14 июня была годовщина смерти английского писателя Честертона.
Гилберт Кит Честертон - писатель, эссеист, журналист, христианский апологет, - напомнил сайт Рускатолик.рф. "По этому случаю публикуем главу из книги Дейла Алквиста «Здравый смысл. Уроки от Г.К. Честертона», посвященную отношению Честертона ко многим вопросам, но прежде всего – к журналистике, которой он отдал большую часть своей жизни. Текст впервые публикуется на русском языке в переводе Михаила Костылева".
Почитаем?
Дейл Алквист. Еще одно знакомство с Честертоном
Когда он входит через дверь, первое, что мы видим – он почти полностью заполняет собой комнату. Конечно – он весит триста фунтов, но его рост еще более необычен, чем его вес. В нем шесть футов четыре дюйма, но он кажется еще выше. Он великан, но не Голиаф. На самом деле он – эльф-переросток. Он произносит заклинание, и заклинание это именуется радостью. Это то, что мы, конечно, когда-то чувствовали, и это то, что проникает в наши души. Его огромное тело содрогается от смеха. Смех дует сквозь его усы.
«Я полагаю, что наслаждаюсь собой больше, чем другие люди, потому что хорошо провожу много времени».
Он снимает мятую шляпу и тяжелый плащ. Он прислоняет палку к стене. Он щурится и поправляет кривые линзы на кончике носа, но они все равно остаются кривыми. В каждом его жесте сквозит гениальность.
Но как насчет этой палки, она настоящая? Действительно ли внутри трости спрятан меч? Да, так оно и есть. Зачем он носит трость с мечом?
Он говорит, что это потому, что ему нравятся вещи, которые сходятся в точке, и таковы лезвия мечей. У него романтическая привязанность к мечу, она проявляется в его бесконечных каракулях и рисунках. Но его меч никогда не прольёт кровь. Его меч поэтичен, а не прозаичен. Единственное, что он когда-либо протыкал им, — это подушку на диване в его кабинете.
Но меч — не единственное оружие, которое он носит. Он также носит… Пистолет! Но зачем?
«Я купил его в день своей свадьбы», — объясняет он… а затем добавляет: «чтобы защитить свою подругу». Он говорит, что оружие также оказывается весьма полезным и в других случаях. Например, всякий раз, когда он слышит, как человек говорит, что жизнь не стоит того, чтобы жить, он достает пистолет и предлагает застрелить его. «Результат всегда на удивление положителен», — смеется он.
Но подождите, в его арсенале есть еще кое-что. Он также носит с собой большой техасский нож. (Где он хранит все это?) В сложенном состоянии он имеет семь дюймов в длину, в открытом – четырнадцать дюймов. «Нож — всего лишь короткий меч; а перочинный нож — это еще и секретный меч». Он объясняет, что у его ножа есть «ужасный язык, который мы называем лезвием».
Он спит с ножом под подушкой — и обычно забывает его там. Его жена вынуждена забирать потом его из всех отелей, в которых они останавливаются. Он использует его в основном как нож для писем, а однажды во время дебатов он по рассеянности вынул его и начал точить им карандаш, к большому удовольствию публики и к великому огорчению своего оппонента.
Да, многочисленные легенды о его рассеянности не преувеличение. Он постоянно опаздывает на поезд. А те, на которые он все же садится, едут не туда, куда надо. Он вызывает такси, чтобы отвезти его в редакцию GK’s Weekly, его собственной газеты, но не знает адреса. Поэтому такси сначала отвозит его в газетный киоск, чтобы он купил экземпляр газеты, из которой он мог бы узнать адрес, а поскольку во многих газетных киосках нужной газеты нет, поездка может занять несколько остановок. Он уходит от книжных киосков, читая книгу, которую взял в руки, и лавочник, узнав его, просто посылает жене счет. Его карманы переполнены книгами и газетами, и он читает на ходу, не обращая внимания на движение транспорта, которое с визгом останавливается перед ним, когда он переходит улицу.
В его карманах есть еще кое-что. В дополнение к материалам для чтения и оружию, он говорит, что может найти в своих карманах целые миры, и что в Судный день, когда море отдаст своих мертвецов, его карманы выдадут запрятанные там необыкновенные вещи. Но чего он не может найти ни в одном из своих карманов, так это своего билета на поезд. Или деньги. Билет на поезд он, несомненно, оставил на том прилавке, где купил его. А деньги он отдал нищим.
