Среди чашек и бликов, голосов скрипучих и звонких, сквозняков и цыганских вожжей, засохшей грязи в колеях на переулке и прозрачной зелени осоки, просеивающей полуденный свет, затерялись мои ориентиры — вещи и события, за которые держится рука, когда через толщу геологических пластов своих собственных повторений пытаешься нащупать то, к чему действительно подходит слово «реальность» — не потому, что оно попадается тебе на странице открытой наугад книги в сельской библиотеке, где на бумаге проступают темные пятнышки, когда ее просвечивает висящее за пыльным окном чеховское солнце, а потому что это слово вдруг само сваливается с языка, как остаток куриной грудки, упорно вылавливаемый из коренных зубов после классического обеда из трех блюд.
Салат, первое, второе. На салат каждый раз было что-то новое — бабушка пробовала разные комбинации, терла морковку мелко-мелко, добавляла чеснок, иногда петрушку, другой раз морковка была какая-то странная., белая — баб, а что, бывает белая морковка? — дурачок, это репа! «Репа», которая так смешно сочетается с «дурачком», что почти соединяет их в одно слово, по идее, вдвойне обидное, но из бабушкиных уст звучащее почти как шутка, так что в итоге смеешься и подставляешь голову — или, вернее, голова сама подставляется, словно следуя какому-то невероятно точному сценарию, где все взаимосвязано и все описано — под протягивающуюся к ней, в соответствии с другим экземпляром того же сценария, бабушкину щупло-добрую руку, чтобы, как бы читают оба, одновременно шевеля губами, общую строчку, чтобы потрепать рыжие, выцветшие почти до блондина волосы, оттопырившиеся неуклюжим вихром на макушке, ох, подстричься не пора ли, мой дорогой, дедушка вот машинку бы достал сейчас, кроссовки в коридоре выделяются в размытом солнечном пятне на паркете, через приоткрытый затвор печки видно обуглившееся полено, волосатый и долгий дедушка тянет чай с пятью ложками сахара из блюдечка, его лицо растягивается и покрывается рябью в чайном отражении, кружева занавески пропускают медовый полуденный свет, в воздухе плавают пушинки и частички пыли, стекла соседней дачи блестят сквозь кусты малины, перистые облака обтекают глянцевый синий земной шар, читаясь в переливах парниковой пленки, гамак скрипит, сестра читает, рубашка содержит хлопок и вискозу, ямочка на шее родинки и румянец, плечи загар и солнечные блики, немного похожие на тот, что в коридоре, но только живые, только горячие, только стоящие рядом с тобой или следующие за тобой на велосипеде, или лежащие рядом с тобой на деревенском пляже, где к ним прилипают песчинки и травинки, которые нестерпимо хочется смахнуть и которые после смывает вода речки с загадочным названием Оредеж, которое так хорошо сочетается со словом «речка», что почти сливается с ним в единое целое, как бы усиливая его и удваивая его значение, из-за чего получается вроде бы масло масляное, речка Оредеж как прозрачная прозрачность, как мокрая вода, как блинный блин, как долгое ожидание следующего лета, где будет все то же самое, с точностью до деталей, с точностью до позывных радио «Маяк» перед новостями, упругих кнопок с номерами каналов на телевизоре со скругленными углами, кроссовок в солнечном пятне, вкуса малины и невозможности сказать то, что получалось так просто, когда репетировал, глядя в черное стекло столичной зимой на сверкающие огни воображаемого Петербурга, что повторял и проверял, не перестало ли получаться, когда покупал билет на поезд, но не на дальний, который несет в своем названии какую-то странную меланхолию, какую-то долготу, словно предвидение того, что это лето тоже кончится, а на скоростной, на футуристический, с заостренным носом, в котором солнце и прозрачность, частички пыли и счастье, и твой плеер, тянущий пленку, и твоя реплика, которую отточил и довел до совершенства за долгий учебный год, состоящий из вязкой первой, стеклянной второй, свистящей третьей и зудящей четвертой четвертей ожидания, когда вернется жизнь в бабушкину руку, треплющую волосы на ожидающей ее голове, запах жареного и шкварканье сливочного масла на продолговатую кухню с маленьким окном под потолком, запах блинного теста в розовые ноздри, вкус клубничного варенья промахивающиеся мимо ложки губы, цвет клубники на новые джинсы, звук хлопка в пространство между разъединяющимися ладонями, покачивание головой в покачивание головой, дедушкино отражение в лужу чая, выгоревшие поленья в приоткрытую печку, когда ракетки для бадминтона вернутся каждая в свою руку, и волан возобновит свой полет из точки, где он замер ровно год назад, когда набухшее и чем-то неуловимо похожее на один из только что съеденных идеальных блинов с клубничным вареньем солнце нехотя и как будто с переменной скоростью, словно не утруждая себя точным соблюдением законов природы, осядет на крышу соседского дома, а потом за кусты малины, и наконец за все еще открытые парники, которые позже предстоит поливать и закатывать противной мокрой пленкой, обливая их последней за сегодня волной цветов, когда эти же самые густо-оранжевые, ржаво-абрикосово-медовые, янтарно-жидкометаллические-как-в-Терминаторе-втором-в-конце-помнишь, нежно-розовые, честно-девичьи, откровенно-женские, серьезно-желающие-чтобы, ожидающие-что, спрашивающие-как-бы, ну-когда-ты-уже-скажешь, неустойчивые и переменчивые оттенки снова окажутся рядом с тобой, когда лучи солнца обозначат в начавшихся сумерках, где проще смотреть в глаза, потому что взгляды теряют точность, те же самые блестящие и отчерченные лямками платья плечи, ты оближешь губы, ты проглотишь ком ужаса, ты подкинешь волан и скажешь—
Оригинал:
https://janvaschuk.com/2024/06/08/%d1%81%d0%b0%d0%bb%d0%b0%d1%82/