
Объявляю танцы для сыновних жриц».
Представление первое
Белые нарциссы, лунная вода.
В косах Василисы - млечная звезда.
В серебре соцветий - девичий изгиб.
Золото созвездий и крылатых рыб.
Проявлённый глянец сказочных озёр.
Василисы танец и Ивана взор.
Небеса без края, сумрачность ветвей.
И над ними стая диких лебедей.
Мхи лесов и травы, космоса свирель.
Сонные дубравы девственных земель.
Солнечное бденье, пирствующих зал.
Сгинуло виденье, и затих вокал.
Представление второе
Старший брат с женою выразил пролог
Пляскою живою, трескотнёй сорок.
Соловьиным свистом, щебетом скворца,
Шёпотом и визгом, жестом сорванца.
Представление третье
Среднего частушки, песен винегрет.
- Слушайте, старушки и столетний дед!
Сказку от начала будем измышлять.
На дворе мочало. Слушайте опять!..
Жили-поживали Лапоть и Потом.
Прочие детали будут Тюфяком.
На дворе начало, как про то не знать.
Что ж, начнём с Мочала сказку измышлять.
Жили-поживали прочие - Незнать.
То, что измышляли Лапоть и Опять.
Сказочки Мочало, что ж, начнём потом.
Отразим Начало двор не Тюфяком…
Окружение царя
- Множество нюансов звука и тонов,
Совершенство сказов, песенных листов.
Хороши репризы и стихов столбец.
- Танец Василисы - лучший образец.
По полу дорожка, белый сапожок.
Вышитая стёжка, девичий шажок.
Красные румяна… - Что- то не пойму!
Разыскать Ивана я велел кому?!
- Бросились вдоль кресел. Ищут там и тут.
Говорят не весел, и не трогал блюд.
- А идя на выход, резанул рукой.
- И отсюда вывод - не в себе родной.
- Нет коня на месте. И на том стоим.
- Следом на карете, и жена за ним…
Часть четвёртая
Сожжение лягушачьей кожи. Пленение Василисы...
Фотовидиообраз(ы) взят(ы) из инфополя. Компиляция. Экспликация.