Он кажется таким легкомысленным и таким небрежным, но он дает деньги нищим не легкомысленно или небрежно, а потому, что верит в то, что деньги нужно давать нищим, и давать им «там, где они стоят». Он говорит, что прекрасно знает все доводы против раздачи денег нищим. Но он считает, что они как раз и составляют аргументы в пользу того, чтобы давать им деньги. Если нищие ленивы, лживы или хотят пить, он слишком хорошо знает о своей нехватке мотивации, о своей нечестности, и о своей жажде. Он не верит в «научно упорядоченную благотворительность», потому что она – слишком проста, совершать ее столь же легко, как написать статью. Он верит в «неупорядочную благотворительность», потому что она по-настоящему является сложной. Такая благотворительность означает самое сокрытое и ужасное из всех человеческих действий — разговор с человеком. На самом деле, говорит он, «я не знаю ничего труднее, чем по-настоящему поговорить с бедняками, которые встречаются нам». Он говорит, что если бы мы действительно верили в демократию, мы бы не спорили о том, что нам делать с бедными; это бедняки должны были бы спорить о том, что с нами делать.
И вот теперь он уже не кажется таким рассеянным и оторванным от реальности. Его рассеянность, как выясняется, связана только с деталями, которые на самом деле не имеют значения, хотя все они – те вещи, которые составляют жизнь большинства из нас; в то время как вещами, которые действительно имеют значение, мы пренебрегаем. Он всегда сосредоточен на более широкой картине и на вечных истинах. Но у него также есть страсть к справедливости и искренняя любовь ко всем. На улице он может быть потерянным и беспомощным, но в мире он всегда дома.
Он готов рассуждать, кажется, на любую тему. История стеклоделия, горгульи, Милтон, Хаксли, сыр, манихеи, Шекспир, Шоу, рубашки, Теннисон, магистрали, Таффи. Он может цитировать по памяти целые отрывки из книг, книг, которые читал много лет назад. Попросите его представить доказательства одного из своих исторических утверждений, и он дословно повторит термины Великой хартии вольностей на древнеанглийском языке! Попросите его поставить для вас автограф на книге, и он напишет оригинальное стихотворение внутри обложки:
В книге сей – красивые рисования,
Могут навлечь ваши праведные нарекания,
Только не читайте сам стих,
Потому что он гораздо хуже их.
Он не подписывает свое имя, а рисует его. Его почерк живописен, так же ясен и чист, как его проза, так же закончен и уместен, как его поэзия.
И тогда он дарит тебе книгу.
«Увы, мое ремесло — всего лишь слова», говорит он.
Он смущен тем, что слова — это единственное, что он делает, и единственный подарок, который он может дать. Смирение совершенно искреннее. Самое поразительное в нем то, что такой большой человек может чувствовать себя столь маленьким и незначительным. Но сам его размер может иметь какое-то отношение к его смирению: «Может быть, худощавые монахи были святы, но я уверен, что смиренными были толстые монахи. Быть толстым — значит быть предметом насмешек, а это более полезно для души».
И действительно, он сильнее всех смеется над шутками, отпущенными на свой счет, и карикатуры на него самого веселят его больше любых других. Он может искренне наслаждаться собственной глупостью и высмеивать собственные достижения. В дебатах он обезоруживает своих противников, соглашаясь с ними, когда они нападают на него лично. Когда они нападают на его идеи, он неспешно и как бы с неохотой встает и полностью опровергает их аргументы. Но, как заметила его секретарша много лет спустя, «ему не доставляло удовольствия превосходить других людей». Он действительно понимает великую добродетель смирения и великий грех гордыни. Он говорит, что он – не проповедник, но, если бы ему нужно было прочитать только одну проповедь, это была бы проповедь против гордыни: «Все зло началось с попытки к превосходству».
Он напоминает нам, что он всего лишь писака. Затем он внезапно напоминает себе о крайнем сроке. Ему нужно написать статью для одной из многочисленных газет, для которых он пишет. Он пытается найти что-нибудь, что угодно, чтобы написать. «Чем быстрее идет журналист, тем медленнее идут его мысли. В результате получается газета нашего времени, которую с каждым днем нужно доставлять все более и более в ранний срок и которую с каждым днем все меньше стоит доставлять по адресу». Но, конечно, если он это пишет, то это стоит прочесть, и остается актуальным спустя почти столетие после того, как он это написал. Он может написать провокационное эссе на любую тему, даже если поначалу кажется, что по этому поводу нечего сказать. Но прежде чем погрузиться в размышления, он достает еще одно оружие. По крайней мере, некоторые считают это оружием. Это сигара.
