Прямо на глазах огненно-рыжие локоны девушки, струящиеся по плечам чуть ли не до пят, стали абсолютно белыми, словно весь цвет перешел в яркое слепящее сияние, а затем заполыхали диким огнем.
Любовь и ненависть
Прасковья очень тяжело переживала расставание с любимым, хотя и чувствовала, что он не вернется, но ждала, ждала у настежь распахнутого окна, надеясь увидеть знакомый силуэт.
Проходили дни, недели, месяцы, а она все надеялась, вздрагивала от каждого шороха, скрипа половиц. А вдруг это он, вдруг просмотрела… Вскакивала, готовая выскочить навстречу, изо всех сил прижимая руки к бешено бьющемуся сердцу, будто боялась, что оно выскочит из груди. Но в ответ все также барабанил дождь, стекая по стеклу крупными каплями, плача и тоскуя вместе с нею.
Ее спасал ребенок, растущий у нее под сердцем, все сильнее и требовательнее напоминающий о скорых родах. Прасковья практически не выходила из дома, только когда стемнеет, избегая лишних сплетен, осуждения и прочих жестоких и опасных для малыша выходок невзлюбивших ее односельчан.
В то время рожать без мужа считалось несмываемым позором, который автоматически ложился и на ребенка. Прасковья по собственному опыту знала, каково это – быть изгоем, какими жестокими и беспощадными могут быть люди с теми, кого они презирают или боятся.
Она не хотела такой участи для своего малыша, поэтому решила, что его вырастят и воспитают ее бездетные соседи, Полина и Петр Филоновы, давно мечтавшие о ребенке. Очень хорошие люди, они всегда поддерживали ее, помогали с продуктами и по хозяйству, особенно во время беременности, когда она практически не выходила из дома. За неделю до родов Полина не отходила от Прасковьи, а когда пришел срок, сама принимала роды. Всё прошло благополучно, родился замечательный мальчик.
Прасковья мужественно держалась всю беременность. Во время родов не проронила ни слезинки, не издала ни звука, молча сцедила грудное молоко. И только когда сын взглянул на нее синими папиными глазами, разрыдалась, завыла, как раненная волчица.
"Назовите его Кириллом… и скажите ему, когда вырастет… что я его не бросала… а защищала. Любите его… воспитайте хорошим человеком, — рыдания рвались из ее горла. — Уноси, уноси его скорее, иначе я передумаю".
Несколько дней она восстанавливала силы после родов, сцеживала грудное молоко для сына и решалась на последний шаг. Она должна была навсегда исчезнуть из жизни своего мальчика, чтобы не навлечь на него беду.
Прасковья выплакала все слезы. Пытаясь как-то отстраниться, запрятав невыносимую боль и тоску в самый дальний уголок сознания, впала в оцепенение. Подолгу сидела, уставившись в одну точку, ничего не видя, не слыша, не чувствуя… То ли, спала, то ли нет… Ей становилось так легко… Она ощущала себя парящим невесомым перышком… Вырвавшись из оков отягощенного страданиями тела, ей очень не хотелось возвращаться обратно.
Такой Прасковью застала однажды Полина. Звала, трясла, била по щекам, чтоб хоть как-то привести ее в чувства. До смерти перепуганная Полина уже собралась позвать местного фельдшера, когда Прасковья пришла в себя и поспешила успокоить соседку.
Ей было совестно перед Полиной, перед сыном. Она не должна, не имеет права расслабляться. Нужно терпеть, нужно быть сильной, чтобы довести задуманное до конца. Тем более теперь, когда о ней, давно не попадавшейся на глаза, вроде как забыли. Всё внимание сельчан было приковано к Филоновым, усыновившим ребенка, которого им будто бы подкинули. Все гадали, кто же настоящая мать подкидыша.
Прасковья собиралась как можно незаметнее покинуть село, когда увидит все документы по усыновлению, так как доверяла своего малыша только этой семье. Кроме того, попросила Филоновых продать ее дом и сообщать о том, как растет сын, по адресу, который она им вышлет, когда устроится на новом месте. Но, к сожалению, всё пошло не так, как она задумывала.