Он делает крестное знамение со спичкой, прежде чем зажечь сигару. «Моя муза», — говорит он, затягиваясь. «Одни люди пишут карандашом, другие — пишущей машинкой. Я пишу своей сигарой». Словно почувствовав наше неодобрение, он смеется и отвечает на наши возражения еще до того, как мы успеваем их перечислить. «Это правда, что табак, хотя и не является опьяняющим веществом, в некотором смысле вызывает наркотическую зависимость: но то же самое относится и к чаю. Верно, что табак, взятый не по сезону и не по разуму, портит аппетит, но и сладости тоже… Да, это роскошь, воздействует как острая и преходящая щекотка или острота, но таковы и перец, и соль, и горчица, и сотни других прекрасных даров… Да, она заканчивается и превращается в дым, но точно так же заканчиваются все мирские силы и удовольствия. Верно, что она обращается в пепел: но в него в конце концов превращаемся все мы”. Он объясняет, что в курении сигар нет ничего аморального. Точка зрения, считающая курение аморальным поступком, демонстрирует не только отсутствие ясного мышления, но и отсутствие четких стандартов. Смешивание неправильных вещей вместе со злом стирает грань между правильным и неправильным и приводит к хаосу. Это также приводит к правовой и практической путанице. «Отсутствие четких стандартов у тех, кто смутно думает о [курении] как о пороке, все же может быть началом большой опасности и угнетения».
Он защищает курение и употребление алкоголя не как привычки («Все привычки — плохие привычки»), а как простые, традиционные удовольствия, которыми нормальные люди наслаждаются в течение веков. Он указывает, что то, что общество называет «прогрессом», по обыкновению то и дело накладывает наказание за все то, чем наслаждается обычный человек. «Нет нормальной вещи, которую сейчас нельзя было бы отобрать у нормального человека. Современная «эмансипация» на самом деле является новым преследованием обычного человека и здравого смысла». Если он чем-то и гордится, так это тем, что защищает простого человека и здравый смысл. «Я представляю веселую массу человечества. Я счастливый и безрассудный христианин». Пуританское нападение на курение является примером «возвеличивания очень мелких и второстепенных вопросов поведения за счет очень важных и первостепенных. Если и есть что-то хуже современного ослабления основных нравов, так это современное усиление второстепенных нравов. Таким образом, считается более унизительным обвинять человека в дурном вкусе, чем в дурной этике. В наши дни чистота не идет ни в какое сравнение с благочестием, ибо чистота стала необходимостью, а благочестие считается оскорблением». Эти вопросы здоровья и гигиены были призваны атаковать простые удовольствия, которые должны быть вопросами личной свободы и удобства. «Великая опасность для нашего общества состоит в том, что все его механизмы могут стать неподвижными, а его дух — непостоянным. Мелкие действия и распоряжения человека должны быть свободными, гибкими, творческими; неизменными должны быть его принципы, его идеалы. Но у нас верно обратное; наши взгляды постоянно меняются; но наш обед не меняется…».
У нас возникает вопрос: всегда ли он так говорит? Говорит ли он так же, как пишет? Пишет ли он так же, как говорит? Ответ положительный. Его любимая жена Фрэнсис уверяет нас, что, когда он говорит, ни его тон, ни его мировоззрение никогда не меняются, кто бы с ним ни был. Рано утром или поздно ночью — в обществе других или наедине с женой — у него один и тот же подход к жизни — «тот же поток внезапных идей».
Также он любит разговаривать сам с собой.
«Если человек не разговаривает сам с собой, — говорит он, — то это означает, что с ним не стоит разговаривать».
Более того, он смеется над своими шутками. «Если человек не может смеяться над своими шутками, то над чьими шутками он может смеяться? Разве архитектор не может молиться в своем соборе?» Все его тело сотрясается от смеха. Он наклоняется ближе к нам. «Нет ничего хуже современного представления о том, что умный человек может пошутить, не принимая в шутке участия… Не смеяться над собственными шутками — непростительное самомнение. Шутки недостойны; вот почему они так хороши для души».
Мы могли бы всю ночь сидеть и греться в лучах его слов и его смеха, но жена вдруг напоминает ему, что сегодня вечером он должен читать лекцию, и если он не поторопится, то опоздает. Что ж, на самом деле он опоздает, даже если поторопится. Наступает время буйной активности, поскольку Фрэнсис пытается заставить своего мужа выглядеть презентабельно, а он пытается выяснить, о чем он должен читать лекции. Он делает несколько заметок на клочках бумаги, которые находятся в пределах досягаемости, а затем спускается и поспешно загружается в такси. По прибытии к лекционному залу великий человек большого роста с трудом вытаскивает свое огромное тело из машины. Возможно, кто-то подсказывает, что ему следует попытаться выбраться боком. Он стонет: «У меня нет бока». Лекционный зал полностью заполнен людьми. На его лекции всегда есть спрос, все билеты всегда раскупаются. Ей предшествует длинное и хвалебное вступление и бурные овации, когда он поднимается, чтобы говорить, и начинает с того, что говорит тихо, почти про себя: «После вихря тихий, тихий голос».
Он лезет в карман за своими заметками, но, конечно же, не находит их. Он пробует залезть в другой карман и в конце концов понимает, что у него никаких заметок нет. Он начинает говорить, продолжая шарить по карманам. Он читает импровизированную лекцию, затрагивая и связывая воедино ослепительное множество различных тем:
Меня пригласили сегодня вечером прочесть лекцию, но я, конечно, не могу назвать себя лектором, потому что опасаюсь, что здесь есть люди, которые действительно слышали хотя бы одну из моих лекций…
Я журналист и поэтому совершенно не знаком со многими вещами, но поскольку я журналист, я пишу и говорю обо всем…
Я, конечно, мог бы рассказать о том приключении, которое произошло со мной сегодня вечером.
Приключение — это всего лишь правильно обдуманное неудобство. Неудобство – это всего лишь неправильно обдуманное приключение…
Частью приключения моего прибытия сюда было путешествие по современному городскому ландшафту. Кажется, что современный мир можно легко определить как толпу очень быстрых гоночных автомобилей, остановившихся и застрявших в пробке…
Я думаю, можно с радостью признать, что одной из самых странных, самых больших и фундаментальных проблем современной жизни является… ее уродство. Мир стал богаче и сложнее, трудолюбивее и упорядоченнее; в целом он стал свободнее и человечнее; но когда все сказано и сделано, в целом он стал гораздо безобразнее… Что может быть причиной этого?
…Я считаю, что главный источник безобразия современной жизни — отсутствие энтузиазма по поводу самой жизни.
Если бы мы действительно любили современную жизнь, мы бы хотели украсить ее. Ибо все люди стремятся украсить то, что они считают прекрасным. Мать всегда стремится украсить своего ребенка теми нарядами, которые у нее есть. Хозяин прекрасного дома украшает свой дом; верующий украшает свою церковь; любовник осыпает драгоценностями и украшениями свою даму; патриот реформирует свою страну. Все эти люди улучшают вещь, потому что считают ее красивой… Мы не делаем современную жизнь красивой именно потому, что не верим в нее… Если бы мы относились к технике нашего века так же, как великие готические архитекторы относились к технике своего вкека, мы должны были бы сделать из обычной паровой машины нечто не менее прекрасное, чем христианский собор…
Было время, когда искусство было просто инструментом, который стоял на службе религии, но
мы попытались заменить религию искусством. Мы постарались сделать искусство тем единственно общим, что всех нас объединяет.