Разгул стихии
Почти каждый день этой весной лил дождь, солнечные лучи никак не могли пробиться сквозь свинцовые тучи, всё вокруг стало пасмурным, неприветливым, серым. В один из таких ненастных дней стихия и вовсе разбушевалась.
Внезапно резко стемнело, началась пыльная буря, ветер срывал листву, ломал ветви деревьев, грянул оглушительный гром, засверкала молния, небеса разверзлись, и на землю посыпались куски льда размером с куриное яйцо.
Трудно описать ужас, сковавший сельчан, осознавших всю свою беспомощность перед разгулом стихии. Оставалось только в страхе и растерянности наблюдать и молиться, чтобы всё это скорее закончилось.
Только что согревала, радовала, пьянила, пела весна. А через мгновение после разгула стихии словно конец света – зловещая тишина и леденящий душу холод.
Куда ни глянь, повсюду груды льда, черные израненные стволы деревьев, зияющие оконные проемы, разбитые кровли, обвалившиеся потолки, разрушенные хозяйственные постройки, трупы животных, покалеченные люди. В течение нескольких минут градом был уничтожен практически весь урожай на колхозных полях, в садах, огородах, приусадебных участках.
Оцепенение, охватившее было сельчан, постепенно проходило, послышались стоны, причитания, всхлипывания. Затем все ринулись в церковь, тоже пострадавшую от града, всех волновал один и тот же вопрос: “Чем мы заслужили такую кару и кто в этом виноват?”. Нужно было обязательно найти виновного, чтобы на ком-то выместить всю свою злость и отчаяние. И такой виновный, вернее, виновная во всех бедах и несчастьях, быстро нашлась.
Дело в том, что наименее пострадали от града избы на отшибе села, а дом Прасковьи самый крайний и вовсе остался целым, без единой царапины. Вот тогда и началась настоящая травля.
Пожар
Прасковье невозможно было выйти на улицу, вслед ей кричали непристойности, закидывали всякой гнилью, а то и камнями. Изрисовывали стены дома всякой бранью, били оконные стекла, забрасывали горящими головешками, грозили сжечь, как ведьму, заживо.
После очередной такой атаки деревянная изба действительно загорелась, как свеча. Этой ночью во сне бабушка трясла ее за плечи и пронзительно кричала, пытаясь разбудить. Девушка проснулась, задыхаясь, глаза слезились, сквозь сплошную завесу дыма ничего не было видно, кроме языков пламени, подбирающихся к ее кровати. Она успела выбежать за несколько мгновений до обрушения.
Ночная сорочка на ней истлела, практически нагая, озираясь, как затравленный зверек, ожидая очередного нападения, она услышала пораженный возглас односельчан, столпившихся невдалеке.
Прямо на их глазах огненно-рыжие локоны девушки, струящиеся по плечам чуть ли не до пят, стали абсолютно белыми, словно весь цвет перешел в яркое слепящее сияние, а затем заполыхали диким огнем.
Наконец люди поняли, что она не так уж безобидна, испуганно попятились назад, боясь встретиться с ней взглядом. Прасковья не собиралась мстить, в последний раз взглянув на пепелище родного дома, круто развернулась и пошла прочь, куда глаза глядят, подальше от людского равнодушия, зависти и злобы. Опешившие, потерявшие дар речи сельчане безмолвно провожали ее взглядом, пока она не скрылась из вида. Потом, придя в себя, все очевидцы рассказывали об этом удивительном происшествии по-разному.
Одни говорили, будто бы у разгневанной Прасковьи языки пламени вырывались прямо изо рта, как у дракона, грозя испепелить любого на своем пути. Другие утверждали, что она, как пылающий факел, не шла, а летела над землей, рассыпая искры на много миль, желая спалить дома обидчиков. А некоторые болтали, что «Сияющая» в чем была, ушла, не оглядываясь, будто бы в сторону леса, где с тех пор постоянно пропадали без вести случайные путники.
В общем, у страха глаза велики, а что из того правда, а что нет, выяснить так и не удалось.