И мы постарались вообще уйти от вопросов религии. Но первое и самое важное в любом человеке — это его взгляд на мир, его концепция существования в мире. От этого зависит, напишет ли он ослепительно радостную картину или печальную. От этого также зависит, нарисует ли он печальную картину или просто перепрыгнет через Лондонский мост…
Современный ум — это дверь без дома; гигантские ворота в никуда… Современный ум хочет избавиться от таких причудливых идей, как правильное и неправильное. Современный ум думает, что свобода каким-то образом означает нарушение правил. Но традиция, как это обычно бывает, на стороне истины. Традиция говорит нам, что правила верны. Мы не можем на самом деле доказать их правоту, за исключением, может быть, тех случаев, когда мы видим последствия попытки покончить с ними. Таковы, например, десять заповедей. На протяжении всей истории люди, безусловно, не соответствовали им. Но в наше время человек терпит просто катастрофическую неудачу, когда пытается жить без них. Лишь в установлении и соблюдении определенных правил возможна свобода. Если мы нарушим великие законы, мы не получим свободу. У нас не будет даже анархии. Мы получим мелкие законы…
Некоторые утверждают, что у нас не должно быть абсолюта, что эволюция имеет тенденцию стирать абсолютные линии. Я отвечаю, у нас должны быть определенные линии; но это не потому, что определенные линии ограничивают человечество. Это потому, что определенные линии — это то, что отличает человечество. Наши черные линии — это не прутья клетки тигра. Это полоски тигриной шкуры: именно они делают его тигром. Если вы думаете, что я хочу ввести правила только для того, чтобы сдерживать какую-то низшую толпу, вы глубоко ошибаетесь. Это правда, что уздечки и шоры удерживают большую часть человечества от попадания в канаву, но я призываю не к этому. Я не призываю к чему-то столь глубоко недемократическому. Я не имею в виду, что есть люди, достаточно глупые, чтобы требовать общих правил. Я имею в виду, что нет людей, достаточно мудрых, чтобы обойтись без них. Наша потребность в правилах возникает не из малости нашего интеллекта, а из величия нашей задачи. Дисциплина не нужна для вещей, которые медленны и безобидны; но дисциплина необходима для вещей, которые стремительны и опасны. Нам не нужна карта для прогулки; но нам нужна карта для рейда. И именно этим сейчас занимается западная демократия: рейдом. Это крестовый поход справедливости. Мы пытаемся поступать правильно; и в этом – одна из самых диких опасностей. Мы пытаемся произвести налет на Новый Иерусалим. Мы пытаемся принести политическую справедливость на земле; материализовать почти невероятную справедливость. Мы не можем быть неопределенными в отношении того, во что мы верим, за что мы готовы бороться и за что умереть. Есть двадцать способов критиковать битву, но только один способ выиграть ее. Обычный человек не подчиняется особым правилам, потому что он слишком глуп, чтобы видеть альтернативу; он повинуется им, потому что чувствует, хотя и не может выразить этого факта, что они — единственный способ иметь быструю и разумную человеческую деятельность. Догматическая демократия, как и догматическая этика, являются нашим особым творением. Некоторых раздражает, что я называю это творением христианства или творением Европы, но, безусловно, это либо одно, либо другое. И как волк умирает в бою, так и мы умрем доктринально, и вместе с нами умрет и демократия, и христианство. Демократии всегда трудно, и только у нас есть твердые принципы, которые сталкиваются с трудностями. Если наш рейд потерпит неудачу, ни один другой рейд не увенчается успехом, и, возможно, ни один человек больше никогда не приблизится так близко к тому, чтобы восстановить справедливость на земле!
В конце его речи раздаются взрывы аплодисментов, которые он смиренно признает, но чувствует себя неловко, поскольку они длятся слишком долго. Затем он призывает аудиторию успокоиться и предлагает людям задавать вопросы. Его спонтанные ответы обычно затмевают все, что он мог бы сказать во время лекции.
— Вы предпочли бы быть худым?
— Нет. Мой вес может послужить поводом для начала этих вопросов и ответов.
Что вы думаете об аде? — Я считаю, что его следует постараться избегнуть.
— Что вы думаете о немецком языке?
— Мой подход к этой теме – тотальный агностицизм.
— Если бы вы оказались на необитаемом острове с одной книгой, какую бы вы выбрали? — Руководство по практическому кораблестроению.
— Не могли бы вы говорить громче, пожалуйста?
— Добрая сестра, не переживайте. Вы ничего не упускаете!
— Как вы думаете, что произойдет в следующей великой революции, когда природа взбунтуется против человека?
— Я надеюсь, что человек, не поколеблется сделать свой выстрел.
— Разве правда – это не просто свое представление о вещах?
— Это большое заблуждение. Всякая мысль есть попытка выяснить, верна ли собственная концепция или нет.
— Вы верите в товарищество между полами?
— Мадам, если бы я две минуты обращался с вами как с товарищем, вы бы выгнали меня из дома.
— Кажется, вы все знаете.
— Я ничего не знаю, мадам. Я журналист.
— Какую тактику вы примете в случае, если вам придется изменить исходную позицию?
— В таких случаях я всегда совершаю самоубийство.
Он спускается со сцены. Давайте отступим немного назад, чтобы лучше разглядеть ее – и мы увидим всего лишь увеличенную версию его любимого детского театра, где присутствуют фантастические герои, игрушечные фигурки яркого цвета. Он опять сражался с драконами. Аплодисменты затихают, свет меркнет, картинка начинает расплываться в быстро сменяющих друг друга образах. Есть скелетообразная фигура Шоу, который призывал его писать пьесы и зарабатывать деньги. Есть похожий на атакующего быка Беллок, который звал его нападать на политическую и корпоративную коррупцию. Есть терпеливая жена Фрэнсис, убеждающая его не тратить столь много времени на журналистику, а использовать свои многочисленные таланты для создания великого и солидного литературного произведения, а не мимолетного творения на Флит-стрит. Вот Герберт Уэллс с его блестящим умом и пустой философией, изображает в большом масштабе все, что не так с миром. И есть менее значимые критики Честертона, призывающие его перестать писать о своей недавно обретенной католической вере, хотя именно об этом он пишет все это время.
Есть еще драконы, с которыми нужно сражаться. Битва кажется бесконечной. Мы снова слышим, как он вздыхает: «Увы, моя профессия — слова». Он не чувствует себя достойным своего призвания быть носителем красоты, справедливости и правды. Внезапно он кажется утомленным и ошеломленным грандиозностью своей задачи. Он говорит: «Теперь я понимаю, что мы пытаемся бороться со всем миром, переломить ход всего времени, в котором мы живем, сопротивляться всему, что кажется непреодолимым». И на мгновение все кажется потерянным.
Но потом он поднимает голову. «Единственная совершенно божественная вещь, — говорит он, — единственный проблеск Божьего рая на земле — это вести обреченную на проигрыш битву — и не проиграть ее».
У него есть еще одно оружие, более мощное и практичное, чем все остальные. Он поднимает и показывает его. Это его перо. Его ремесло может состоять просто в словах, но, как он сам говорит, «Слова — это дела». Необычный костюм журналиста, который он носит, на самом деле является формой воина. Он вновь и вновь готов к битве, готов нападать на то, что является злом, потому что он должен защищать то, что является добром. Но зло хоть и плохо, но все же не настолько плохо, чтобы его бояться. Добро гораздо лучше, чем мы можем себе представить. Он постоянно увещевает нас. Его перо — это оружие, но это также и орудие, инструмент – мастерок. Как и у Неемии, говорит он, у человека должен быть меч в одной руке и мастерок в другой. Меч есть разум и используется для защиты; мастерок — это воображение и используется для постройки, для создания чего-то прекрасного. Работа эта – и тяжелая, и радостная. И так продолжается каждый день.
И он пишет, пишет, сражается и борется до самого конца своей жизни. Его предсмертные мысли так же ясны, как и его живые мысли: «Проблема ясна. Это тяжба между светом и тьмой, и каждый выбирает свою сторону».
Мы сами выбираем, к какой стороне мы присоединяемся, а затем – вступаем в битву. Мы можем вооружиться ценным оружием Честертона, которое он нам оставил. Созданные его пером слова по-прежнему с нами, они даны нам в помощь, чтобы бороться с древним врагом во всех его новых проявлениях, они позволяют защитить древнюю истину, которая непреложна. У нас по-прежнему в наличии меч, соседствующий с мастерком. Это и оружие, которое мы можем использовать для борьбы, но это также и инструмент, который мы можем использовать для строительства. Перо Г. К. Честертона до сих пор продолжает служить нам".
Итак, источник (англ.): Книга «Здравый смысл. Уроки от Г.К. Честертона» (Dale Ahlquist, Common sense 101. Lessons from G. K. Chesterton, Ignatius Press, 2006) Перевод: Михаил Костылев Фото: catholicherald.co.uk / Опубликовано на сайте: Редакция Рускатолик.рф https://www.рускатолик.рф/chesterton-ahlquist/
А я только выделила в данной публикации отдельные, показавшиеся мне интересными, высказывания Честертона.
Но вот это -
"Если бы вы ок0азались на необитаемом острове с одной книгой, какую бы вы выбрали?
— Руководство по практическому кораблестроению"
-- вот это великолепно!